Чудовище

Падение оказалось куда страшнее, чем представлял себе Гастон. Точнее, он вообще не представлял, что с ним может произойти нечто подобное. Долго лететь, осознавая собственную беспомощность, с высоченной крыши, навстречу холодной земле и камням, готовым превратить его атлетическое тело в жуткое месиво… Боги, это ужасно! Хорошо еще, что все кончилось внезапно и без боли. Просто Гастон вдруг обнаружил, что никуда не падает, а лежит на земле, и над ним нависает предположительно ангел. Впрочем, справедливость этого предположения представлялась сомнительной. И дело было даже не в том, что Гастону прислали ангела не в его вкусе – он предпочитал девушек типа Бэлль. Допустим, это могло произойти по ошибке. Но мог ли ангел смотреть с такой кислой миной? Тем более, смотреть на него, на Гастона? Все еще оставалась надежда, что произошло недоразумение. Тогда следовало разрешить его как можно быстрее. И Гастон улыбнулся ангелу своей самой обольстительной улыбкой в тридцать два ослепительно белых зуба. И тут же понял, что что-то не так. Улыбка почему-то далась с трудом. То ли рот сделался шире, то ли зубы оказались острее, то ли их стало больше. Гастон в панике поднес руку к лицу, пытаясь оценить ущерб, причиненный падением его внешности, и с ужасом уставился на мохнатую когтистую пятерню. – Кажется, мне следует запатентовать средство от самомнения, – сообщил ангел, и голос у него оказался не менее кислым, чем выражение лица. – Будь добр, не пробуй на мне свои чары. Из нас двоих специалист в волшебстве явно не ты. И вообще радуйся, что приземлился на четыре лапы. С этими словами ангел развернулся и удалился. Гастон захлопал глазами. Чары? Так это волшебница, а не ангел? А раз это не ангел, значит, он, Гастон, вовсе не умер? Гастон сел и посмотрел вверх. Высоко над ним поднимались стены замка, где жило чудовище. Виднелся карниз омерзительно крутой крыши, с которой он сорвался. Поняв, наконец, что произошло, Гастон с тоскливым ревом обхватил голову – если бы руками! – косматыми лапами. Путь домой оказался, пожалуй, мучительнее падения. Впервые в жизни Гастону приходилось прятаться от людских глаз. Да что там от людских! Ему тяжело было проходить мимо фонтана, в котором он порой любовался своим отражением, делая вид, что просто пьет прохладную воду, мимо дуба, с которым он не раз сравнивал крепость своих мускулов. А трактир, где он частенько похвалялся своей удалью! Занавески на окнах съежились, увидев, во что превратился герой молодецких пирушек! Хотя, может быть, они просто не узнали его. И поди рассуди еще, что хуже! Вся деревня обратилась в насмешливое напоминание о том, что он так бессмысленно, нелепо утратил. Дома оказалось не лучше. Половичок испуганно вжался в пол, когда Гастон перевалился через порог. Чашки на столе панически зазвенели от шагов, сотрясших стены, а щетка для обуви задрожала так, что с нее полетели комочки ваксы. – Заткнитесь, вы все! – простонал Гастон, распахивая дверь в свою спальню. Он наставил коготь на часы, стоявшие в углу. – Чтобы никакого боя! Я хочу спать достаточно долго, чтобы поверить, что все это сон. А тебя… – Он развернулся к зеркалу. – Тебя я чтобы вообще не видел! Зеркало покорно уползло в шкаф. Гастон рухнул на кровать и спрятал косматую голову под подушку. Часы пожали стрелками и уставились в окно. Там, снаружи, дом обступали кряжистые деревья. Они сплетали друг с другом корявые ветви, загораживая обитель Гастона от посторонних взоров. Ветерок, скакавший у стен, испуганно заметался в поисках лазейки, и, наконец, шмыгнул в просвет между смыкавшимися сучьями, и был таков. Улетая, он обронил семечко, которое взял поиграть в саду далеко отсюда. Семечко упало на камень, съехало вниз по его холодному гладкому боку, забралось в землю и устроилось там, отдыхая и набираясь сил, чтобы прорасти.