механизмы самозащиты

Начиная жизнь с чистого листа, ни в коем случае не забывай сжечь за собой мосты – огонь на зажженной им спичке горит ровно две секунды, чтобы позже погаснуть от чертовски сильного ветра, и он ругается громко куда-то в пустоту и дрожащими руками роняет в воду последний коробок. С огнем у него всегда были проблемы из разряда неразрешимых, он никогда не видел, как горит его дом, как исчезают в пламени рисунки на стене, пеплом опадая на провалившийся пол, он никогда не слышал криков о помощи из комнаты Лили и испуганный ее взгляд никогда не застревал в его памяти, чтобы о себе напоминать каждый раз, когда у него заканчиваются сигареты или не хватает денег на виски, но с обгоревшими трупами полицейский сталкивается обычно на регулярной основе, и ему представлять на их месте свою дочь всегда так до нездорового легко. Все это становится привычным непозволительно быстро; он не помнит, когда в последний раз спал без кошмаров, и не помнит, как звучал его смех на свадебной церемонии двенадцать лет назад – это все ему кажется неважным, он свою жизнь под откос пустил так давно, что попытки поднять себя с очередного дна как-то уже, наверное, не имеют смысла. Он не представляет, что значит быть счастливым, и учиться заново ему слишком больно; чтобы вырваться из вечного цикла ненависти к себе, нужно быть кем-то гораздо сильнее него, и ему намного проще сдаться где-то на полпути. Он рушит все, к чему прикасается, но его мосты сделаны из слишком прочного камня, к ним его приковывает самая тяжелая на свете цепь, и есть что-то почти комфортное в том, как она обвивает его шею, как он снова задыхается, вцепляясь в нее руками и из последних сил пытаясь разжать ее хватку. Вытаскивать себя на свет после стольких лет пребывания в тени оказывается сложно, от солнечных лучей у него болят глаза и раскалывается голова и хочется только, чтобы его оставили наконец в покое, но он пробует все равно, по осколкам себя собирает осторожно, опасаясь сломать все еще больше – в этот раз так действительно нужно; камни под его руками превращаются в прах от прикосновений, а он не умеет висеть над пропастью без мыслей о том, чтобы позволить себе упасть – все это, он думает, рано или поздно обречено на провал, и простить себе такие мысли не может: выливает алкоголь в раковину, избавляется от сигарет, развешивает фотографии на голых стенах, чтобы снять их через несколько дней, потому что они напоминают о том, чего у него (у того, в кого он превратился) никогда не было и потому что от мыслей о фотоаппаратах его теперь начинает тошнить. Смотреть на Лили ему странно – Себастьян иногда дотрагивается до ее плеча только для того, чтобы убедиться в ее реальности, ему все еще снится пожар, которого он никогда не видел, ему все еще кажется, что однажды его рука пройдет сквозь нее, что она растворится в воздухе или что-то типа того, но этого никогда не происходит; Лили улыбается ему так, будто все понимает, и не говорит с ним о случившемся в Юнионе. Его слегка пугает то, что он понять не может, кого она этим хочет защитить, но он все равно ей за то благодарен. Ему не слишком хочется думать о том, что произойдет, когда у них обоих закончатся силы на то, чтобы поддерживать иллюзорную видимость жизни, в которой ничего не случалось, в которой рисунки его дочери все еще висят в его комнате, нетронутые огнем, не воспроизводимые его памятью в качестве последнего пристанища. Лили плохо спит по ночам и периодически кричит во сне, посреди сломанного мира снова оказываясь, теряясь на перипетии сознательного и подсознательного, это, вообще-то, неправильно на всех возможных уровнях, когда такое с пятилетним ребенком происходит; он не знает об этом – от собственных демонов сбежать безуспешно пытается, безуспешно – потому что боится до сих пор, что на самом деле первого СТЕМ так в тот раз и не смог покинуть, Татьяна говорит ему тогда, что его травмы не существует больше, но оно так не работает и никогда не работало; он устал бежать и устал прятаться, но он слишком слаб для того, чтобы опять видеть белые глаза под белым капюшоном или слышать щелчок затвора камеры, и в этот раз поражения себе не может позволить. У Себастьяна номер Кидман стоит на быстром наборе, и иногда он тянется к телефону, сбрасывая трубку до того, как слышит удивленное «да?» на другом конце; ему хочется спросить, как она с этим справляется, как может жить дальше, не смотрит ли тоскливо на заряженный пистолет или не подходит неосознанно к самому краю платформы метро, но он не уверен, что она не скажет ему обратиться за помощью, когда помощи ждать неоткуда. У Себастьяна номер Джозефа все еще сохранен в списке контактов, к нему прикреплена дурацкая фотография, где они сидят в участке и смеются над чьей-то глупой шуткой, и каждый раз, порываясь ее удалить, он задумчиво смотрит на нее минут двадцать, прежде чем отшвырнуть телефон в сторону; ему не хватает Джозефа, как не хватает якоря морякам, которые попали в шторм. Его мать всегда учила его не полагаться на других людей, потому что рано или поздно все уходят, разбивая сердца и судьбы, оставляя за собой закрытые двери, стук в которые гулким эхом по пустоте разносится, а он, конечно же, не придавал этому значения, на других перекладывая вес ожиданий собственных и упорно отказываясь учиться на своих ошибках. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, но своими руками он себя может только под водой удерживать, не давая вдохнуть и голову над поверхностью не позволяя поднять. Он устал искать комфорт в том, как в зеркале позади него мелькает на долю секунды привычный блеск очков, в тихом смехе посреди абсолютно пустой квартиры, в фантомности мимолетных – кажущихся – прикосновений к руке и призрачности воображаемого тепла. Его единственная аксиома носит гипотетический характер. Себастьян говорит ему однажды, когда в очередной раз видит, как Джозеф садится на стул в его спальне и рассеянно протирает очки, словно все это совершенно нормально, словно ничего необычного не происходит: – Я не могу тебя отпустить. Джозеф улыбается уголками губ, прежде чем перевести взгляд на него; улыбка не доходит до его глаз, и его голос звучит сухо, почти отстраненно. Безразлично – будто ему все равно или он чувства свои по этому поводу давно похоронил на заднем дворе вместе со своим безжизненным телом: – Так обычно и происходит, когда стреляешь в того, кого считал другом. Себастьян, вообще-то, не стрелял, на спусковой крючок не нажимал тогда, но для вынесения смертного приговора иногда достаточно и просто отвернуться. У его личного комплекса вины глаза карего цвета, в которых читается вечно какая-то смесь понимания и осуждения, его личный комплекс вины слишком часто поправляет волосы руками в кожаных перчатках, он ненавидит дешевый кофе и пьет чай почему-то только с сахаром. Его личный комплекс вины умер три года назад, собственную смерть включив в бесконечный список вещей, в которых проебался Себастьян Кастелланос, где-то под номером четыре. Под первыми тремя номерами идут обычно Майра, Лили и он сам. Он увольняется из полиции, потому что так безопаснее – для человечества в целом и для него в частности – и обнаруживает довольно скоро, что совершенно не знает, что ему делать со своей жизнью; Лили почти все время проводит в школе, постепенно возвращая себе детство, в том несуществующем пожаре сгоревшее, у Себастьяна сгорело все, кроме детства, и он представления не имеет, как ему хоть что-то из утерянного вернуть. Для того, чтобы от самого себя отвлечься, у него раньше были сигареты и алкоголь, сейчас у него есть только книги, на которых он сконцентрироваться никак не может – путается в словах и спотыкается о предложения, постоянно мыслями переносясь туда, откуда сбежать и пытается безуспешно; вчера ему снова казалось, что он видел белую фигуру в коридоре, и ему немного смешно от того, что он не сразу понимает, Майра это или Рувик – у Рувика обгоревшие полы халата, Майра под капюшоном скрывает свой взгляд, но его галлюцинации исчезают так быстро, что различий он просто не успевает заметить. Его существование, по большей части, сводится к тем моментам, когда Лили обнимает его после того, как приходит домой, или когда она просит почитать ей на ночь, как будто это поможет ей спать крепче; ему нельзя оставаться в одиночестве, так, говорят, риск рецидива возрастает в несколько раз, но отношения с людьми его рано или поздно до инстинктивных прикосновений доведут, до неловких объяснений в духе «прости, но я до сих пор сомневаюсь в твоей реальности» и просьб почти умоляющих не уходить, не оставлять – он до этого опускаться боится, а потому отстраняется, замыкается в себе, запирает самого себя в комнате без выхода и ключи от замка выбрасывает в окно. Так будет лучше. Иногда он позволяет себе закрыть глаза и успокоение находит в тихом отзвуке шагов и ощущению чьего-то присутствия за своей спиной; иногда он позволяет себе не оборачиваться, потому что неведение, на самом деле, в его случае есть высшее благо. Он говорит – в пустоту и ни к кому не обращаясь, но надеясь, что его услышат: – Мне жаль, что в Маяке так вышло. Это все моя вина. В конце концов, во всем действительно следует винить только его. Голос Джозефа звучит глухо, будто пробивается через ткань – будто он одновременно здесь и где-то в другом месте (Себастьян думает о пустом гробе с бархатной отделкой и о пустой могиле на полицейском кладбище, на надгробии выбита какая-то сентиментальная хрень прямо под прикрепленной фотографией десятилетней давности, у Джозефа тогда был вид не такой уставший, он чаще смеялся и смотрел на него, как смотрят обычно на хороших людей, Джозеф на ней сам на себя был, если честно, совсем не похож): – Думаешь, в этот раз справишься лучше? Себастьян не знает. – Хочешь сломать ее так же, как сломал себя? Себастьян не знает. Ему кажется, что он только что проиграл в игре, где на кону стояла жизнь ребенка – его ребенка – чувство до боли знакомое; следовало понять, что он обречен ходить кругами еще в тот момент, когда он во второй раз попал в СТЕМ. Себастьян хочет спросить у Джозефа, что лучше – убить себя или быть убитым другим, но он думает, что уже знает ответ; дело в таких вопросах всегда сводится к возможности контроля. Посреди ночи он обнаруживает себя с пистолетом, приставленным к собственному подбородку, и непонимающе смотрит на себя в зеркало; позже он дрожащим голосом извиняется перед Лили снова, и снова, и снова, она трет заспанные глаза и не спрашивает его, за что он просит прощения, но говорит ему, что все хорошо и что она на него не злится. Ничего, конечно же, не хорошо. Иллюзия расходится по швам с громким треском, кто-то в зале аплодирует едва слышно, опускается занавес и гаснет свет. На похоронах Майры – ее тело официально так и не было найдено, и в пустую могилу второй раз на его памяти опускается пустой гроб – он снова начинает курить, Лили сжимает его руку и кашляет от дыма и, что удивительно, совсем не плачет. Через месяц она бросает как бы мимоходом: – Мне все еще сложно привыкнуть к мысли, что ты не умер. Он хочет сказать: «мне тоже», но вместо этого покупает бутылку виски в магазине за углом. Начиная разрушать себя заново, всегда учитывай, что скорее всего не сможешь остановиться на полпути; окидывая взглядом руины того, что от него осталось, он даже не думает, что могло бы быть хуже, потому что оно не могло бы – все в очередной раз пошло не так, свернуло где-то не туда, и вот тут, наверное, стоило бы подвести финишную прямую, но он слишком слаб для того, чтобы делать это самому. Лили часто говорит ему, что всегда будет с ним и что никогда его не бросит, и так же часто улыбается (улыбка никогда не доходит до ее глаз), но почти перестает просить его почитать ей перед сном; он бы предпочел услышать от нее что-то вроде «извини, но я так больше не могу», он уже точно не может, не простит себе, если утянет ее на дно за собой, и постепенно последнюю надежду теряет на то, что когда-нибудь станет полегче, когда-нибудь он перестанет слышать едва различимый шепот в пустом коридоре и женские крики из подвала, когда-нибудь ему перестанет сниться огонь и он снова сможет развесить на стенах фотографии своей (мертвой) жены. У Себастьяна номер Кидман стоит на быстром наборе, она берет трубку после третьего гудка и просит его хотя бы в этот раз не сбрасывать сразу. Он говорит: – Пожалуйста, забери ее. Он говорит: – Я не хочу, чтобы она видела меня таким. Кидман молчит несколько секунд, и эти секунды в его восприятии растягиваются на долгие часы, и ему кажется, что сейчас она пошлет его к черту или что-то типа того, скажет, что ей надоело с ним возиться, лучше бы им забыть друг о друге и больше уже не вспоминать – она обещает подъехать через тридцать минут, и Себастьян думает, что более усталого голоса в своей жизни не слышал. Он ненавидит себя, но это, в общем, не новости. Раньше в его галлюцинациях появлялась Майра, она всегда выглядела как в день их свадьбы, улыбаясь ему той самой улыбкой, которая только для него была предназначена, и у нее никогда не было белого плаща, но та Майра умерла еще до Юниона, рассыпалась по частям, растворилась в новом совершенно человеке, сломанном, неидеальном, и могильный ветер последние обрывки воспоминаний унес за собой; Себастьян помнит, что ее глаза были светло-серого цвета, и больше для него ничего не имеет значения. Сегодня он снова не думает о себе и забывает об остальном, и жидкость в его стакане – янтарного цвета, он надеется, что этого достаточно для того, чтобы пережить еще один день, и еще немного – что нет. На его плечи мягко опускаются руки в кожаных перчатках черного цвета. Он слышит за спиной тихий отзвук шагов и снова закрывает глаза.