Безымянные и Безымянная

Иногда Лави кажется, что свои записи он делает не чернилами — кровью, часто моргает, закрывает глаза и ожесточённо трёт их руками, и удивляется тому, что всё ещё видит чёрные, а не красные буквы. Его записи по-своему красивы и безобразны одновременно — ряды стройных, аккуратно наклоненных влево букв, что заключают в себе тех, кто умер, и тех, кто однажды умрёт. У Лави рука не дрожит — пишет чётко, быстро, не спотыкаясь и не оглядываясь. Он уже научился вот так вот, без лишних запинок, без описок, без помарок, по всем строгим канонам своего ремесла. — Довольно на сегодня, тебе нужно отдохнуть. Пойду схожу к Ямаде, расспрошу его обо всём хорошенько, — Книжник хлопает его по плечу и забирает исписанные тетрадки. Без них Лави чувствует себя лишённым опоры — тем, кого нет тут, здесь и сейчас. Лави мёрзнет — натягивает шарф по самые глаза и кутается в ветхую куртку, а пальцы трясутся, и нет рядом спасительной чистой бумаги, которая забрала бы эту тягучую изморозь себе. Ничего нет — он бредёт в пустой темноте и слепо натыкается на шершавые стены, и лишь сдирает о них кожу в кровь, и никак не может понять — правда это всё или ему лишь кажется. Реальность хрупкая, мутная, размытая — никогда не знаешь, куда же шагнуть, чтобы не провалиться в зыбкую вязь. Лави шагает наугад, медленно — горячечно бьётся сердце, воспаляется красными пятнами бледная кожа, оттеняя чёрное под глазами. Лави болен. Ночью Лави снится сон — о том, как он однажды, когда-то, где-то. Ему снятся длинные чёрные волосы и прощальные искры на искорёженном лезвии Мугена, снится белый плащ, изодранный практически на клочки, снятся сломанные очки, дужки которых погнулись, а стёкла треснули в мелкую пыль. Лави всё это помнит, но не напишет ничего. Напишет число — сухое, трескучее, скупое количество, твёрдыми (временно) пальцами на вечной (кажется) бумаге. Напишет:«Было 362 жертв». Подумает — Канда Юу. Аллен Уолкер. Комуи Ли. Всё это может остаться в памяти, но настоящий Книжник не пустит этого в чернила никогда — Лави не пускает, только губу прокусывает до крови и быстро-быстро отдаёт законченную тетрадь Книжнику, почти отшвыривая от себя — тот поймёт. — Пожалуйста, — отчаянно просит Лави, не поднимая глаз, — пожалуйста, хотя бы… — Нет. Сон опять смешивается с явью — Лави просыпается и дышит часто-часто, кашляет, захлёбываясь собственными резкими вдохами. Солёный пот катится мелкими каплями — падает на плечи, грудь. Он слышит «нет» сотни раз наяву, и тысячи — во сне, но всё равно спрашивает снова и снова. — Нет, — говорит Книжник, выдавая ему чистую тетрадь и инструкцию от того самого Ямады. — Как ты себя чувствуешь? — Одно имя… — Нет. Лави пишет быстро, упрямо, напряжённо вдавливая кончик ручки в бумагу так сильно, что она того и гляди норовит порваться. Эта история скоро кончится — да и пора бы уже, ведь всё уже кончилось — и кривая башня, и непонятная сила, и те, кто гордо именовали себя экзорцистами. Лави пишет, пока перед глазами не начинает отчаянно рябить, пока тени не начинают тянуть грязные, холодные пальцы к его горлу — Лави пишет и сам не замечает, как болезненной лихорадкой вновь опаляет щёки и как падает на бумагу влажное и тёплое. Лави отбрасывает тетрадь в сторону — портить записи нельзя — и тихо плачет, опустив голову на стол, кусая зубами подгнившее дерево. — Не сходи с ума, — Ямада, добродушный, тучный мужчина крепко хватает его за руку чуть пониже локтя. — Запираешься тут целыми днями, пишешь, практически не спишь. Не спишь ведь? — Я боюсь спать, — честно отвечает Лави, и трясётся мелкой дрожью, и мучительно не знает, куда деть руки, и выбивает зубами частую дробь. — И не ешь практически ничего. Книжник беспокоится о тебе. Сгоришь, как спичка, мальчик, — по лицу Ямады пробегает тень, когда он кладёт руку Лави на лоб. — У тебя жар. Весь стол в отметинах твоих зубов. Все твои руки в царапинах, а тени под глазами чернее угля. Тебе нужно собраться. Это всё, что ты теперь можешь сделать для Чёрного Ордена — записать эту историю. Тебя уже ждёт следующая. Лави лишь кивает, а расфокусированый взгляд не выражает уже ничего — только свет от небольшой лампы на столе хоть как-то оживляет мутные, помертвевшие глаза. Ямада тяжело вздыхает, перекидывает руку Лави через шею и помогает тому добраться до его комнаты. Ему бесконечно жаль этого тощего, сломанного мальчишку — но на эту жалость у него всё же нет никакого права, ведь эта история вовсе не его дело. Его история следующая — и мальчишка должен быть в состоянии её записать. Ямада какое-то время стоит на пороге, наблюдая, как Лави нервно кутается в одеяло, заворачиваясь в него почти как в кокон — наконец, гасит свет и уходит — тяжело скрипят половицы под его грубыми ботинками, а Лави забывается тревожным, прерывистым сном. С утра он посыпается на удивление бодрым — рядом с его постелью сидит Книжник, не спуская с него покрасневших в уголках глаз. — С этим надо что-то делать, — старик заметно волнуется, щупает пульс Лави и что-то бурчит себе под нос. — Я заставил тебя волноваться? — собственный голос звучит так резко и трескуче, что Лави сам пугается его звука. Раньше он всегда избегал говорить об этом прямо, отшучивался как мог — но сейчас слова почему-то лезут против его воли наружу, царапая глотку. — Прости меня, старик. Я не хотел. — Глупый ученик, — Лави чувствует, как ладонь Книжника тяжело ложится на макушку, перебирает слипшиеся от пота рыжие прядки. — Если бы я только знал, что всё так сложится… Хотя, конечно, ту войну мы никак не могли пропустить. Это я во всём виноват. Позволил тебе заиграться в экзор… — Хватит, пожалуйста, не надо, — оборванное слово новой болью пульсирует в отяжелевших висках. — Пожалуйста, ничего не говори, старик. Со мной всё в порядке. Мне просто надо немного поспать, и я продолжу работу. — Я думаю, что тебе нужно не работать какое-то время. — Перестань. Я ученик Книжника, в конце концов, — и мучительно давит из себя улыбку, хоть и понимает, что старик не поверит ей ни на йоту. — Но всё же… — Старик, — Лави заглядывает Книжнику в глаза — его собственные снова блестят лихорадочными искрами. — Если я не буду чем-то заниматься… тогда всё точно будет кончено, — и эти слова окатывают Книжника точно ледяной водой. — Да… конечно. Работай, — он торопится поскорее выйти из комнаты, спотыкаясь о невысокий порог. — Единственное что, — летит ему в спину слабо, с обречённой надеждой. — Прошу только… Можно одно имя?.. — Нет, — Книжник сжимает кулаки так, что ногти впиваюсь в кожу до самой крови. — Нет. Имя. Имя. Одно только имя — жарким полуночным бредом, холодным отчаянием каждого утра. Имя лёгкое, напевное, китайское — слетает с губ бессчётное количество раз, растворяясь в воздухе и не попадая на бумагу. Лави тянет за ним руку, силится поймать — неуловимое, убегает текучей дымкой сквозь исхудавшие пальцы, убегает в небытиё. Лави не поймать его — как когда-то он не поймал и её. — Что за имя он у тебя всегда просит? — Ямада курит, откинувшись на спинку стула, а его глаза навыкате смотрят на Книжника с осуждением. — Он хочет записать в истории одно… дорогое ему имя. — Ну и что в этом такого? — Мы не должны записывать имена, это правило, — негромко отзывается Книжник. — Только цифры. Никаких имён. Люди исчезают из истории. Остаются только события и статистика. — Подумаешь, одно имя… — Ты не понимаешь. — Не понимаю, ты прав, — Ямада тушит сигарету, сминая бычок в небольшой рыжеватый комочек. — Не понимаю, как можно заботиться о каком-то имени, когда твой ученик серьёзно болен. Ты ведь волнуешься о нём, я знаю. Тогда почему ты не можешь уступить ему какую-то мелочь? — Это не мелочь. Это правила, — но в голосе Книжника больше нет той непоколебимой уверенности, только тяжёлая, громоздкая усталость. — Скажешь это себе ещё раз, когда его рассудок помутнится окончательно, и уже ничего нельзя будет сделать. Мне пора. До встречи, — Ямада сухо пожимает Книжнику руку, и кажется, вкладывает в это рукопожатие всё свое презрение. Возразить Ямаде нечего, да и не хочется — Книжник тупо пялится в стену, наблюдая за скользящими по ней бликами заходящего солнца. Сам он в своё время не сломался — рыдал, грыз ручки, рвал бумагу и опрокидывал тяжёлые столы — но ни одного имени так и не написал, справился. Лави не такой — живой, слишком живой, до непозволительного живой. А это — лишь проблемы. Книжник проклинает войны, Чёрный Орден и девушку в тяжёлых, грубых сапогах. Книжник видит, что лихорадочный блеск уже почти не покидает глаз Лави. Книжник приносит ему чистую тетрадь. — Пиши, что считаешь нужным, — уходит, притворяя за собой дверь. Лави не верит своим глазам — трогает тетрадь кончиками пальцев и тут же отдёргивает их. Раскрывает, вслушиваясь в шорох страниц, водит руками по белоснежным (даже глазам больно) листам, гладит их нежно — почти любовно. Улыбается странно, широко, даже немного дико — выводит первую букву, украшая её вычурными вензелями. Лави пишет. Лави напишет тысячу раз о войнах — и один раз о погибшей экзорцистке с большими глазами и китайским именем.