Бездна

В Лукедонии ничего не меняется. Райзел помнит её десять, сто, тысячу лет назад, и не может заметить разницы. Разве что за окнами его построенного в поле особняка вырос лес. Он помнит, как тонкие веточки тянулись вверх, с каждым годом становясь всё массивнее, и как с каждым годом в окнах становилось всё меньше неба. Более в Лукедонии ничего не меняется. День тянется за днём, год — за годом, листья на деревьях облетают, появляются, наливаются красным и опадают вновь. Все те же благородные, все те же разговоры, всё тот же отвратительный чай. Иногда Райзел думает, что он уже уснул вечным сном и лежит в гробу, а всё, что происходит вокруг — только тяжелый повторяющийся бред. Или что на самом деле это всё — один и тот же день, и что Райзел влип в вечность и уже не выберется из неё. Каждое утро Райзел встречает рассвет, чтобы продолжать существовать, и он давно потерял счёт этих рассветов в своей жизни. Райзел смирился. Однажды он истлеет здесь, как листья поздней осенью, и даже не заметит, как это произошло. В Лукедонии ничего не меняется. А потом в ней появляется человек. Он весь — из другого мира. Измотанный. Главы кланов в битве до такого состояния не выкладывались, никогда. Не было достаточно сильных врагов, чтобы так измотать благородного. И неэлегантно появиться перед кем-то в подобном виде. А этот — еле держится, ногу подволакивает, лицо осунулось, волосы в крови, руки в крови — кожу как соскоблили, на рубашке, кстати, принадлежавшей Райзелу, проступают алые пятна. Да и мала ему эта рубашка в плечах, натянулась некрасиво. И пахнет он — человеком, потом, кровью, пылью — и ещё чем-то неуловимым. Взгляд — упрямый, резкий, затравленный. Нет таких взглядов в Лукдонии, не было никогда. И Райзел пугается. Где-то в душе он чувствует, как привычный мир под ногами трескается, и пропасть под ступнями, а падать далеко, и что внизу — неясно. — Это моя рубашка. Райзел уходит. Райзелу страшно. Хочется зажмуриться и сделать вид, что ничего не случилось. Что не было этого странного человека в его особняке. Райзел понимает, что уже поздно. Он находит его комнату — случайно. Райзел слышит, как человек ходит по особняку — из комнаты в комнату, скрипит половицами, пока не заходит к Райзелу. Райзел ждал, он уже успел успокоиться. Он даже заинтересовался. Вокруг человека — страшная, жестокая аура, мешанина из тёмных эмоций. Это тоже непривычно, благородные скрывают свои эмоции, подавляют их. И он до сих пор в рубашке Райзела. Человек неловко извиняется. Он кажется неуклюжим и даже милым. Он — та самая минута тишины в центре бури. Глаз того тайфуна, который сметёт всё в этом особняке. Райзел применяет свою силу. Теперь человек одет как подобает. Запахи битвы исчезли. Человек смотрит на Райзела широко распахнувшимися глазами. Почему-то от этого хочется смеяться. Но нельзя. Поэтому Райзел спрашивает о силе, что окутывает человека. Тот не успевает ответить. В комнату заходят Геджутель и Рейгар. Без стука и приглашения, и совсем не вовремя. Человек их боится. Райзела обдаёт кислой волной страха. Человеку плохо, он потрёпан в битве, его пытается поглотить собственное оружие, и он не сможет сражаться против двух глав клана одновременно. Не теперь. Райзел выдыхает. Сейчас каджу уведут это странное существо к Лорду, и всё вновь станет по-прежнему. Течь своим чередом, как заведено, как текло уже сотни лет. Почему-то от этой мысли становится тошно. Будто дохнул затхлого воздуха из подвала. Будто показали солнце в окне и вот-вот задёрнут штору обратно. Райзел смотрит на загнанного в угол человека, на каджу, внутрь себя. В Бездну, что разверзнется под ним, если человек останется в этом доме. Что уже раскинулась перед Райзелом, смотрит тёмным провалом, серо-голубыми глазами. Райзел вздыхает и делает шаг. — Но он здесь работает. Странно, шагнул Райзел, а выглядит, будто пол провалился под каджу. Вот уже и изменилось что-то: такие лица у Геджутеля и Рейгара Райзел видит впервые. Снова хочется рассмеяться, второй раз за день. Больше, чем за весь прошлый год. А человек смотрит на него так, словно увидел перед собой сотворение мира и его крах в одном лице. Глаза распахнулись, взгляд — хрупкий такой, будто расколется сейчас. — Что за работу он выполняет? Геджутель первым приходит в себя. Держит лицо. За это Лорд его и ценит — за умение удержать себя в руках во время любой выходки Лорда. Как у старика с такой жизнью ещё сердце не сдало — непонятно. — Всю работу. Ведь, кроме меня, здесь никто не живёт... Потому что нежные благородные излишне нервничают в обществе своего возможного палача. — Тогда он... ваш дворецкий? Райзел молчит. Райзел ждёт ответа человека. А человек смотрит на него и тоже молчит. Я не буду больше отвечать — думает Райзел. Не буду удерживать, если хочешь уйти. Ответь сам. Человек смеётся. Смех вымученный, натянутый, но Райзел пытается вспомнить, когда эти стены вообще слышали смех в последний раз — и не помнит. Лет двадцать назад, кажется. Так что сгодится и такой, Райзел не привередлив. — Выходит, что так. А Райзел вдруг думает, что у человека красивая улыбка. Он вообще красив... для человека. А ещё он нервничает, смущается, и это так странно. — После того, как он оправится от ран, я отведу его к Лорду. Человек оглядывается, косится подозрительно, только что уши не прижимает. Как дикий кот. Ждёт удара. Ждёт предательства? Только что не шипит на каджу по-кошачьи. Руку протянешь — оцарапает. Но каджу уходят, а человек остаётся. Выдыхает. Немного расслабляется. — Моё имя — Франкенштейн. Он всё ещё где-то внутри напряжен. Хочется потрепать за ухом, но Райзел привычно сдерживается и только называет своё имя. Франкенштейн окончательно выдыхает и удаляется. Райзелу на мгновение кажется, что сейчас человек убежит из особняка. Райзелу на мгновение хочется захлопнуть перед человеком дверь, как перед птичкой в силках. Не пущу тебя на свободу, будешь петь в клетке для меня. Потом Райзел слышит звон посуды на кухне, и наваждение проходит. Франкенштейн появляется через полчаса, вкатывает столик на колёсиках, с чайником и чашкой. Райзел смотрит на столик недоумённо — надо же, он и не знал, что в особняке есть нечто подобное. — У вас тут просто отвратительный чай. Я достану новый, лучше. Но пока попытался спасти то, что есть. Райзел берёт чашку и подносит к губам. Запах вроде тот же, и всё же чуть-чуть изменился. Был запах, стал аромат. Райзел делает глоток. — Вкусно. Райзел понимает, что его ведёт, уже на первый год знакомства. Он оказался прав — Франкенштейн действительно перевернул жизнь особняка с ног на голову, да и всей Лукедонии — частично. Вернее сказать, с его появлением в особняке, наконец, началась жизнь. Внизу хлопает дверь, Франкенштейн поднимается по лестнице — тяжело, прихрамывая, значит, спарринг с Кертье закончился для него неважно. Старается проскользнуть мимо двери в гостиную незамеченным, значит, все ещё хуже, чем показалось с первого раза. Райзел медленно выходит из гостиной, проходит по коридору к комнате Франкенштейна, заходит без стука. Тот лежит лицом в подушку, ноги свисают — не дотянул, упал, как стоял, руки как ошпаренные, вся спина в порезах — тонких, ровных, глубоких, Картас постарался. И мышцы спины. И кровь смешалась с потом, с грязью — разводами. И волосы всклоченные, спутанные, кое-где в крови. Франкенштейн дышит тяжело и хрипло, с нехорошим таким присвистом. И ведь не запретишь ему драться — без спроса полезет, сам Рейгара спровоцирует. Да и Рейгар — только рад, кто вообще мог ожидать подобного от главы клана Кертье? Райзел смотрит на голую спину и чувствует, что плывёт. — Франкенштейн. Он дергается, как от удара, пытается подняться, шатается, падает обратно, стонет. — Не двигайся. Райзел силой благородных убирает с его кожи грязь и кровь, восстанавливает одежду. Франкенштейн подтягивает ноги, сворачивается клубком. Кисти всё ещё воспалённые. А взгляд — упрямый. Сытый. Он многим напомнил, зачем вообще нужна сила. И что такое бой. Бьётся — как дышит, живёт в каждом движении, в каждом взмахе Копья, поёт весь. Райзелу не нужно смотреть, чтобы чувствовать всё это. Райзелу достаточно знать, как звенит сила Франкенштейна, натянутая до предела, как растекается по коже Копьё, как тянет пряное, тёмное удовольствие. Человеку нравится боль от ран, полученных в битве. Он смакует её, как изысканное блюдо. Ему нравится доставлять боль противнику в честной схватке, и это не кажется грязным. Во время боя у него на поверхности ледяной ум, а где-то там, глубоко, под ключицей, под диафрагмой — что-то тёмное и тяжелое. Что-то, что забыли уже все каджу, выкинули за ненадобностью вместе с собственной жизнью, оставили после себя пустые оболочки, серые тени. А Франкенштейн — помнит. Иногда Райзел смотрит в окно, туда, где сражается Франкенштейн, и у него подкашиваются ноги. Но сколько бы Франкенштейн не бегал, сколько бы не сражался, залечивать раны он всегда приползает в особняк. Райзелу хочется думать, что — к нему. Но он себе не позволяет. — Я сейчас, Райзел-ним. Нужно чаю... и подать обед... — Позже, — Райзел выходит из комнаты. Франкенштейн проваливается в беспамятство. Лорд приходит в гости неожиданно. Даже Геджутеля не предупредил — иначе он бы тоже сидел в гостиной. Но нет, Лорд заходит в дом один, поднимается по лестнице. Специально выбрал время, чтобы Франкенштейна не было в особняке? Тот ушёл на Материк, восстановить истощившиеся запасы чая и специй, бумаги и чернил. Райзел знает — он привезёт ещё и несколько новых книг в библиотеку — и будет потом просиживать над ними ночами, сжигая свечи и делая пометки себе в блокнот. Ещё привезёт пузатых реторт, или остро пахнущих порошков, или кислот в бутылках тёмного стекла. И — леденцов, разноцветных и липких, в красивых жестяных коробочках — для Райзела. Или тяжелые, тёмные плитки шоколада. Медовые булочки и воздушное безе Франкенштейн печёт сам, и Райзел никогда не пробовал ничего вкуснее. Но сейчас Франкенштейна нет, и Лорд остаётся без булочек — и без чая. Он разваливается на диване, смотрит цепко, потом улыбается: — Что-то в тебе изменилось, Райзел. Тот только вопросительно приподнимает бровь. Изменилось. Надломилось что-то, да вот никак обратно не соберу. — Всё как обычно. — Как всегда неразговорчивый, — ухмыляется Лорд и начинает говорить сам. Через два часа Райзел узнаёт о многих совершенно не интересующих его вещах. О том, что виноград в этом году завязался хорошо, а вот вишни мало, что клан Роярд опять тайно помогал людям, пережившим в том месяце сель, что Раскрею, наконец, удалось усадить за вышивание, что рядовые из клана Агвейн изобрели новую тактику ведения боя и теперь отрабатывают её каждую неделю, что на границе опять видели оборотней. Райзел слушает вполуха, всё больше пропускает мимо, и он, и Лорд понимают, что тот пришёл не за этим. И вот, наконец, Лорд наклоняется вперёд, говорит, с заминкой: — Этот человек. Он... ничего тебе не предлагает? Райзел моргает непонимающе. Он действительно не понимает, и, похоже, это проступает на его лице, потому что Лорд пытается объяснить: — Ты ведь знаешь, как размножаются люди? Что они не только... для создания потомства. Райзел молчит несколько минут, а потом отворачивается к окну, потому что стремительно краснеет. Кажется, он, наконец, понял, что имеет ввиду Лорд. — Нет. Ничего такого, — коротко бросает Райзел. А сам вдруг думает о Франкенштейне. Что он тоже человек. А значит, тоже должен... Дальше думать становится неприлично, и Райзел пытается сосредоточиться на качающихся за окном ветках. Лорд мучает его делами Лукедонии ещё полчаса, а потом уходит, попросив говорить, если вдруг что. Франкенштейн возвращается через два дня, с несколькими объёмными тюками. Он привёз три книги, какой-то странного вида аппарат, блестящий жестяными боками, и несколько баночек кисло-сладких леденцов в коробках с нарисованными диковинными птицами. Франкенштейн в очередной раз затеял уборку дома. Вообще-то, этот особняк окружает сила благородных, здесь в принципе не может образоваться грязи, но Франкенштейн всё равно каждую неделю убирается комнате Райзела. И в гостиной. И на кухне. Райзел краем глаза наблюдает, как Франкенштейн тянется к книжным полкам, и не может выкинуть слова Лорда из головы. Люди занимаются сексом ради удовольствия. Интересно, а Франкенштейн тоже? Человек пытается потереть тряпкой под шкафом, наклоняется, и Райзел останавливает взгляд на крепкой заднице. Ну конечно, Франкенштейн тоже. От этой мысли становится жарко. Конечно, этот человек тоже, с себе подобными... Интересно, как это было. Они целовались перед этим? Кажется, Юроки говорил, отчаянно краснея, что люди всегда перед этим целуются. А Идеан махала на него руками и просила замолчать. Конечно, Франкенштейн целовался. Касался этими вот губами чьих-то чужих губ. Наверное, это было красиво. Определённо, красиво. — Райзел-ним? Райзел слишком хорошо себя держит, чтобы вздрогнуть, он просто отворачивается, чтобы человек не заметил проступившего румянца. Франкенштейн продолжает переставлять статуэтки на полочках. А Райзел не может выгнать из головы навязчивые мысли. Люди раздеваются перед этим? Благородные используют магию, а люди? Тратят уйму времени на то, чтобы снять одежду? Райзел видел Франкенштейна обнаженным, после некоторых боёв его одежда превращалась в невнятные лохмотья. Но раненый, прошедший через бой человек — это немного не то. У людей всё устроено так же, как у благородных, об этом когда-то говорил Музакка. Так удивлялся. Значит, и процесс должен быть схож. Райзел представляет, как Франкенштейн с какой-нибудь женщиной делают это. Она раздвигает ноги? Франкенштейн двигается? Она кричит? На этом моменте Райзел задыхается. Допускать подобные мысли — грязно и недостойно, но они не кажутся Райзелу грязными. Они кажутся Райзелу красивыми. — Поднимите ноги, пожалуйста. Франкенштейн протирает полы, он отлично орудует шваброй. Райзел наблюдает. Франкенштейн дрочит по утрам. После слов Лорда Райзел стал обращать внимание на неуловимо меняющуюся иногда ауру человека. Один раз шёл в комнату Франкенштейна, хотел взять книгу из шкафа, приоткрыл дверь, да так и застыл. Прикрыл обратно, тихо удалился. Вопросы о происхождении изменений в ауре больше не возникали. И вот сейчас Райзел сидит в кресле в гостиной, наблюдает за пробивающимся через листву восходом и — знает. У Франкенштейна там, в паху, волосы тоже светлые — странно, почему-то именно это зацепило внимание. Он кривит рот и прикусывает губу. Интересно, о ком он думает при этом? Кого себе представляет? Райзел прикусывает губу, почти как Франкенштейн. Это недостойно благородного, но он хочет, чтобы Франкенштейн представлял себе Райзела. Франкенштейн второй день лежит в лихорадке. Схлестнулся с оборотнями, вроде бы, те что-то сказали о Райзеле и Музакке. Его принёс Геджутель, на руках, уложил на кровать, покачал головой и ушёл. Геджутель давно уже привык к Франкенштейну. Однажды он в сердцах пожаловался Райзелу, что чувствует себя так, будто у него появился третий сын. Вдобавок к Лорду. Франкенштейна лихорадит. Он мечется по постели, стонет, это слышно даже из гостиной. Райзел не выдерживает, поднимается из кресла, проходит по коридору, не зажигая ламп. Шаги из-за ковров звучат глухо, дверь в комнату Франкенштейна открывается бесшумно — человек теперь своевременно смазывает все петли в особняке. Франкенштейн разметался по кровати, одеяло на полу, голова запрокинута, на висках — бисеринки пота. Вся грудь исполосована следами когтей, раны свежие, воспалённые, сочащиеся сукровицей. Райзел протягивает к нему руку, не касаясь, но даже так ощущает исходящий от тела человека жар. Франкенштейн в беспамятстве, шепчет что-то невнятное, дышит тяжело, хрипло. Райзел поднимает одеяло, накрывает им человека и собирается уже уходить, когда его внимание привлекает кое-что на коже. Чёрная субстанция, вязкая и похожая на гной, сочится из ран. Франкенштейн долго, протяжно стонет. Его же оружие пытается его же и пожрать. Райзел протягивает руку к ранам. Выглядят они отвратительно, как и пахнут. Сила Райзела стекает с кончиков пальцев, впитывается под кожу, и Копьё съёживается, отползает. Оставляет добычу на этот раз. Франкенштейн выдыхает протяжно, облегчённо, и вдруг хватает Райзела за руку. Притягивает к лицу, трётся щекой о ладонь. Щека у него огненная. Какой же он сейчас... хрупкий. Нет, не так. Франкенштейн сильный, даже сейчас он силён этим своим упрямством, с которым цепляется за жизнь. Но он доверчивый. Раскрытый. Трогательный. Тёплый. Франкенштейн сжимает его ладонь, бессознательно держится за неё, а Райзел смотрит и думает, что всё. То, что надломилось — треснуло окончательно. Слишком доверчиво Франкенштейн прижимается к нему, слишком легко отдаёт себя. Сладкая ответственность сжимает в груди, ответственность и что-то ещё. Райзел медленно осознаёт, что именно, и ему ещё никогда не было так страшно. Он осторожно освобождает свою руку из горячей, сухой ладони и перед тем, как выйти из комнаты, осторожно целует Франкенштейна в лоб. Франкенштейн готовит для него самый вкусный чай. Экспериментирует со вкусами, со способами заваривания. Подаёт чай в изящном чайнике, наливает в самую изысканную чашку из невесомого фарфора. Он лично выбрал этот сервиз, когда был на материке, принёс в круглой коробке, показывал, тепло улыбаясь глазами. Франкенштейн обращается с Райзелом, как с самой изысканной драгоценностью, с хрупкой китайской вазой, трепетной розой в саду, он подчёркнуто-вежлив и сдержан. С одной стороны, точно так же обращаются с Райзелом и благородные. Но Франкенштейн — человек. И если в Лукедонии сменится Ноблесс, благородные будут обращаться с ним так же, как сейчас — с Райзелом. А Франкенштейн — просто уйдёт. Он служит Райзелу, а не Ноблесс. Райзелу кажется это важным. Райзел наблюдает из окна за боем Кертье и Франкенштейна. На этот раз они решили потренироваться в лесу, но то и дело взмывают над верхушками деревьев. Движения Рейгара — стремительные, грациозные, утончённые. Движения Франкенштейна — ёмкие, эффективные, скупые. Франкенштейн не гонится за красотой, ему важнее победа. Удар, удар, уклонение, контратака. Копьё и Картас сталкиваются и разлетаются в стороны. Удар, блок, удар. Райзел наблюдает за Франкенштейном, как никогда остро чувствуя его отличия от благородных. Напряженный, блестящий от пота, он — даже не человек сейчас. Зверь. Злой, дикий. Одни мышцы и жилы. Каждое движение — выверено, отточено. Только так он сможет противостоять каджу Лукедонии. Это уже не спарринг — бой на выживание. Даже отсюда видно, как Франкенштейн дышит, коротко, быстро. И смеётся. И смех его такой же — дикий, звериный, полный первобытной, буйной жизни. И хочется спросить себя: Кадис Эртрама Д. Райзел, а жил ли ты вообще когда-то? Хоть когда-то, хоть единожды, но — так? Выкладываясь — до самого нутра, смеясь — открыто, бешено, будто выворачивая себя. Вкусно. Каджу говорят о нём правду. Опасный, первобытный зверь. Райзел хочет зверя. Франкенштейн тихий и какой-то домашний, сытый после очередного спарринга, опять полдня пропадавший в оборудованном под лабораторию подвале. Он заходит в гостиную, ставит на столик тарелку с печеньем, чайник, две чашки чая. Это уже почти традиция — каждый вечер пить чай в тишине. Скоро зима, темнеет рано, в комнате уже полумрак. Чай терпкий на вкус, пахнет какими-то травами, запах разливается по комнате. Франкенштейн молчит. Он не смеет нарушать молчание Райзела, его умиротворение. А сам Райзел украдкой рассматривает руки Франкенштейна. После спаррингов Франкенштейн всегда затягивает их в перчатки, чтобы Райзелу не приходилось смотреть на воспаленную кожу. Сейчас воспаление уже зажило, можно рассмотреть широкие, но аккуратные ногти, острые костяшки, синеватые венки. — Скоро зима, — произносит Райзел, чтобы сказать хоть что-то. Франкенштейн ставит чашку на блюдце, кивает: — Я уже проверил отопление. И приказал подвезти запасов на случай метели. Хотя бояться снега не следует. В Лукедонии очень мягкий климат... Райзел не привык лезть в дела других людей. Он чтит чужое личное пространство и не задаёт вопросов. Но всё же спрашивает: — Там, где ты жил, зимы были холоднее? Франкенштейн смотрит на Райзела недоумённо, моргает. Райзел уже не рад, что задал вопрос. А потом человек улыбается. — Я долгое время жил в Англии. В Лондоне. Там через город протекает река — Темза. Некоторые зимы были настолько холодными, что Темза промерзала на несколько десятков сантиметров. И тогда люди устраивали ярмарки прямо на льду. Выкатывали телеги, развешивали флажки... Франкенштейн рассказывает и рассказывает, о танцах, о имбирных пряниках и печёных яблоках, о джине и перле, кукольных представлениях и катании на санях. Райзел смотрит на его и не замечает, как совсем темнеет в комнате, и надо бы зажечь свечи, но и так хорошо сидеть — в полумраке, слушать голос. И мягкий, с лёгкой хрипотцой голос в полутьме кажется особенно интимным. Но Франкенштейн сидит далеко. А хочется сказать ему, попросить — подойди ко мне. Укрой меня. Я не понимаю, что со мной происходит. Мне так страшно, так зябко одному. Я как будто потерялся опять, и не могу найти дорогу. Выведи меня отсюда. Франкенштейн рассказывает, как мальчишки на льду играли в футбол и попали мячом прямо в лицо противному лавочнику, смеётся. Приведи меня к свету. Музакка гостит у них третью неделю. Франкенштейн раздражен, это чувствуется по напряженным фразам, натянутой улыбке. Музакке это нравится, он специально выводит из себя человека, смотрит, как тот злится. Райзел только улыбается губами, наблюдая за подобным форменным безобразием. Франкенштейн почти что растерял свои манеры, Музакка не имел их вовсе, и они готовы дни напролёт выяснять, у кого язык острее, а нервы крепче. Пока выходит — что у Музакки. Франкенштейн ревнует. Вьётся вокруг Райзела, будто от посягательств оберегает. Музакка на это только хмыкает. Франкенштейн направляется по дорожке к скамейке в саду, где общаются Райзел и Музакка. Уже весна, снег стаивает, распускаются первые робкие первоцветы. Франкенштейн несёт что-то подмышкой, большую деревянную коробку. Довольный — аж светится. Ветер треплет ему волосы, бросает их в лицо, Франкенштейн отворачивается, заправляет пряди за ухо — до следующего порыва. Это красиво. — Райзел-ним, прошу вас. Вы просили придумать, как хранить подаренные Лордом украшения. Франкенштейн протягивает ему коробку. Тёмное дерево, изящная резьба. Прямые элегантные линии, никакой вычурности, никакого излишества. Райзел открывает аккуратный замочек — на красном бархате лежат кольца и серьги, брошь и цепочка. Каждая на своём месте, ничто не сдвинется, не перепутается. — Благодарю, Франкенштейн. Тот кланяется, низко, волосы завешивают лицо. — Ты ещё ему ручку поцелуй, как в лучших домах Парижа! — хмыкает Музакка. — Я удивлён, что вас вообще пустили в лучшие дома Парижа, — язвит Франкенштейн, но подхватывает руку Райзела в свою. Кажется, это впервые, когда Франкенштейн касается его руки. Не в бреду, а по собственной воле. Пальцы к пальцам. Райзел давится воздухом. Что ты делаешь? Почему у тебя такие горячие руки? Франкенштейн склоняется к нему, обдаёт кожу теплым дыханием. Легко дотрагивается мягкими губами костяшек. Я же сейчас умру — думает Райзел. Захлебнусь собственным сердцем. Вот оно бьётся, где-то в горле. И, кажется, что Райзел сейчас выкашляет его, как выкашливает собственные лёгкие, или даже выблюет неэлегантно, совсем по-человечески. Только не убирай руку. Франкенштейн распрямляется, выпускает его пальцы, победно смотрит на Музакку. Не смотрит на Райзела. Отворачивается. — Ты покрасне-ел! — орёт Музакка, и Райзел вспоминает о его существовании. — Смутился! Нет, Райзел, ты посмотри, он действительно смутился! Франкенштейн молча забирает коробку, резко разворачивается и уходит. Райзел благодарит ещё по-зимнему холодный ветер, на него можно списать собственные заалевшие щёки. — Он на тебя так смотрит, что мне прям завидно, — вдруг говорит Музакка. Райзел молчит, ждёт продолжения. — Он как будто бога во плоти увидел. Неужели ты не замечаешь, Райзел? И так всё время, только на тебя и пялится, и вид, как у придурка. Вроде неглупый парень, но взгляды — придушить хочется, чтоб не мучился, — Музакка смеётся. — Ну ты что, правда не замечал? Нет, не замечал. Райзел не хочет, чтобы это было правдой. Иначе его мир упадёт окончательно. Франкенштейн возвращается из очередного путешествия раньше, чем обычно. От него пахнет дождём и осенней листвой, мокрой поздней осенью. Он взволнован, это слышно по шагам, быстрым и нервным, когда он взбегает на этаж, проходит не сбавляя шаг по коридору, вваливается в гостиную, как был, в набравшем влаги пальто и мокром шарфе. В волосах застрял чёрный полусгнивший лист. — Райзел-ним, — начинает Франкенштейн, и его волнение передаётся Райзелу. — Райзел-ним, мне пришлось вернуться раньше. Я видел вампиров на Материке, в городе. Райзел отлично знает, что это значит. Кто-то нарушил закон и будет наказан. Долг наваливается на плечи неподъёмной тяжестью. Райзел молчит, и Франкенштейн продолжает: — Я убил их. Целое гнездо, шесть человек, четверо мужчин и две женщины. Они были полувменяемы, а значит, уже не первое поколение. Я бросил свои дела и отправился искать создателя. Райзел кивает. Франкенштейн уже делал так раньше, убивал вампиров и тех, кто их создал. Именно для этого он сотворил свою страшную тёмную силу. И именно это, в итоге, и привело его в Лукедонию. К Райзелу. — В соседнем городе я нашёл контрактора... и ещё одного. И ещё одно гнездо. И ещё четыре по стране. Райзел оборачивается. Так много? Кто же искал силы? Столько силы. — Я начал искать, с кем заключены узы. Нашёл его в парламенте, он там заседал, среди других. Возможно, собирался с собранной армией устроить переворот в стране. Я не разобрался — просто дождался конца заседания и... — Франкенштейн оставляет красноречивую паузу. — Но кто-то должен был стоять и за ним. Райзел-ним, я был слишком зол, я убил его слишком рано, я признаю свою ошибку. Но он набросился на меня, и он был очень силён. И... я нашёл у него в кармане это. Франкенштейн протянул Райзелу медальон. Овальный, покрытый полуистёртой вязью, и со знаком клана Мергас на крышке. Значит, на этот раз Мергас. Больно. Райзелу всегда так больно их убивать... — Это не каджу. Я первым делом отправился к Лорду. Глава клана не покидал Лукедонию последнее время. А вот его младшая дочь, Ларлея, то и дело уезжала на Материк. Оправдывала это анонимной помощью людям. Райзел-ним, это её медальон. — Отведи меня туда, где ты нашёл медальон, — просит Райзел. Внутри всё сжалось и никак не разожмётся. Ему опостылело убивать, ему тоскливо, и хочется спросить — почему, ну почему вам не живётся спокойно? Как подобает? По закону, по совести? Зачем вам всем нужно лететь мотыльками к костру, вспыхнуть, упасть? Это не правда, что костёр не замечает сгоревших бабочек. Даже когда ломкие крылья обращаются в золу, костёр будет помнить. В человеческом мире ветрено и промозгло. Ветер пробирает до костей, забирается под одежду, плюётся в лицо дождём. Дочь клана Мергас посмела нарушить закон. И кара неотвратимо настигает её здесь. Она такая маленькая, такая хрупкая. Птичьи косточки, тоненькие запястья, ключицы выпирают. Личико ещё детское, заплаканное. — Я всегда была последней, — говорит она. — Мне никогда не стать каджу, — говорит она. — Я навсегда останусь тенью, ненужной, нелюбимой, — говорит она. Зачем она говорит? Она могла бы жить, а теперь все её слова действительно станут правдой. Она такая жалкая, эта маленькая напуганная девочка. И такая сильная в своём последнем ударе. — Райзел-ним, позвольте я... — Франкенштейн пытается вмешаться, но натыкается на взгляд Райзела и замолкает. Райзел никому не позволит пачкать руки. Красный туман закручивается вихрем, свивается погребальным костром для маленькой злой бабочки, и алые искры растворяются в небесах. Райзел оступается. Он потратил силы, теперь тело ему мстит. Тело не хочет дышать, отторгает лёгкие. Райзел кашляет, натыкается на испуганный взгляд Франкенштейна, отворачивается. — Пойдём домой, — просит Райзел. И Франкенштейн понимает без слов. Райзелу становится плохо в коридоре. Его шатает в сторону, в стену, он почти падает. Предательское тело, дай дойти до комнаты с тёплым камином, дай присесть. Франкенштейн ловит его у самой стены, Райзел утыкается носом в мокрую шерсть пальто. Она холодная, и шарф тоже — мокрый и холодный, а щека у Франкенштейна — горячая. — Райзел-ним! И не отпускает, держит. А Райзелу так плохо, что в голове мгновенно проясняется, и так хорошо, что ноги подкашиваются уже не из-за болезни. — Райзел-ним, вы в порядке? Не отпускает. Прижимает к себе сильнее. Райзела мажут по щеке влажные волосы. — Франкенштейн, что ты делаешь? — сдавленно произносит Райзел. Это он чувствует, что сдавленно, голос звучит отстранённо, холодно. Только не заметь, не заметь, что я... — Люди называют это — объятия. И только они вдвоём в этом холодном, тёмном особняке. Отчего-то эта мысль сейчас звучит особенно остро, ножом по рёбрам, ножом под рёбра. Вдвоём, а значит, никто не увидит. Что Ноблесс, здесь, с человеком... падение будет долгим, пропасть — глубокой, возможно, он даже не почувствует боли, когда спиной коснётся дна. Райзел цепляется за край Бездны пальцами, сжимает плотную шерстяную ткань. Мягкие губы — по виску. Сухие, тёплые. Райзела бьёт крупная дрожь. Кожа к коже, щека к щеке, и всё слишком. Слишком много всего, ведь столько лет, сотен лет ничего не менялось, и тут, разом, так, что невозможно привыкнуть. «Как размножаются люди?» Вот так. Губы к губам. Он такой горячий, Франкенштейн. Мокрый шарф, мокрые волосы, тёплые щёки, горячие губы. Он такой по-человечески живой. У Райзела подкашиваются ноги. И ему страшно от себя, от того, что ему надо — больше, от того, что он не отталкивает, и в животе всё сворачивается в тугой, тяжелый, горячий ком, и падает ниже, и там тоже становится горячо. И надо бы успокоиться, но не выходит, и стучит где-то уже в горле. Франкенштейн, неужели ты не слышишь, как стучит, бьётся об решётку рёбер, трепещет, выпустите, я больше так не смогу. И Франкенштейн дышит, хрипло, гортанно. — Вы так напугали меня, — стонет прямо в открытые губы и снова их сминает, и мир кружится, мчится куда-то, и остаётся только вцепиться в Франкенштейна, чтобы не упасть. — Вы замёрзли, — с трудом выдыхает Франкенштейн. Отрывается от него. Франкенштейн встрёпанный и раскрасневшийся, и Райзел, наконец, находит силы посмотреть ему в глаза. Шалые, дикие, тёмные, глянешь — и пропадёшь. Райзел глянул — и чуть не сгорел. — Вы замёрзли, я растоплю камин. И отпускает его. Идёт в комнату. Возится с дровами. Райзел остаётся в коридоре и опирается на стену. И пытается хотя бы дышать. Протолкнуть воздух в лёгкие, унять колотящееся сердце. Он благородный, он Ноблесс, но весь его красивый, идеальный мир раскололся пополам. Он раскололся ещё тогда, когда человек только переступил порог особняка, и вот уже всё сыплется, летит в Бездну яркими стеклянными кусочками. Ненастоящими, фальшивыми, ярмарочными конфетти. И Райзел летит вместе с ними, нет, он пытается уцепиться за край Бездны, и там, под ногами, пустота. Франкенштейн подчёркнуто-вежливо зовёт в гостиную. Подаёт ужин, разогретый, но вкусный, и горячий, свежий чай. И как будто ничего не случилось. Как будто он сам больше Райзела испугался произошедшего, и теперь не знает, что делать дальше. Райзел тоже не знает. Райзел смотрит в окно на облетевшие деревья и почему-то впервые в жизни осознаёт себя живым. После они оба ведут себя так, будто ничего не произошло. Разговаривают, молчат, по вечерам пьют чай вместе. Вот только одна проблема — они помнят. Оба. Между ними как будто натянули невидимую нить, напряжение звенит так, что это чувствует даже Юроки, заглянувший вместе с Заргой в гости. Райзел вот уже час наблюдает, как он зло косится на Франкенштейна, только что в драку не лезет, чует что-то неладное. Франкенштейн его игнорирует с несвойственным ему терпением, но Райзел знает, откуда это терпение берётся. От осознания, что именно полное игнорирование злит Юроки больше всего. Зарга пытается разрядить обстановку, улыбается виновато, будто он специально затащил сюда Юроки, чтобы тот огрызался и пытался убить дворецкого Райзела взглядом. Напряжение зреет и растёт. С каждым днём оно становится крепче, скоро можно будет разрезать ножом — или это только мерещится Райзелу. Франкенштейн всё такой же сдержанный, вежливый и учтивый. Не отвлекает, когда Райзелу нужно побыть одному. Улыбается чуть заметно, кончиками губ. Пропадает ночами в лаборатории. Выползает под утро, злой или счастливый, или просто усталый, иногда в пятнах реагентов и прожженном кислотами халате. Однажды перевернул колбу с серной кислотой на тетрадь для записей, так сразу из лаборатории убежал к Геджутелю — напрашиваться на спарринг. Пар спустить. Юроки часто приходит в гости и то и дело косит на него глазом, такой смешной и раздражающий одновременно. Райзел всегда терпеливо ждёт, когда они уйдут. Райзелу хочется остаться одному, смотреть на пламя камина или на кружащиеся за окном снежинки, и чтобы в соседнем кресле сидел Франкенштейн и читал очередную книгу. И тускло поблёскивали стёкла очков. Зима в этом году снежная. Напряжение достигает крайней точки к весне. Райзел в своей комнате, смотрит из окна на распускающиеся почки. Франкенштейн уезжал на Материк, едва только стаял снег, его не было больше недели. Некоторые благородные клана Мергас решили продолжить дело своей госпожи. Полученного урока им не хватило, они решили сами восстановить построенную младшей дочерью каджу систему. Их вычислили свои же, свои же и разобрались — не привлекая излишнего внимания Лорда. Внутриклановые дела, ничего такого. Потом скрытно обратились — не к Райзелу, к Франкенштейну. Просили уничтожить остатки системы на Материке, среди людей. Франкенштейн там бывает часто, а каджу не выходил из особняка клана уже триста лет как. Не разберётся. Франкенштейн уехал в одиночку. Райзелу нездоровилось всю зиму, кашель то накатывал приступами, то отпускал, то душил вновь. Франкенштейн едва не извёлся, хотя и не показывал виду. Райзел всё равно чувствовал. Райзел как-то быстро научился его чувствовать. Даже без силы Ноблесс. Просто — по глазам. Франкенштейн приехал, подал обед, догадываясь, что Райзел почти ничего не ел во время его отсутствия — и заперся в своей комнате. Мыться. Он установил в смежной со спальней комнате большую ванну, набирал туда горячей воды и лежал. Скорее расслаблялся и грелся, чем мылся. После от него всегда пахло чем-то приятным и немного восточным. Весна, но темнеет ещё рано. В сумерках ветви деревьев выглядят на фоне неба чернильным рисунком. Дверь открывается беззвучно. Франкенштейн проходит на середину комнаты, останавливается. Смотрит. Райзел чувствует этот взгляд — от шеи и по хребту, вниз. Ещё ниже. И злится. Странное чувство, почти незнакомое. Злится, потому что Франкенштейн так и стоит посреди комнаты и ничего не делает. — Больше проблем у клана Мергас не будет? — спрашивает Райзел. — Нет, — Франкенштейн краток. Видимо, для того, чтобы проблем у клана не было, ему пришлось применять Копьё. Возможно — на людях. Франкенштейн подходит чуть ближе, останавливается на шаг сзади, деликатное расстояние. Тоже смотрит в окно. Там уже почти ночь, луна висит над самым лесом, щербатая с одного бока, жёлтая. Деревья тянутся к ней ветками, мечтают достать. — Как ваше самочувствие? Бездна под ногами. Она всё там же, где и была. Наверное, для того, чтобы Бездна начала вглядываться в тебя, надо для начала бросить на неё хоть один взгляд. — Франкенштейн, это правда то, о чём ты хочешь сейчас говорить? Франкенштейн понимает всё — сразу. Делает последний шаг, застывает за самой спиной, можно почувствовать лопатками. По спине Райзела пробегает дрожь, застывает где-то на пояснице. Франкенштейн обнимает его сзади, утыкается носом в основание шеи, мажет волосами по щеке. Притягивает к себе — туго, сильно, что не вздохнуть. Райзел замирает, со смесью ужаса и облегчения понимает — началось. Отступать уже некуда. И, когда он поворачивается к Франкенштейну, из расширившихся зрачков человека смотрит на Райзела сама Бездна. Франкенштейн целует его, не так, как в тот раз. Не урывками. Жадно и долго, заламывает голову назад. Язык проскальзывает в рот, и Райзел чувствует, как у него подкашиваются ноги. Но можно просто повиснуть на Франкенштейне, и ответить, и покрепче вцепиться в плечи. Держи меня. Забери меня. Урони меня на самое дно, в самую жуткую пустоту. Пальцы Франкенштейна на его затылке, вторая рука где-то на пояснице, Райзел прогибается под напором человека, откидывает голову, цепляется за плечи, проводит руками вниз. Райзел думает, что всё произойдёт быстро, но нет. Франкенштейн не торопится. Франкенштейн целуется так, как будто он собирается провести здесь целую вечность. Долго, и томно, и мучительно медленно, пока у Райзела перед глазами не встают звёзды. Звёзды умирают и рождаются вновь, закручиваются в галактики, а Франкенштейн продолжает его целовать. И Райзелу кажется, что он сейчас умрёт здесь. Сгорит, как одна из этих звёзд, ослепительно вспыхнув напоследок, потому что невозможно — так. Лицо горит. И всё тело тоже горит, и Райзел отстраняется, открывает глаза. Франкенштейн смотрит. Вот он весь: такой, какой есть. Человек. Нетерпеливый, живой и жадный. Жаркий. Кладёт ладонь между лопатками, ведёт ниже, и Райзел напрягается всем телом. Франкенштейн больше не целует его, трогает — по груди, по животу, по спине. Как будто не верит до конца, что Райзел сейчас перед ним. Хочет убедиться. Поверить. Проводит пальцами по шее, щекам, губам. Смотрит так, что впору задохнуться под этим его взглядом. Смесь нежности и жажды. Франкенштейн снова целует его — как путник в пустыне, добредший, наконец, до колодца, глотает воду. Как повешенный преступник вдыхает воздух, когда петля неожиданно обрывается. Ещё не верит себе. Райзел тоже не верит. Франкенштейн снова целует его, в губы — а потом в шею, и Райзел уже сам задыхается от стыда, от осознания того, что они делают здесь, сейчас, того, что они будут делать дальше. А они будут. Франкенштейн смотрит так, что его взглядом можно пробивать насквозь, словно Копьём. А потом подхватывает его на руки и несёт на кровать. Райзелу страшно от самого себя. От того, что ему нравится происходящее. От того, что его ведёт и тянет, будто в потоке, и ему хорошо от этого, так стыдно и так хорошо. Франкенштейн нависает сверху. Снова целует, гладит, надавливает. Сердце бьётся где-то под ключицей, и в висках, и в голове нет ни единой мысли. Франкенштейн расстёгивает на нём рубашку, обычным, человеческим способом, по пуговицам, спускается лицом ниже, к животу, дальше, туда, где свернулось всё в тугой горячий комок. У Райзела стоит, и ему так хорошо, что почти плохо. Франкенштейн берёт в рот, и Райзел забывает, как дышать. Райзел может только хватать ртом воздух, проталкивать в горящие лёгкие, потому что язык у Франкенштейна — влажный, мягкий, горячий, и во рту горячо, и губы плотно обхватывают, и двигаются, и Райзел окончательно теряется в ощущениях. Он закрывает глаза. Он открывает глаза. Он смотрит на потолок, но не видит ничего, скребёт пальцами простынь, сам подаётся бёдрами, так бесстыдно, что терять уже нечего. Франкенштейн отрывается, нависает сверху. Смотрит, долго, неуверенно. Будто спрашивает разрешения. Райзел не знает, что ему сказать. Его так трясет, что невозможно выдавить из себя ни звука. Вместо этого он в секунду убирает с себя и Франкенштейна одежду. Понятнее любых слов. Райзел чувствует спиной простынь. А животом — Франкенштейна над собой. И кожей рук. И бёдрами. Он никогда в жизни не чувствовал себя настолько обнаженным. В бедро упирается. У людей всё так же, как и у благородных. И говорить о подобном, думать, считается неприличным. И смотреть неприлично. А Райзел смотрит, и ему хорошо. И жарко. И мир раскачивается вокруг из стороны в сторону. Франкенштейн раздвигает его ноги, ведёт ладонями по коленям, по бёдрам, скользит пальцами дальше. Глубже. Пальцы внутри, и Райзел поджимается — весь. Прикусывает губы, приподнимает бёдра, сжимается вокруг пальцев. Пальцы скользкие. Райзел не видел, что и когда нанёс Франкенштейн на пальцы, он вообще, кажется, ничего не видел. Но пальцы скользят внутри, каждый раз чуть дальше, и Райзел готов сгореть. Не от стыда. Франкенштейн наклоняется над ним, между разведённых бёдер, упирается членом во вход. Замирает. Чего ты ждешь — думает Райзел. Ты пришёл сюда, чтобы сломать мой застоявшийся, заплесневелый мирок, так ломай его уже до конца, без остатка. И Франкенштейн входит, и Райзел давится вдохом, и ему слишком много всего. Франкенштейн надавливает, проталкивается глубже, стонет хрипло, гортанно. И Райзел чувствует — всё. Пик, вершина, дно. Он сжимает пальцами плечи Франкенштейна, над локтями. Всё, точка, невозможно больше, куда ещё больше? А потом Франкенштейн начинает двигаться. Райзелу кажется, что его качает, будто на волнах. Франкенштейн движется, и мир движется вместе с ним, раскачивается, раскаленный, опаляющий, тягучий. Воздух вокруг такой густой, что каждый вдох — с трудом, с каждым выдохом с губ срываются звуки. Всё то, чему уже не хватает места внутри. Райзел цепляется за Франкенштейна, закинутыми руками за шею, скрещенными в щиколотках ногами — за спину, и мир плавится под ним. Остаётся только Франкенштейн, быстрые движения в самое нутро, до самого сердца. А мира нет. Осталась только Бездна. И Райзел всё ещё висит над ней, суча ногами. Все ещё держится побелевшими пальцами за самый край своей личной пропасти... поздно. Райзел разжимает руки и падает спиной вниз. И понимает, что всё это время судорожно цеплялся за дно. И только сейчас — так странно, так легко — начинает медленно всплывать вверх. Райзел гнётся всем телом, подаваясь вперёд, подставляясь, раскрываясь навстречу. Райзел весь тонет во всех этих медленных, долгих движениях. Франкенштейн никуда не торопится. Франкенштейн ведёт его за собой. Двигается размашисто, то выходит почти полностью, то входит до основания, так глубоко, что Райзел и не представлял, что в него можно — так. Что с ним можно — так. Значит, можно. Толчки отдаются внутри горячим, и с каждым разом волна накрывает сильнее, обжигает всё настойчивей, внутри — как раскалённый шар, и в один момент его становится слишком много, и Райзел выдыхает, выстанывает этот огонь, но легче не становится. Он стонет снова, долго, громко, он не знал, что может быть таким громким, выгибается в пояснице, почти ломается, упирается лопатками в простыни. Сильнее, сильнее, не мучь меня уже. Франкенштейн наклоняется и целует его в шею, в ключицы, мажет волосами по плечам. И лицо у него — раскрасневшееся, и губы дрожат, и дышит он хрипло, отрывисто. Франкенштейн отрывается от него, начинает двигаться быстрее, и это лучшее, что случалось с Райзелом. Но ему всё равно мало. Он здесь, на собственной постели, с человеком, под человеком, с разведёнными ногами и разметавшимися волосами, с красными пятнами по щекам, стонет в голос — и ему всё равно мало. Потому что человек — Франкенштейн. Наверное, это единственная причина. И когда горячие волны сливаются в один бесконечный поток, и когда этим потоком Райзела сносит, как тонкую щепку, когда накрывает с головой, и он елозит ногами по кровати, не в силах больше терпеть, а потом будто рвётся струна, и будто взрывается всё — внизу живота, в голове — это всё Франкенштейн, думает Райзел. Это всё он, это с ним. Так хорошо. Отпускает разом. Франкенштейн выходит из него, выскальзывает слишком легко, кажется, он излился внутрь, но это не проблема. Движение руки, немного силы — и везде опять чисто. Франкенштейн обнимает его, целует в основание шеи, за ухом, под волосами. Прижимает к себе, гладит, дышит горячим по коже. Райзел чувствует, что что-то неуловимо изменилось. Стало правильней, полнее. И дело не только в том, что произошло между ними сейчас. Дело в том, что осталось, когда всё закончилось. Райзел закрывает глаза и чувствует связь. И он понимает, что Франкенштейн пришёл в его жизнь не для того, чтобы сломать. Он пришёл, чтобы построить на изгнивших обломках что-то новое. Франкенштейн замер у его ног, преклонив колено. Так низко, что лицо завешено волосами, и невозможно понять, о чём он думает. Но Райзел абсолютно уверен — сейчас это лицо пылает. На губах Райзела — вкус крови Франкенштейна. Слишком сильный, чтобы его мог перебить вкус чая. Он растекается по языку, стекает в горло. Это — предложение. Странное и неловкое, но ясное, как мир. «Я хочу провести с тобой вечность». Райзел уверен: Франкенштейн понимает, что ему предлагает. Райзел уверен, что контракт нужен не Франкенштейну — Лукедонии. Франкенштейн и так собирается провести вечность с ним, и со своим известным упрямством вполне способен на подобное. Франкенштейн хочет застолбить за собой место. Показать своё намерение быть рядом, объявить всем. Чтобы не приходилось в бессилии сжимать зубы, объясняя в очередной раз, что человек делает в Лукедонии. Как посмел он находиться рядом с Ноблесс. Кажется, впервые человек, предлагающий благородному свою кровь, просит не силы. Он просит право, неоспоримое право быть рядом. Разрешение идти вместе вечность. Райзел активизирует всю свою силу. Пусть узы будут крепки. Кровь Франкенштейна терпкая, горчит на губах. Это вкус вечности, поделённой напополам. Сила крови вспыхивает и опадает алыми искрами. Новые узы контракта болезненно-осязаемы. Франкенштейн выдыхает, шепчет одними губами: — Мастер. Всё это время Райзел двигался вверх, от самого дна. Под его спиной лежит Бездна, но она уже не пугает его. Она осталась позади. А сейчас, в этот самый момент, он, наконец, чувствует, как всплывает к свету. Как его лицо касается поверхности. И вдыхает первый, самый вкусный глоток воздуха.