***
Воздух на улице был чрезмерно сухой, пыль стояла столбом, попадала в глаза, и было бы просто прекрасно, окажись вдруг, что Америка чем-то отличается от России в этом плане, но нет. Хотя, конечно, дороги были лучше. Другое дело, что и там, и там Маяковскому было плевать на дороги: денег на машину не хватало, а в автобусах вырубало моментально, стоило только посадить задницу на сидение. Единственной радостью был стакан ледяной, такой, что зубы сводило, воды из кулера. Рулон туалетной бумаги, украденный из офисного туалета и прижатый локтем к боку, конечно, тоже радовал, но его час обещал настать многим позже. На следующей станции метро, если ехать от центра, открылся небольшой ресторанчик, и там с трех до четырех дня давали дегустировать блюда из меню. Это должно было стать обедом Маяковского, но пока что было немного за полдень, желудок еще не напоминал о себе, и если забыть об этой ужасной пыли, погода казалась просто великолепной. Не воспользоваться моментом и не прогуляться до парка было нельзя. Маяковский медленно шел по улице в сторону зеленого массива, провожал взглядом разновозрастных женщин, оценивал ноги, задницы и лица, несколько раз, благодаря создателей декольте, пялился на грудь, и все это наконец-то заставляло его примириться с превратностями судьбы. В конце концов, он спит не на матрасе, правильно? Правильно. Имеется приличная такая кровать, даже холодильник, пусть и пустующий, да и вообще есть крыша над головой. И унитаз, на крышке которого будет жить краденая туалетная бумага. Почти никаких причин для жалоб, в том же Белогорске точно было в три раза хуже. Все познавалось в сравнении. Хотя, конечно, славянский тип внешности Маяковскому нравился больше, он до сих пор испытывал странные чувства при виде афроамериканок, да и вообще не мог избавиться от ощущения, что где-нибудь впереди будет вальяжно шагать до ближайшего мусорного контейнера корова. Но ничего подобного не было, Америка постепенно становилась родным местом, и хоть акцент Маяковского все еще был ужасающим, работу найти не получалось, да и, что кривить душой, нынешняя жилплощадь была далека от идеала, все-таки было терпимо. Сейчас, под солнцем, даже хорошо. Он прошел по дорожке, практически наступая на хвосты обнаглевших голубей и напевая под нос песню, игравшую сейчас едва ли не из каждого утюга, улыбнулся щербатой девчонке с двумя хвостиками, подмигнул ее мамашке, дошел до ближайшей скамейки под тенью дерева, устроился поудобней и медленно выдохнул. Только здесь Маяковский, наконец, сделал хороший глоток воды, зашипел, когда передние резцы отозвались ноющей болью. Нет уж, на стоматолога у него точно не было ни копейки, — ни цента, пора бы привыкать, — окинул взглядом окрестности. В общем-то, можно было сидеть здесь еще часа два, а после спуститься в метро, доехать до ресторанчика и надегустироваться так, чтобы отбить чувство голода. А потом, если повезет, заглянуть к соседу, посмотреть с ним футбол и выпить дешевого, всегда отчего-то теплого и почти безвкусного пива. Людей мимо ходило много — и не скажешь даже, что будний день. Особенно активничали школьники и студенты, и Маяковский сразу же вспомнил, что еще до сих пор каникулы, вот они и шляются, наслаждаясь последними днями свободы. До сентября оставалась, вроде, пара недель. Как долго здесь был Маяковский? Полгода? Больше? Он покинул Россию тогда, когда стукнули первые морозы, плюнул на все, собрал тот необходимый минимум, без которого было никуда, оставшиеся вещи раздал соседям. Овощной ларек пришлось оставить так, как есть: крохотный магазинчик выгорел дотла, оставались только стены, покореженные и исписанные ругательствами. На родине не держало ровным счетом ничего, и все эти стихи отечественных поэтов казались полным дерьмом, потому что ни один из них, кажется, не переживал дефолта, зато вдохновенно строчил то о любви, то о красотах полей, то о власти, стабильно бухая на кухне. Нет, пить Маяковский тоже любил, вот только эта его любовь не успела тесно переплестись к сердечной тяге к родине. Здесь даже березы были другими, и, в самом-то деле, подобное различие не вызывало ни малейшей тоски. Напротив, Маяковский смотрел на деревья и испытывал желание, ткнув в них пальцем, заявить: "Ха! Знаю я твою подружку, бухал под ней. Нихрена вы не отличаетесь, бревна пятнистые". Выпив воду из стакана до конца, Маяковский смял его и отклонился вправо, чтобы швырнуть в урну, и когда выпрямился, по левую руку сидел темнокожий лысый мужчина. Это наверняка было странным совпадением, но в этот же миг в парке будто бы стало тихо. Оживленные стайки студентов словно отдалились, поблизости не было больше ни души, и хоть на улице было жарко, Маяковский почувствовал, что пот на спине вдруг стал ледяным. — Доброго дня, — поздоровался лысый мужчина. — Здесь ведь свободно? Он уже сидел там, на свободной части скамейки. Маяковский издал неопределенный звук, осторожно разглядывая мужчину и не решаясь отчего-то сказать, что свободных мест во всем парке было много — только так, с этого места, в глаза бросались две абсолютно пустые скамейки, под одной разве что прогуливались голуби, ковыряясь клювами в пыли. — Неплохой сегодня день, не правда ли? Маяковский хмыкнул, пожал плечами и откинулся на спинку скамейки. Наваждение пропало, и легкое чувство жути, сопровождающее появление мужчины, наконец, испарилось. — Нормальный. Было бы гораздо лучше, не будь настолько жарко. Не терплю духоту. Мужчина хмыкнул, после этого протянул руку: — Генри Фогг, декан университета Брейкбиллс. Рукопожатие получилось крепкое, а Маяковский, не в силах справиться с собой, смотрел на различие в цветах кожи. По ощущениям ладонь была абсолютно обыкновенная, ничего особенного — такая же, как и у всех белых людей. Не прикопаешься. — Семен Маяковский, — процесс знакомства всегда вызывал смущение пополам со злорадством: попробуй, америкашка, произнеси имя правильно, ну же. Фогг белозубо улыбнулся, кивнул, вытянул ноги в штанах из явно дорогой ткани. Начищенные сапоги сверкали под солнцем так, что можно было бы, наверное, ослепнуть, поэтому Маяковский стал смотреть в сторону. К сожалению, поблизости все еще не было ни души. — Чем планируете сегодня заняться? — спросил Фогг. — А вы меня на свидание позвать, что ли, решили? — вопрос был крайне беспардонным. Какая разница этому мужику, что там планирует делать Маяковский? Может, дрочить будет. Что, тоже об этом рассказывать? — Боюсь, я по женщинам, но если вы хотите, могу угостить вас чем-нибудь получше, чем то, что предложат в меню "Светлой королевы". — Что?.. Кафе, в которое Маяковский собирался заглянуть, так и называлось. Вот только проблема была в том, что своими планами он ни с кем не делился, резонно предполагая, что лучше прийти одному, а не с толпой друзей, которые могут все сожрать. И если знакомым можно было сообщить о своей любви к халяве, то случайные прохожие уж точно должны были жить без подобных знаний. Этот Фогг, казалось, читал его мысли. Маяковский прищурился, глядя на него так, словно пытался выведать все грязные секреты. — Семен, — Фогг произнес имя правильно, практически без акцента, — вы же знаете, кто я. Брейкбиллс. Не помните? Некоторое время висела тишина. Пришлось перебирать в голове названия всевозможных учебных заведений, которые были известны в Соединенных Штатах, но ни один не подходил. А потом пришло понимание, вслед за ним — четкое осознание того, что за Брейкбиллс. — О нет. Нет-нет-нет, мужик, я завязал, — Маяковский покачал головой и криво ухмыльнулся. После этого он сразу же поднял задницу со скамейки, покрепче прижал локтем рулон туалетной бумаги, зашагал к выходу из парка. Как оказалось, Фогг не отставал. — И какие же у вас есть варианты? Красть бумагу, чтобы было, чем подтереть задницу? Ждать момента, когда получится бесплатно поесть в дешевой забегаловке? Или, может, займетесь тем, в чем действительно разбираетесь? — Мужик, гуляй. — В Брейкбиллс есть все это — и хорошо оборудованные уборные, и столовая с трехразовым питанием, и спальни. Библиотека, если будет нужно. Маяковский остановился. Он поднял взгляд вверх, на небо. По бескрайней синей глади медленно ползли редкие белые облака, не несущие никаких образов. Ровно над головой проносился самолет, оставляя за собой прямой след. — И зарплата, — продолжил Фогг. Говорил он едва ли не на ухо, а Маяковский, слушая, прикидывал, что он потеряет, если согласится на это сомнительное мероприятие. — Вам стоит только попробовать. Конечно, имеется учебный план, но если вы посчитаете нужным его подкорректировать, можете согласовать со мной. Отлично. Это все, в общем-то, звучало очень неплохо, вот только все равно казалось практически лишением свободы. — Университетская столовая предоставляет преподавательскому составу алкоголь, а на студенческих вечеринках мешают такие коктейли, которые вы не сможете попробовать нигде, кроме Брейкбиллс. — У вас так себе агитационная компания, профессор Фогг, — Маяковский повернул голову и посмотрел в черные глаза. В их уголках прятались веселые морщинки.***
Были подозрения, что ничего хорошего от этой работы ждать не стоит — о, разумеется были, Маяковский вообще не имел привычки себе лгать. Но даже он, наученный жизнью во время Перестройки, поражался тому, насколько мало поднатаскала его эта самая жизнь, пока он держал ларек и вечерами разглядывал узоры на висевшем на стене ковре. Во-первых, вся эта студентота оказалась абсолютно дикой. Они все, как один, были ненормальными, дикими, вечно приходили на пары бухими, и Маяковский, глядя на них, жалел, что сам не имеет права нажраться прямо здесь, не отходя от классной доски. Во-вторых, очень странно было зарабатывать на жизнь магией. Ведь, на деле-то, именно этим заниматься и приходилось. Еще немного, разумеется, мозгом, но зачем мозги там, где слушатели их попросту не включают? Все эти группы малолетних будущих преступников сверкали глазами, скалили зубы над собственными идиотскими шуточками, понятными только для них одних, но не брали в толк абсолютно очевидных вещей. Маяковский даже начинал подозревать, что он тут единственный тянет на роль человека с головой на плечах, но эти гении ведь во что-то жрали. В остальном, впрочем, жизнь в Брейкбиллсе была ну просто великолепная. Маяковский грелся на солнышке, проводил много времени на свежем воздухе, посматривал на задницы и сиськи студенточек, молоденьких и сочных, таких, словно их всех подбирали в каком модельном агентстве, радовался жизни и чувствовал себя абсолютно прекрасно. Иногда, конечно, приходилось готовиться к занятиям, но чем дальше, тем больше он убеждался, что абсолютно никто не знает древнегреческого, старославянского, да даже на латыни не может правильно научиться читать. Поэтому Маяковский расслаблялся. Периодически ему в голову приходила светлая мысль, что стоило сначала отдать всех этих начинающих волшебников на филологический факультет или хотя бы на лингвистику — все, что имелось сейчас, ни в какие ворота не лезло. Когда Маяковский предложил эту идею Фоггу, получил в ответ тяжелый вздох. — Вы ведь понимаете, что нам нужно лепить из того, что есть? — Это вы так вежливо хотите сказать, что из дерьма нужна конфетка? — хмуро уточнил Маяковский. Декан некоторое время молчал, а потом весело фыркнул и покачал головой.***
— Мне бы хотелось... — Сьюзан вздохнула и замолчала. Маяковский поднял одну бровь, не открываясь, впрочем, от изучения книги на греческом. Девочка стояла здесь уже добрые десять минут, и как показать ей, что ее общество надоело, понятно не было. Он ведь уже даже сообщил, что собирается пойти обедать, только сначала ему нужно закончить важные дела. Но Сьюзан словно бы не понимала, что важные дела — это те, от которых не должны отвлекать хорошенькие студенточки с оленьими глазами. Стояла, вздыхала, переминалась с ноги на ногу. — Нет, я так не могу. Сейчас, — очень тихо сказала она. Маяковский даже взгляд на нее поднял и увидел, как Сьюзан нервно достает из сумки блокнот, что-то быстро строчит в нем, после этого вырывает листок, кладет на стол чистой стороной вверх и убегает. Это было настолько странно и нелепо, что перестать стоять и моргать получилось только через полминуты. — Серьезно, бля, что ли? — спросил в пустоту Маяковский. Он был научен тому, что не стоит поднимать вот так оставленные бумажки, на них может быть написано все, что угодно. На его взгляд, вообще лучше было перестраховаться, потому что, в самом деле, слишком уж печальным бы казалось почить в расцвете лет. Но листок Маяковский поднял, перевернул, держа на вытянутой руке, прищурился на написанное. "Профессор Маяковский, — значилось там, — возможно, вы считаете меня странной, но вы мне нравитесь. Я люблю вас. Вы дадите мне шанс?" Занятно, когда девушка не может спросить обо всем сама, пишет на бумажке и подсовывает записку под нос, словно это может решить все проблемы. Будто разом не станет разницы в возрасте или профессиональной этики. Или, может, она думает, что если Маяковский позволяет себе ругаться на занятиях, то обязательно позволит и трахать учениц во внеурочные часы? Занятный такой расклад, как ни посмотри. Получить признание, конечно, было приятно, но одновременно и странно. Во-первых, это означало, что он удался, как преподаватель. Во-вторых — что мужик тоже хоть куда. Вот только пользоваться ситуацией он не собирался, потому что только кретины могут отказаться от подобной работы, имея и теплую койку, и крышу над головой, и приличную еду, и даже алкоголь тогда, когда захочется. Променять это все на секс было бы крайне неосмотрительно. Маяковский вздохнул, скомкал записку и отправил в мусорную корзину. Любовные приключения уж точно были не для него.***
Казалось, он использовал какое-то нелепое заклинание. — Горшочек, не вари, — попросил Маяковский вполголоса, когда нашел у себя очередную записку. Теперь они стали появляться повсюду, были написаны разными почерками, и это заставляло периодически зависать у зеркала. Маяковский созерцал свое вечно помятое лицо, щетину на подбородке, синяки под глазами, но ничего из этого точно не казалось ему привлекательным. Он определенно не тянул на роль мужика мечты, от местной еды заметно округлился, что тоже не было тем, что обычно нравится девицам. Правда, оказалось, что не только девицы были в рядах его поклонников. Один клочок бумаги был подписан именем "Чарли", и точно на свете не существовало ни одно придурка, который назвал бы так свою дочь. "Я хотел бы пригласить вас на свидание. Буду ждать вас в полночь у озера. Чарли". Маяковский долго соображал, зачем он вообще мог понадобиться гею, как так вышло, что встретиться с ним хочет парень, где он сам, черт возьми, свернул не туда, но решил, что это может быть даже забавно. Поименно студентов он, конечно, не знал, поэтому понятия не имел, кто такой этот самый Чарли. Некоторое время Маяковский честно вслушивался в разговоры в коридорах, пытаясь узнать, кто же этот тайный поклонник, но исследования не приносили никаких плодов. С какой-то стороны, было даже обидно: вон, к нему неровно дышит педик, наверняка даже, прости, Господи, дрочит ночами под одеялом, пока никто не видит и не слышит, может, уже мысленно представил гейскую свадьбу с кучей радужных флагов и танцами под Элтона Джона. Маяковский даже сам попытался это представить — так, забавы ради, — но картина получилась настолько отвратительной, что он едва не подавился овощным салатом и долго не мог перестать морщиться.***
Озеро в полночь казалось странным, практически нереальным. Маяковский смотрел на его гладь, пытался поймать отражение луны, но вода казалась черной, как провал, даже не рябила. Казалось, коснись ее — и тебя затянет глубоко, на самое дно, и потом никогда не получится выбраться. Впрочем, на дне Маяковский и был, потому что ждал свидания, торчал здесь, обдуваемый всеми ветрами, изредка оглядывался по сторонам, пытаясь увидеть этого таинственного Чарли. В какой-то момент даже стало казаться, что это было особенно дебильной шуткой, а он, наивный чукотский мальчик, повелся. И того и гляди выскочит толпа студентов, начнет ржать и тыкать в него пальцами, мол, посмотрите, какой придурок, действительно приполз, будто рассчитывает, что ему кто-то даст. — Здравствуйте, профессор Маяковский. Голос прозвучал настолько неожиданно, что Маяковский, до этого с досадой ковырявшийся носком ботинка в прибрежном песке, едва не потерял равновесие. Он обернулся, нахмурился, готовый уже начать ругаться, но осекся. Перед ним действительно был мальчишка, причем смущенный, взъерошенный, смотрящий исподлобья и кажущийся немного долбанутым на голову. Этому третьесортному Ромео не хватало разве что розы, настолько он был преисполнен решимости и одновременно нервничал. Взгляд Маяковского остановился на пальцах, теребивших края рукавов. То еще зрелище, не такими он представлял себе геев. Да этому Чарли любая девица бы дала! И что с ним не так? Мальчишка тем временем явно тщетно пытался набраться храбрости, кривовато улыбался и краснел так, что это было различимо даже ночью. Маяковский дал ему время на то, чтобы собраться с мыслями, но пауза затягивалась, а тратить ночь на молчаливое созерцание как-то не горело. — Так ты меня на свидание пригласил или что? — Ну, — ответил Чарли. Продолжения не последовало. Было слышно, как в ближайших камышах орет то ли ползучая тварь, то ли лягушка — громко, с надрывом и чувством. — И что ты предполагал делать? Стоять и смотреть друг на друга до посинения? Это, конечно, весело, но я бы лучше тогда поспал, а ты, если так уж хочется, можешь наблюдать за моей спящей рожей, — проворчал Маяковский. Чарли заметно побледнел и покачал головой. — Я просто не думал, что вы правда придете. — Отлично. Вот я пришел. Что дальше? Возьмемся за руки и будем гулять под луной? Что делать дальше, Чарли явно не знал, Маяковский это видел. Можно было предположить, что перед свиданием была активная подготовка к встрече, вполне могло оказаться и так, что имелась какая-то заготовка речи, вот только сейчас все пошло по тому самому месту. Будто бы не догадывался Ромео, что имеет дело не с трепетной ланью, а с мужиком при крайне дурном характере. Когда молчание стало затягиваться, Маяковский, не сдержавшись, подпнул камень, сунул руки в карманы брюк и сделал шаг по направлению к Чарли. — Смотри, какой у нас имеется расклад. Ты в порыве высших чувств зовешь меня на романтическую полуночную встречу у озера и явно рассчитываешь, что я того и гляди рухну прямиком тебе в объятия. Ты наверняка даже хотел рассказать мне, какие я у тебя чувства вызываю, но как-то у тебя нихрена не складывается с тем, чтобы, наконец, открыть рот. Не знаю, что тебе посоветовать, Чарли, разве что только найти яйца, которые явно завалились в носки. Чтобы людей снимать, надо сначала научиться завлекать, а у тебя, посмотрю, сисек нет, поэтому остается только родными стальными друзьями звенеть. Не выходит? Ну, извините, ты пытался. Дальнейший разговор смысла не имел. Маяковский пошел обратно в сторону Брейкбиллса, успел сделать несколько шагов, как за спиной раздался едва ли не блеющий голос: — Но вы же пришли. Лягушка в кустах орала громче, чем этот герой-любовник. — Что? — Маяковский остановился и обернулся. — Вы пришли, — повторил Чарли. — Значит, я вас все же заинтересовал. Это звучало настолько натянуто и глупо, что Маяковский начал испытывать противное чувство жалости. Он склонил голову к плечу, внимательно разглядывая Чарли, смотрел до тех пор, пока не понял, что видит не нервный припадок, а подобие ликования. — Мне было интересно посмотреть на то, кто здесь за местного педика. Не льсти себе, мальчик. Чарли дернулся, практически весь сжался, но продолжил стоять на том же самом месте. Маяковский некоторое время подождал продолжения беседы и когда понял, что оно не последует, все же развернулся и ушел.***
Жизнь опять стала размеренной и спокойной. Маяковский продолжал ловить на себе томные взгляды студенточек, с некоторыми даже, осмелев или обнаглев, понять точнее было сложно, перемигивался, а нескольких и вовсе не отказался бы зажать в укромном уголке. С зажиманием, правда, пока не складывалось, но он не отчаивался, прекрасно понимая, что стоит только оказаться приглашенным гостем на какой-нибудь особо веселой вечеринке — и все, готово. Вот только первая же вечеринка ознаменовалась тем, что он, как правильный преподаватель, только пару раз подошел к коттеджу физиков, заглянул в окна и поморщился. Среди всех этих пьяных молодых тел затесался давешний Ромео, а пересекаться с ним не хотелось. Маяковский понимал, что будет чувствовать себя неуютно под пристальным взглядом, а если его будут провожать вплоть до спальни, которая станет любовным уголком со студенточкой, все окажется слишком уж печально. И он, разумеется, не пошел в коттедж, вместо этого закрылся в своей комнате и культурно нажирался виски со льдом и клубничным мороженым. Откуда взялось последнее, Маяковский даже попытаться догадаться не решался, но разумно решил, что на безрыбье и рак рыба, а он уже выбрался из постсоветского пространства, чтобы глушить алкоголь, занюхивая локтем за неимением головы верного друга. Вечер был хорош, он плавно перетек в ночь, и можно было сказать, что этот день Маяковский решил посвятить себе. Единственной проблемой было то, что здесь не работало телевидение и не было даже самого захудалого интернета, чтобы хоть как-то скрасить тишину. Впрочем, он не отчаивался и вообще затянул песни. Была у него мыслишка, что он выглядел идиотом, когда распевался, но рядом никого не было, и Маяковский расслабился, а потом и вовсе перебрался на ковер и разлегся так, что начавшая давать о себе знать спина наконец-то стала возвращаться к жизни. А потом в окно бросили камень. И еще раз. И снова. — Я, блядь, похож на девку со злым батей? — ворчливо спросил Маяковский у пространства. На зеленом газоне, прямо снизу, стоял Чарли, и брошенный им камень долбанул об оконную раму. — В жопу себе этот камень засунь! — рявкнул Маяковский. Он плевать хотел на то, что кто-то, возможно, спит — на него было совершено нападение, которое он не собирался терпеть молча. Алкоголь в крови требовал, что надо спуститься и дать малолетней скотине по шее, но ноги, полностью расслабившиеся от принятого на душу высокого градуса, были против. Поэтому Маяковский стоял, хмурился и смотрел вниз. — Чего? Опять пойдем у озера постоим? — Можно, если хотите, — робко крикнул Чарли. Желание запустить в него стаканом было настолько велико, что справиться с собой получилось с трудом. Зато Маяковский отправил в полет ведерко мороженого, ничуть не сожалея о потере. Чарли увернулся молча, разве что покраснел настолько, что это было заметно в свете одинокого фонаря, а потом пригляделся, поднял голову, снова посмотрел на мороженое. — Вали развлекаться дальше! — махнул на него Маяковский. Наблюдать дальше за этой зарядкой для шеи он не собирался. У него, вон, вечер любви к себе и коньяку, какие могут быть дети в такой прекрасный момент? — Вы знали, где я? — тут же спросил Чарли. Маяковский даже замер, не закрыв до конца окно, потом приоткрыл его шире, чтобы высунуться. — Ромео, о том, как развлекаются физики, разве что инвалид на глаза и уши не знает. — А я бы хотел, чтобы вы там были вместе со мной! — совсем уж расхрабрился Чарли. — А я — чтобы ты шел нахуй, — поставил точку Маяковский и закрыл окно. Утром, когда он проснулся, чтобы отлить, под окном оказался ровный слой снега с вытоптанным сердцем. Маяковский сделал вид, что не заметил этого кошмара.***
Лучше бы он спал со Сьюзан. Маяковский даже в порыве отчаяния пытался подкатить к ней, но девица стала неприступна и холодна, словно не она предлагала ему прекрасные романтические отношения. Понятно было, что все равно это были бы походы за ручку под луной, но чего бы и не попробовать подобное? С девушкой-то можно, она точно никогда не вытащит член из штанов и не предложит на нем попрыгать. Или подрочить ей. Да что угодно. И у нее есть сиськи, а это целых два плюса. Зато повсюду был Чарли. Маяковский начинал помышлять о том, чтобы прикончить этого Ромео: он не то чтобы досаждал, но его присутствие в поле зрения не доставляло великой радости. Всякий раз, как где-то мелькала белобрысая шевелюра, становилось дурно, а если случалось встретиться со взглядом светлых томных глаз, то во рту появлялся мерзкий привкус, будто Маяковский перекурил "Беломора" за гаражами, ему снова одиннадцать, и отец уже точно-точно никогда не вернется. Вот только беда была в том, что Чарли был будто бы везде. Он не гнушался выскочить из-за поворота, якобы случайно врезаться в Маяковского, прижать ладони к груди, выдать дебильное "ой" и моргать. Ходили слухи, что он очень умный. Якобы родители этого Ромео были не от мира сего, но зато потомственные волшебники. Ему пророчили великое будущее — все по классике жанра. Маяковский видел в нем только пацана, которому не терпелось, чтобы взрослый мужик присунул хер, пусть иногда и появлялась мыслишка, что Чарли-то, возможно, действительно влюблен, вот только нахрена?***
Чарли не было видно вот уже дай боже неделю, если не больше. Случайные встречи были сведены на "нет", страдания другой стороны не учитывались, все было просто великолепно, и Маяковский радовался каждому мгновению — днем, потому что по вечерам испытывал что-то сродни досаде. Он уходил погулять к озеру, проходил мимо фонтанов, лез рукой в воду то там, то здесь, задумчиво хмурился и все пытался представить, как бы все сложилось, не пошли он Ромео в самом начале. Вполне возможно, что они бы потрахались на бережку, и всех бы отпустило. Сомнения на этот счет были огромные. Погода постепенно портилась, местный календарь явно решил, что уже наступила середина осени или, может, ее конец, тогда как в нормальном мире только начиналось лето — или, может, даже не лето, а весна, потому что в какой-то момент Маяковский попросту перестал следить за происходящим, плюнул, решил, что ладно, вот его мир, магический, странный, в котором можно наткнуться на всевозможную дрянь, когда просто хочешь сходить поссать в лесу за кустом. От озера тянуло холодом, его в очередной раз затянуло мутью, а это больше не вызывало ни малейшего желания сунуться в воду. Но, кажется, только у Маяковского. У противоположного берега была лодка — маленькая, такая классическая лодочка из деревянных досок, потемневшая от воды и, кажется, когда-то не просушенная до конца, а теперь покрытая кое-где мхом. И в ней сидели двое: девчонка, весело болтавшая рукой в озере, и парнишка, чей затылок Маяковский узнавал уже безошибочно и с первого раза. В общем-то, нужно было радоваться, что Чарли наконец-то нашел девицу. Прекратятся преследования, никто больше не будет смотреть огромными глазами оленя, на которого по темному шоссе несется на всех парах фура. Все, нет проблемы. Можно найти студенточку и счастливо трахать ее столько, сколько будет сил. Маяковский стоял, смотрел на уплывающую все дальше и дальше лодку, а внутри росло сильное раздражение. Не сдержавшись, он топнул ногой, и вода в озере вдруг забурлила. Пузыри пошли ровно от того места, где он стоял, стали расползаться кругами все дальше, как обычная рябь, остающаяся после того, как бросаешь камень. Испугавшись, матерясь и запинаясь о корни, он сбежал.***
Это была очередная вечеринка, которую Маяковский собирался пропустить — он был готов на все, лишь бы ему не приходилось тесно общаться со студентами и вызывать приступы гнева у самого себя же при виде Чарли. Помимо этого имелось еще и чувство острейшего разочарования: на Маяковского никто не клевал. Не сказать, чтобы он всегда был тем самым мужиком, от которого все окружающие барышни намокают и отправляются в мир влажных фантазий, но всегда имелась хотя бы одна, находившая его хоть сколько-то привлекательным. Теперь подобные на пути не попадались. Почти все студенты успели разбиться на парочки, строили друг другу глазки, даже цветочки дарили. Особенно печально было смотреть на лесбиянок: ну хоть одна-то из них могла обратить на него внимание, нет? Четыре сиськи между двумя людьми — это как-то уж больно многовато, и с нуждающимися можно поделиться, в самом деле! Но ему не везло. Маяковский понимал, что, возможно, нужно было оставаться в России, хотя бы там он смог бы найти себе верную или не очень жену, сам бы позволил себе трахаться со всеми подряд просто для того, чтобы отвести душу. Была даже мыслишка, что кончились его счастливые годы, он утратил былую привлекательность, мир перестал воспринимать его как человека, излучающего странную сексуальность. С таким набором точно не следовало бы идти на тусовки, особенно те, которые устраивали студенты, но, не иначе, сам черт дернул Маяковского зайти в коттедж физиков. Прямо с порога его унесло куда-то на середину зала, со всех сторон мелькали чьи-то руки и слышался смех. Тут точно не обошлось без магии: лиц Маяковский разглядеть не мог, как бы ни старался, они расплывались перед глазами или, может, рябили. Он вспомнил, как от его раздражения забурлила вода и заволновался, что что-то мог сделать со студентами, но потом наваждение спало. Рядом с ним стоял Чарли и темноволосая девочка с очень простеньким лицом. — Пойдемте танцевать? — спросил вдруг давешний Ромео таким тоном, что сразу же вспомнились и олени, и фуры, и ночное шоссе. Маяковский невнятно замычал, пытаясь отказаться, но девочка уже цапнула его за одну руку, а Чарли — за другую. После этого происходило какое-то сущее безумие. Они танцевали, и эти двое обтирались об него, периодически что-то жарко шепча то в одно ухо, то в другое, а Маяковский не разбирал ни слова, но не хотел переспрашивать. Было видно, что Чарли безбожно напился, его глаза сверкали чем-то, что напоминало безумие. Он прижимался, постоянно зависал рядом с лицом, явно хотел поцеловать и почему-то тормозил всякий раз, когда на это решался. Девочка вела себя более активно. Маяковский вспомнил, что звали ее Эмили, она, кажется, была в числе тех, кто признавался ему в любви в самом начале, а теперь не потеряла надежду. Ее мягкая грудь то и дело прижималась к спине, а потом, почти сразу, к плечу, и от этого вело голову. Возможно, конечно, Маяковский пил, хотя сам не заметил момента, когда это произошло. В какой-то момент головокружительные краски и огни, мелькавшие все это время, замерли, а Эмили полезла целоваться и застонала в губы так театрально, но так сладко, что невозможно было бы ее оттолкнуть или хотя бы оставить без ответа. Кажется, длилось это не долго — Маяковский не мог бы сказать точно, но зато тогда, когда он открыл глаза, сразу же увидел, как Чарли несется к входной двери, пытаясь обходить всех тех, кто встречается на пути, врезается в них, дергается и старается стать как можно меньше. Головокружительное мельтешение прекратилось окончательно. Эмили обнимала Маяковского за руку, висела совсем рядом и предлагала подняться наверх, в ее комнату. Нужно было соглашаться. Когда девушка хочет переспать, а ты уже начинаешь сомневаться в собственной привлекательности, льешь слюни на лесбиянок, представляя всякий раз, как они берут тебя третьим или хотя бы трахаются на твоих глазах, нельзя отвечать отказом. Это можно было назвать едва ли не самым главным правилом мужского благополучия. Но там, впереди, Чарли уже схватился за ручку, открыл дверь и выскользнул на ночную улицу, а Маяковский, уже начиная ругать себя, на чем свет стоит, стряхнул с себя Эмили и рванул вперед, проскакал через весь зал, ни о чем не заботясь и распихивая нажравшихся развеселых студентов, перешагивая через пустые бутылки и стаканы, проехался по неожиданно скользкому полу в коридоре, хлопнул руками по двери, только после этого ее открыв. Он почти свалился на Чарли, уловил на его лице выражение обиды, а после — непонимания. — Ебаный педик! — прошипел сквозь зубы Маяковский, пихнул к стене и прижал, уперся руками по обе стороны от головы. У него был дальнейший план действий, заключался он в том, что нужно было прямо сейчас, пока Ромео не успел открыть пасть, поцеловать его. Реакция, конечно, была великолепная. Сначала Чарли не шевелился, смотрел и моргал, а потом вдруг зажмурился и перехватил инициативу. Очень сложно было не заржать, но Маяковский сдержался.***
Они начали проводить вместе много времени. Чарли приходил каждый вечер, топтался под дверью комнаты, если Маяковский задерживался после занятий в учебном корпусе, стабильно получал по шее за подобные выходки, но только весело смеялся — а потом, не давая включить свет, лез целовать в комнате, прижимаясь до момента, пока от злости и раздражения не оставалось ни следа. — Если меня из-за тебя, пиздюка, выгонят, я тебя по голове не поглажу, — периодически говорил Маяковский. — Пидорас несчастный. — Прости, Саймон, я, кажется, не расслышал, как ты меня назвал? Их короткие перепалки не были серьезными и настоящими, Чарли ни на что не обижался, лез целоваться в любое свободное мгновение, а порой приходилось от него отбиваться, чтобы он не встал на колени в каком-нибудь коридоре между занятий и не начал отсасывать. Зато в комнате не было ни малейшей причины отказывать себе в удовольствии. Маяковскому никто так старательно не делал минет, главным было не опускать взгляд, чтобы случайно не заглянуть в оленьи глаза и не начать ржать. Такое уже единожды происходило, и после этого Чарли почти обиделся, но быстренько растаял, стояло только утащить его на кровать и отдрочить два члена одновременно. Маяковский понимал, что шагнул куда-то далеко вперед по радужной дорожке, все больше задумывался над тем, чтобы уже, наконец, потрахаться, как это делали все взрослые люди, а не передергивать. Все их встречи напоминали школьные свидания — или вроде того. Они пили вино, хотя ни один из них его по-настоящему не любил, Маяковский, пользуясь положением, иногда утаскивал Чарли погулять то по одному городу Штатов, то по другому, а потом они с трудом находили путь обратно в Брейкбиллс. Один раз даже потерялись, звонили Фоггу из первого попавшегося таксофона, не разбитого хулиганами. Маяковский был пьян и ржал, Чарли пытался его успокоить, но все было тщетно. Выговор они не получили только благодаря тому, что получилось очень убедительно соврать про курсовой проект, хотя имелось ощущение, что все о них было прекрасно известно. Во всяком случае, с Маяковским, пока он каждый вечер проводил с Чарли, стало гораздо проще общаться, и об этом говорили абсолютно все. Заявляли даже, что он стал более открытым, чаще улыбался, перестал, в конце концов, приходить пьяным на занятия. Оценки, правда, выше ставить не стал, но с этим все уже давным-давно смирились. Наверное, именно таким должно было быть счастье. Чарли был смешным. Он упорно заучивал стихи на русском и читал их Маяковскому с сильным акцентом, но так старательно и серьезно, что его даже не хотелось исправлять. Его легко можно было взволновать каким-нибудь случайным прикосновением — настолько сильно, что у него краснели щеки и сбивалось дыхание. Иногда было сложно выпроводить его из комнаты: Чарли едва ли не за стены хватался, умолял хотя бы раз с ним переночевать, а Маяковский соглашался, что да, обязательно, может, завтра или послезавтра. Ему не хотелось, чтобы кто-то видел, как студент выходит из его комнаты утром, еще сильнее не хотелось бы идти на занятия одновременно. Но, с другой стороны, он сам мечтал о чем-то подобном и ждал, когда начнутся, например, каникулы, и в первый же день, когда, наконец, закончились пары, сам заявил, что в течение двух суток никуда Чарли не отпустит.***
Трахать парня оказалось ничем не сложнее, чем трахать девушку. Сначала и Маяковский, и Чарли нажрались так, что ни у одного из них не встал, а потом еще около двух часов смеялись, целовались и трезвели. Волноваться смысла не было: неудачниками оказались оба. Правда, у Маяковского все равно тряслись руки, стоило ему только закинуть ноги Чарли себе на плечи и посмотреть на его побледневшее лицо. Успокаивать он не умел, но очень старался, сам не узнавал своего голоса, говоря, что стоит немножко потерпеть, а дальше уже будет хорошо. Да и не слышал себя практически — старался слушать только Чарли и ориентироваться на звуки, которые он издавал. Вставить ему с первого раза не получилось, хотя перед этим Маяковский очень сосредоточенно растягивал его пальцами. Двигаться, как оказалось, тоже сначала было невозможно, да и в принципе вся затея стала казаться дерьмовой. Они пролежали в одной позе, наверное, минуты три, молча пялясь друг на друга, ни один не решался сказать ни слова, пока Чарли наконец не предложил продолжать. Первый раз это было каким-то бредом и практически мучением для них обоих. Маяковский пыхтел, Чарли валялся бревном, жмурился и изредка поскуливал, и зрелище было настолько жалким, что потом, когда все кончилось, пришлось ему отсасывать, чтобы хоть как-то скрасить ситуацию. Второй заход был отложен до лучших времен, которые наступили уже через день. Маяковский отказывался, пытался отговориться какими-нибудь более важными занятиями, но дело пошло гораздо лучше, чем до того, потому что Чарли, пока они раздевались, выдал, что можно попробовать подобрать другой угол, ведь где-то в заднице простата, а он читал, что с ее стимуляцией мир станет лучше. Это все вызывало некоторые сомнения, но, собственно, терять было уже особо нечего, да и в любом случае уже дошло до того, что Маяковский ему отсосал, хотя и говорил, что никогда до подобного не опустится. Вполне возможно, все те блядские боги, которых оба поминали, пока пытались потрахаться во второй раз, услышали их, потому что стало действительно легче, а Чарли не только превозмогал, но и начал получать какое-то удовольствие. Маяковский, разойдясь, за неделю трахнул его и на столе, и у стены, и в душе, и в кровати в трех позах, с каждым разом они то ли наконец-то набирались опыта, то ли просто справлялись лучше. К пятому разу им стучали по батареям: Чарли стонал от удовольствия так, что сорвал голос.***
— Эмили что-то с собой сделала, — прямо с порога сказал Чарли. Маяковский поднял брови, внимательно посмотрел на него, потом покачал головой. Проблемы всяких левых девиц его меньше всего интересовали, пусть хоть что там в ее жизни происходит. Каникулы подходили к концу, хотя Чарли, кажется, еще собирался съездить на денек к родителям, поэтому сейчас совершенно не хотелось обсуждать беды всяких там Эмили, а вот провести время с пользой, на славу покувыркавшись в постели — да. — Если тебе не нравится ее новая прическа, это не повод ставить на девчонке крест, — деловито ответил Маяковский. Он подошел ближе, рассматривая Чарли, приобнял его за пояс, но не увидел никакой ответной реакции. Зато услышал целую отповедь о том, что нельзя быть таким мудаком. Эмили, как оказалось, была в него сильно и давно влюблена — вот с самого начала, как только увидела. В ее мечтах она уже носила фамилию Маяковская, всем рассказывала, что они вместе спят, и в эти россказни верил даже Чарли до того момента, пока не получил прямое тому опровержением. Тогда, на вечеринке, он действительно подумал, что Эмили не лжет, когда увидел их поцелуй, рванул прочь, потому что понял, что явно проиграл — и никак не ожидал, что окажется тем человеком, которого Маяковский, сильно, в общем-то, занятый работой, будет приводить к себе в комнату в свободное от занятий время. Конечно, Чарли не смог сдержаться, в очередной раз услышав рассказ о воображаемой ночи любви, заявил, что все это ерунда, даже, злясь и ревнуя, изложил истинное положение вещей. После этого Эмили заперлась в своей комнате и больше не появлялась. — Я должен ей помочь, — уверенно сказал Чарли, убирая с себя руки Маяковского. — Воля твоя, делай, что хочешь. Я в это лезть не буду. Устроили какой-то детский сад, ладно она, но ты-то чего? Чарли поджал губы и вышел в коридор, ничего не ответив.***
Маяковский никогда не страдал от каких-то там предчувствий беды, но через пару часов его захлестнула такая тревога, что он не мог найти себе места. Он не помнил, где там живет эта Эмили, представлял только примерно, пошел в коттедж физиков, здороваясь с теми студентами, которые оставались здесь на каникулы, улыбался и даже отшучивался, поражаясь тому, что, кажется, действительно умудрился получить звание вполне нормального человека, а не суровой херни, орущей на всех по поводу и без. Атмосфера в коттедже была отвратительная. Маяковский некоторое время не мог понять, в чем дело, а потом осознал: отовсюду разило какой-то неправильной магией. Он проскочил лестницу за мгновение, рванул одну из дверей, но за ней была только пустая комната, явно принадлежавшая какому-то парню, открыл следующую, следующую... Почему-то не получалось так, как в фильмах, попасть в нужное место сразу, руки начинало потряхивать от нервной дрожи, Маяковский, перейдя на русский, матерился, пока, наконец, не услышал за одной из дверей плач. Эмили была здесь — или не она, а то, во что она сейчас превратилась. Ее лицо было искорежено, превратилось в непонятную маску, и Маяковский, дернувшись, испытал желание выйти и закрыть дверь. Сдержаться получилось с трудом. Вопрос задать он не успел: Эмили зажала рот ладонями и покачала головой, а потом, всхлипнула. — Он исчез. Маяковский еще не знал, что это должно значить, хотя внутри уже все оборвалось. — Как? Куда? — Заклинание было слишком сильным, — слова Эмили можно было разобрать с трудом. — Чарли не справился с магией и... растворился. Я не знаю. Он будто сам стал магией. Слова все еще крутились в голове, когда Маяковский заматывал Эмили в какой-то плед, обнимал за плечи и вел к Фоггу, чтобы вместе разобраться с произошедшим, потому что не был уверен, что может справиться самостоятельно. Чем дальше они отходили от коттеджа физиков, тем легче становилось дышать, но и сильнее наваливалось осознание, что Чарли действительно исчез. Маяковский не знал этого, не проверял, не обыскал всю территорию, но ощущение, то самое дурацкое предчувствие, появившееся из ниоткуда, говорило, что Чарли больше нет.***
Земля покрывалась неровным слоем пушистого снега. Озеро замерзло, и теперь лед был уже даже не таким тонким, чтобы с первого раза можно было разломать его носком ботинка. На Брейкбиллс свалилась череда несчастий, за которыми Маяковский практически не следил. Он в пол-уха слушал, что ему говорили на педсоветах, кивал, что-то отвечал, когда слышал вопросы, но все больше и больше времени проводил вдалеке от людей, гулял в одиночестве, уходил в чащу леса, мог пропадать до темноты, а на рассвете, перед занятиями, опять устраивал короткие прогулки. Зима, пусть и магическая, была гораздо теплее российской, не была настолько снежной и не создавала ощущения невероятного чуда. Маяковский вспоминал, что Чарли мечтал поиграть с ним в снежки, хотел сходить на каток под открытым небом, попытаться поесть мороженое на улице и не заболеть, а вечерами пить глинтвейн. Они даже начали заготавливать бутылки вина к зиме, хотя, конечно, выпивали большую их часть, потому что попросту не могли отказать себе в удовольствии. Теперь вино пылилось, а Маяковский предпочитал глушить водку. Он пытался собирать снег в кулак, сжимал его, превращая в кривой снежок, пару раз даже запускал в деревья, но от этого внутри становилось только гаже. В университете шло разбирательство на тему того, насколько он виноват в произошедшем. Родители, особенно семья Куинов, упорно заявляли, что он должен понести ответственность, да и вообще, скотина позорная, выдумал трахать студентов. Маяковский не мог реагировать на все эти обвинения адекватно, да что там, вообще никак не мог. Ему хотелось хотя бы раз увидеть Чарли, поцеловать его и прижать к себе, а еще лучше — не отпускать больше никуда, чтобы не случилось беды. Иногда, когда совсем напивался, Маяковский рылся в книгах и пытался найти, как сделать ниффина человеком. Везде говорилось, что шансов никаких нет, и всякий раз, когда он натыкался на подобные строки, бил об стены бутылки, не заботясь ни о благополучии соседей, ни о состоянии обоев или мебели. — Боюсь, тебя придется уволить, — признался как-то Фогг. Прошлого декана сняли с должности, теперь Фогг занял его место, пытался выслужиться перед всеми разом и всем сделать хорошо. Маяковского это мало волновало. — Мне плевать, — честно признался он. — Единственное — мне бы хотелось иметь доступ к университетской библиотеке. — Ты не сможешь вернуть Чарли, Семен. — Мне плевать, — повторил Маяковский. — Я не брошу попыток. Кто там за него договорился сверху, он так и не узнал, но от увольнения было решено отказаться. Маяковского просто переводили на другую площадку, некоторое время держали место в тайне, а когда озвучили, он хохотал до слез. — Южный Полюс? Серьезно? Ты хочешь, чтобы я сдох там в сугробе? Впрочем, это было лучшим вариантом, чем смотреть на собственную комнату здесь и вспоминать, как по ней ходил Чарли и сверкал голой задницей. Сборы не заняли много времени. Нужные книги Фогг перенес самостоятельно через крайне сомнительный портал, позволил взять столько алкоголя, сколько потребуется, пообещал пополнять запасы каждый месяц, рассказ расписание, по которому будут прибывать студенты. Выходило так, что Маяковский не должен был надолго оставаться один, но он понимал, что ссылали его как раз для того, чтобы он больше не смог никому причинить вред. Было смешным то, что вредом оказалось то, что он влюбился в мальчишку, а потом просто не остановил его, когда какая-то безумная девица устроила идиотские активные действия. Но ничего. Маяковскому было все равно, что там говорили родители. И когда он сменил один снег, пушистый, но едва прикрывавший землю, на иной, покрытый толстой заледеневшей коркой, над головой были миллиарды звезд, понял, что, возможно, навсегда останется здесь. Не из-за того, что его могут не пустить обратно, в нормальное магическое общество, а потому что там, в мире, в котором можно встретить людей, а не леденящий холод, всегда будет жить тоска по Чарли. Здесь на это не будет времени. Слишком много книг нужно было изучить, слишком мало областей магии Маяковский успел изучить, пока был занят мирскими проблемами. Теперь их не было, были только снег, холод — и желание как можно скорее вернуть Чарли обратно.