Ни одно изображение обнаженной натуры, даже самое абстрактное, не может не вызвать у зрителя отголосок эротического чувства, пусть это будет его легчайшая тень, а если оно не вызывает этого чувства — тогда это ложное искусство и дурные нравы.(с)
— А я думал, что ты обнажёнку не любишь снимать. Неужели я получше тех барышень, которые к тебе обычно приходят? Сказано с тщательно отмеренной микродозой сарказма – слишком хорошо Мирон знает, как часто Ваня предпочитает подобные подколки вообще не расслышать. Отвечать на ничтожную эскападу Ваня счёл ниже своего достоинства. Любишь-не любишь… Разве в этом всё дело? Он никогда не считал голое человеческое тело чем-то постыдным или запретным, напротив, обожал мягкие женские изгибы скрипичной талии, или, скажем, красивый разлёт сильных мужских плеч – километры плёнки со всем этим добром были рассованы по ящикам, подальше от жадных взглядов. Проблема была лишь в непереносимости публичности обнажённой натуры. Потрясающее тело перед объективом камеры, такое упоительное торжество Эроса, ослепительная беззащитность – приступом желчной рвоты отдавалась даже мысль о том, как всё это будут облапливать липкие, грязные чужие взгляды, и видеть лишь потрясающие сиськи, или рельефный торс. Острое чувство déjà vu напрыгнуло из-за угла, оглоушило ворохом полустёршихся картинок. Достаточно было лишь взгляда пронзительно-синих глаз, в которых невероятным образом мешались мучительная страсть и мучительный же стыд, и тут же затасовались перед глазами ломографические кадры полузабытой ночи. Да и хер бы с ней, со съёмкой – это может подождать. Ваня решительным движением сдёрнул с Мирона простыню, которой тот якобы по рассеянности укрылся. В их первый раз было то же самое.…и убоялся, потому что я наг, и скрылся.
Ей-богу, очень жаль, что ему был дарован талант лишь красть жадным жерлом объектива уже кем-то созданное, запечатывая объёмный мир в плоскую картинку. А вот написать бы красками эту комнату, расчерченную красно-синими сполохами неона, зыбкие очертания почти мальчишеского тела в контражуре резкого света. Уже не подсчитать, который это раз, но ощущения достаточно новы, для того чтобы каждый раз у обоих перехватывало дыхание от поначалу робких касаний, чтобы губы горели от торопливых поцелуев, чтобы позвоночник замыкало электрической дугой от этой высоковольтной нежности. Мерцающая лиана гирлянды оплетает по-птичьи тонкие запястья заведенных за спину рук. Мирон только усмехается в изгиб Ваниной шеи: — Наклейка «I love pain» вообще-то не на моём ноутбуке. Вместо ответа Ваня притягивает его к себе, привалив к плечу, обводит большим пальцем тёмный кружок соска, постепенно поднимаясь по пунктиру лазоревой венки к упрямому биению жизни в яремной впадине. — А кто говорит про боль? Так, привношу пикантную нотку в сегодняшний вечер. Не дожидаясь ответных колкостей, сажает на свои бедра, гладит и ласкает это настоящее, тёплое, живое – живое до кончиков трепещущих умомопомрачительной длины ресниц, – тело. Ласкает, всё ещё не веря, что это молочное мерцание кожи, это литое бедро, напрягшееся под его горячей ладонью, горячий гул заполошно колотящегося сердца – всё это на сегодняшний вечер безраздельно принадлежит ему. Красиво слитая пара в сине-розовом флуоресценте. Кажущаяся коленопреклонной фигура, чьи бёдра седлает фигура поминиатюрней, чьи связанные за спиной руки и упрямо выставленный бритый затылок наталкивают на мысли не то о пленнике под расстрельной статьёй, не то о покаянном грешнике в веригах. Неоновые блики делят лицо Мирона на две половины, превращая его в диковатого Арлекина, горькая носогубная складка возле омытой фуксией щеки, неожиданно тёплый блеск глаза посреди ледяного синего – наглядное представление дуализма в своём вполне земном воплощении. В пышущем жаре сплетённых тел таяли все обиды, все досадные недомолвки; в тёплом коконе Ваниных рук Мирон чувствовал, как идут трещинам высокие и неохватные стены той давящей темноты, что опутывала его сознание. В этой живой, болезненной, нерушимой связи было спасение, и они оба бессильно погружались в неё, как гибнущие корабли с переломанными снастями. Мирон вздрагивает, чувствуя короткие поцелуи-ожоги на левом плече, постепенно спускающиеся на мелкими рывками вздымающуюся грудь. Не он сегодня хозяин положения, и ему напоминают об этом самым недвусмысленным образом – рывком опрокидывают в подушки, не удосужившись развязать руки. Горячее дыхание обжигает нежную кожу шеи, чуткие пальцы невесомо пробегаются по ключицам, по угловатым плечам, осторожно проходятся по замысловатой вязи татуировки под сердцем; Ваня знает контуры древних символов куда лучше их обладателя. Что уж там – он считает все надписи на этом теле за богохульственную молитву. Вниз, по впалому животу, ощущая губами сладкую дрожь, срывая хрипловатые стоны, к налитой кровью и пульсирующим восторгом твёрдой плоти. В первый раз Мирон с ужасом в глазах спросил: — Ты серьёзно на колени передо мной встанешь? Ваня с удовольствием ответил бы ему, что нет ничего постыдного в том, чтобы встать на колени перед тем, кому и так поклоняешься… Жаль, рот был занят. Во время минета сложно смотреть друг другу в глаза, но Ване хватает судорожного вздёргивания бёдер, когда он широко проводит языком по розовой головке, словно бы пробуя на вкус. Мирон до зловещего хруста прогибается в спине, связанные руки мешают найти точку опоры, пока Ваня насаживается ртом на его член, сжав ладонями ягодицы, он задыхается, когда кончик языка с нажимом проводит по уздечке. Здесь нет ведущих и ведомых, просто Мирону иногда хочется побыть чьим-то личным карманным Богом, пускай и до известной степени стреноженным. У подозрительного жида на генетическом уровне прошито недоверие ко всем и вся, у него десятизначные пароли на всех устройствах, но Ваню неизменно поражает, с какой готовностью он всякий раз протягивает ему руки, которые тут же связываются ремнём, верёвкой или ещё чёрт знает чем. Не слепая вера, но доверие, демонстрация той степени свободы, которой он готов поступиться ради их отношений. — Хватит меня облизывать, давай наконец трахаться! У Вани уже темно в глазах от возбуждения, но ввиду такого уровня доверия он не может причинить Мирону даже малейшей боли. Постельное бельё, внутренняя сторона бёдер Мирона, собственная рука до костяшек – всё, что можно, уже испачкано чёртовой смазкой, а он всё медлит, то вкруговую гладит аккуратные ягодицы, то, проникая между, разминает и массирует тугую плоть, хотя пальцы уже дрожат от желания. Когда он наконец входит, они оба замирают на мгновение, прерывая унисонный тяжелый полустон-полувздох на середине, и ради этого обвала дыхания в беспамятную тишину спальни стоило жить. Осторожная, длинная раскачка внутри вздрагивающего тела, обоюдные мучительные спазмы наслаждения, обнажённые тела двигаются в сакральном ритме – словно на качелях качаются – то увеличивая, то сокращая темп рывков. Вязкий воздух с трудом выходит из лёгких, то ли из-за истомной тяжести прижавшего к кровати тела, то ли в спальне действительно жарко, чувство наполненности становится невыносимым – бешеный напор последних предоргазменных минут, теперь Ваня выходит резко, оставляя внутри одну лишь головку, а скользнув обратно, замирает на мгновение. Мирон выгибается из последних, дёргает за спиной уже саднящими бесполезными руками, бессильно пытается прижаться к Ване ещё ближе, урвать хоть немного трения самой нуждающейся в этом частью тела. Они давно понимают друг друга без слов. Ваня ласкает член Мирона в том же ритме, в котором двигается сам. Буквально несколько движений ладонью, сопряжённых с особо глубокими толчками – и Ваня запирает горячими губами его стоны, еле удерживая в крепких объятиях трепещущее тело, чтобы вскоре излиться самому. Они лежат, распластавшись по кровати, совершенно опустошённые, даже мысли в голове ворочаются неохотно, а уж шевелить языком и вовсе кажется непосильной задачей. Но Мирон был бы не Мирон, если бы не… — Теперь понимаю, почему ты обнажёнку не снимаешь. Каждую из моделей на хуе вертеть – так и весь сотрёшь до основания. Если бы Ваня мог, он непременно сказал бы ему: вечно люди тебе всё портят. Но он знает, что Мирон считает цитирование Холдена Колфилда своей прерогативой. Если бы Мирон хотел, он бы сказал ему: я ревную тебя. Я всех ревную, потому что боюсь терять людей, неужели ты не понимаешь? Но он уже приравнял откровенность к слабости, и никогда не скажет это вслух. Если бы его кто-то слушал, парень из высшей канцелярии сказал бы: а теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше. Но эти двое давно не дают ему права голоса. Назаретянин, прибитый к перевёрнутому настенному распятию, ничего не хочет сказать. Он просто парит среди мерцающих неоновых бликов и задумчиво смотрит на двух засыпающих людей.