As usual

Однажды утром Ваня понимает, что это конец. Он так же, как и обычно, половину ночи играет, половину — сидит у кровати и курит, охраняя спящего Мирона. Ване похуй, что в квартире запрещено курить, потому что сегодня можно. Сегодня всё закончится. Ваня по привычке уже целует Мирона в лоб, улыбается, когда тот морщит нос забавно и прячется под одеяло, чтобы дальше спать в свой законный выходной. Ваня заботливо кутает Мирона ещё сильнее, как делала всегда бабушка в детстве, и идёт на кухню. Варит там чай или кофе, жарит свои оладьи едва ли не каждое утро и поливает их сладким, горчащим мёдом. Горчащий — чтобы напоминать себе, что в этой жизни не всё сладко. Ване, по правде, немного больно где-то в груди, но он улыбается и смотрит на пришедшего Мирона. Сонный, домашний, уютный и до колик в желудке родной — это там бабочки бесятся, и уже не просто крыльями бьются о стенки желудка, а прогрызают плоть насквозь. Мирон босыми ногами шлёпает по тёплому полу, опирается о косяк двери спиной, улыбается, как ребёнок, когда видит готовые панкейки. Нет, сегодня немного иначе: у Мирона нет засосов на шее, на тощем теле своя футболка и на тарелке чёртовы панкейки, а не оладьи. — Приснилось, что ты, типа, с оскалом Охры меня убить хочешь. Ещё и проснуться не мог. Ебаный сонный паралич. Мирон фыркает, садится за стол и отпивает из чашки горячий кофе, поданный Ваней. Ваня молча достаёт с полки таблетки, прописанные «тем мудаком из Лондона», высыпает на ладонь штук пять разных и собственноручно заставляет Мирона их запить. Знает, что нужно следить. Знает, что если не пить эти чёртовы антидепрессанты — будет хуже. Ваня садится напротив и слушает, как Мирон что-то увлечённо рассказывает о представлении в Олимпийском. Что там свет пиздатый будет, что там Порчанский ахуеет от качества звука, что там куча всяких-разных идей, что, в принципе, его мечта — даже не цель — скоро станет чем-то реальным. Ваня слушает, запихивает себе за щеки собственную стряпню, хотя, на самом деле, кусок в горло не лезет. В грудной клетке скребётся что-то неприятно, скулит, пробирается в напряжённый мозг и что-то навязчиво повторяет про привязанность. Бабочки — нихуя, там уже кто-то пострашнее, бабочек давно сожрали — постепенно затихают внутри. — Вань, всё в порядке? Ложись отдыхать, ты выглядишь бледным. Ваня кивает отрицательно, дёргается, когда Мирон пытается погладить костяшками пальцев по небритой щеке и попробовать не горячий ли лоб. Ваня не отдыхает, практически ничего не говорит. Рисует Мирону яркий эскиз на ключицы, играет пару каток в доте, — обе проёбывает, как и свою жизнь — а потом идёт в магазин за отвратительным синим винстоном и пивом. Сигареты без паспорта не продают, типа, блять, серьёзно? Только в соседнем магазине находится парламент и бутылка вискаря. Мирон смотрит на этот затар скептично, приподняв бровь, но на деле нихуя не понимает. Шутит про биполярное расстройство, но как-то нихуя не смешно, когда Ваня накидывается палёным джеком и опускается прямо на колени перед Мироном на балконе. — Мирон, послушай меня. Просто, блять, послушай и пойми. — Ваня убирает холодные ладони с чужих колен, жестикулирует активно, не отводит хмельного взгляда. — Я остыл, понимаешь? Ваня говорит с улыбкой. Просто. Обыденно. Как обычно. Ваня снова опускает руки на прежнее место, утыкается в эти колени носом, как провинившийся пёс, и тихо прощения просит. Внутри у Вани бабочки гниют, из последних сил бьются крылышками ярко-голубыми и умирают. Ване сейчас немножечко больнее, чем утром, поэтому он курит прямо в их с Мироном спальне. Мирон не гоняет впервые за сигареты. Впервые не выгоняет на балкон. Мирон просто стоит у шкафа с вещами и тянет на себя цветастый свитшот с динозавриками, но потом снимает. Потому что он не его, он — Вани и носить его больше не хочется. Нельзя. Они вернулись на исходные позиции. Мирон садится рядом с Ваней на пол и пьёт из горла. Мирону плевать, что через десять минут его может вывернуть этим отвратительным пойлом. Мирону хочется уткнуться лбом в чужое плечо и взять за руку, только Мирону больше нельзя. Ему больше нельзя прикасаться. — Я пойду. Оладьи были вкусные. — Панкейки, Мирон. Это были панкейки. Мирон улыбается криво. Мирону почти не больно. Мирон кусает губу изнутри, когда Ваня целует на прощание в лоб и обнимает ладонью за шею. Ваня на ногах едва держится, его немного качает, губы отдают неприятным солоноватым привкусом — Мирон чувствует его, когда Ваня целует по-настоящему. Целует так, как обычно бывает в дешёвых французских романах. Прижимается губами к губам плотно, языком мокро ведёт между, наклоняется даже немного из-за разницы в росте. Мирону хочется кричать, что он не хочет уходить. — Я буду скучать по тебе, принцесса. Правда буду. Ваня снова целует. Нежно, ласково, не свойственно для него. Ваня привык трахаться, как животное, чтобы грязно и дико, только сейчас не получается. Сейчас хочется скользить по его губам своими смазанными поцелуями, касаться осторожно талии, мягко по бёдрам гладить и прижимать к себе, блять, будто действительно хрупкую принцессу. Только нихуя. Эта принцесса сидела на тяжелой наркоте, умеет искусно бросать людей и отсасывать в лучших традициях порно-фильмов браззерс. Ваня прижимает Мирона к стене и сам делает всё для того, чтобы он остался. Ване кажется, что бабочек внутри желудочный сок разъел не до конца. Мирону уже не больно. Мирону внутри уже просто никак. Он обнимает горячими ладонями чужую шею, дышит в самые губы Вани и смотрит в пол, чтобы не пересекаться взглядами. Ваня облизывается, смотрит на эти блядские длинные ресницы, ведёт пальцами трепетно по волосатому пузу, и понимает, что так трахаются только в первый раз. Неловко, неуверенно и слишком смазливо. — Я не хочу тебя отпускать. — Так будет лучше, хоуми. Мы оба устали друг от друга. Ваня переходит на шёпот, кладёт одну руку на скулу Мирона и поглаживает подушечкой пальцами по виску. Мирон льнёт к этой ласке как последний раз. Сука, он есть первый и, блять, последний. Ваня отдалённо намекает, что им нужно разойтись, разбежаться, оставить друг друга, но сам делает так, чтобы Мирон задержался хотя бы на полчаса. Ваня кладёт его на постель, стаскивает быстро одежду, целует слепо ключицы и худые плечи. Касается подушечками пальцев тощих бёдер, шутит ещё, мол, все ли принцессы ноги не бреют, только нихуя не смешно. Не в этой ситуации. Надавливает на рёбра ощутимо, когда опускает на них ладони, задевает большими пальцами соски, задерживается на шее, когда снова целует. Мирон сам поддаётся на эти ласки, открывает бледную шею и разрешает оставить рядом с чернильным клеймом пару засосов. У Вани стоит только от хриплого дыхания и затуманенного взгляда, словно набухался тут не он, а Мирон. Ваня держит Мирона за плечо одной рукой и вжимает плотно в постель, подхватывает второй за щиколотку и закидывает ногу себе на плечо. Входит в податливое тело медленно, плавно, пока Мирон выгибается в пояснице и стонет так, что у Вани пальцы на ногах сами по себе поджимаются. Ваня смотрит в глаза, кусает провокационно губу и понимает только то, что нажраться ему хочется ещё больше. Хочется уехать в ебеня Италии молча, отключить телефон и пропасть если не на всегда, то на пару лет точно. Ваня понимает, что не будет у них никакого жирного енота в квартире, инициалов друг у друга на коже так, чтобы видно не было, и стихов Вертинского у Мирона на рёбрах. Мирон внутри тесный и горячий до дрожи в коленках, но Ваня двигается плавно и глубоко, ловит каждый судорожный выдох губами. Чувствует под собственными пальцами, как Мирон дрожит, как сердце в его грудной клетке бьётся втрое быстрее и обещает в хуям проломить крепкие кости. Мирон задыхается, теряется в ощущениях, когда Ваня проникает резче, грубее и рычит практически в самые губы. Мирону такая близость кажется интимнее самого секса, Мирону от чего-то страшно смотреть в глаза напротив и страшно обнимать. Он цепляется пальцами за мятую грязную постель, стонет же открыто и громко, от чего у Вани окончательно сносит крышу. — Давай же, ну. Чувствуй. Ваня говорит тихо, в самую шею, кусает больно и выпрямляется в спине. Перехватывает Мирона удобнее, сам насаживает его грубее и жёстче на собственный член, от чего Мирон срывает голос в стонах и дрожит ощутимо от скорого оргазма. Ване хочется, чтобы Мирон понял: его любят. Любят за выебоны, за отвратительный характер и поехавшую окончательно крышу в последние два года. Мирон кончает в тот момент, когда Ваня ведёт грубо ладонью по его члену и нарочно задевает уздечку — знает, где нужно прикоснуться. Ваня всё равно срывается: трахает грубо, с оттяжкой, входит по самый яйца и больно кусает мироновское плечо, когда кончает. Подхватывает его рукой под поясницу и прижимает ближе к своему телу, целует-вылизывает почти нетронутую зубами шею. Не хочет верить, что так больше не будет. Не хочется осознавать. Ваня думает, что в каждом своём нежном прикосновении умудрился передать всю любовь. Ваня думает, что это был секс действительно по любви. Яркий, со всеми чувствами и прочей смазливой хуйнёй. На самом деле со стороны всё проще было. Трахались они тоже обыденно, привычно, с редкими поцелуями и прикосновения. Просто. Мирон от оргазма толком не отходит и поднимается на ноги. Мирону похуй, что он грязный: что шея от слюны мокрая и сперма течёт по бёдрам. Он тянет на себя свою одежду, суёт в губы сигарету и бросает полупустую пачку Ване в ебало. Мирону после всего ещё больнее. Он уходит молча, как англичанин, тихо прикрыв дверь. Без ругани и ссор. Потому что так надо. Берёт себе в магазе возле своего дома бутылку водки и грибов на закусь. Дома хлещет из горла, забивается в угол трёхкомнатной квартиры и нихуя больше не хочет. Врач пишет, что хочет его видеть. Мирон в голос шлёт его нахуй и снова вливает в себя алкоголь, чтобы не было больно. И, на самом деле, отпускает после целой бутылки. Отпускает ровным счётом на десять минут, потому Мирона не выворачивает в сортире. Он блюёт, дрожит судорожно от холода и думает о том, что вместе алкашкой было бы неплохо выблевать ёбаную любовь. Только нихуя это не просто. Под дверями кто-то скребётся уже второй час — Мирон слышит это даже тогда, когда включает воду в ванной, чтобы умыть ебало. Мирон открывает дверь с трудом и за плечо пытается растормошить спящего Ваню, увести домой, только бы не простыл. У ног вьется дворовый кошак и Мирон кормит его самой дешёвой колбасой, которую купил вместе с водкой — захотелось, блять, вспомнить молодость, уёбок старый. Ваня пытается обнимать, но Мирон уворачивается — он протрезвел чуть-чуть и ему снова больно. Ваня похож на облезшего бомжа, чем на успешного фотографа, который воняет подъездной ссаниной и таким же дешёвым алкоголем, как у себя дома утром. Мирон хочет сказать, что это точно конец, но не может. Нихуя эту любовь так и не выблевал. — Я лягу в гостиной. Не приходи ко мне. Ваня не слушает. Ваня приходит. Мирон в обществе пустых бутылок собственного коллекционного алкоголя, снова нажравшийся, снова пьяный, снова у него в груди ничего не болит. Мирону так проще. Мирон привык всё запивать. Ваня садится у ног, кладёт голову на колени, только осознаёт ведь, что это уже очевидный конец. Тупик. Ничего больше не будет. — Я тоже остыл, Вань. Правда. — Не оставляй меня, Мирон. Не оставляй меня больше. Мирон принципиально врёт. Ваня так же принципиально утыкается носом в чужие колени, как утром, и молча просит прощения. Мирон допивает последний стакан портвейна и неуверенно касается растрёпанных волос, испачканных хуй пойми чем. Обоим больно поровну, только у каждого из них своё болит: у Вани — там, за рёбрами, с левой стороны, у Мирона — в голове. Мирон заставляет Ваню залезть с ногами, в грязной одежде, на диван и положить голову к себе на колени. Хочется взвыть от досады и разодрать себе грудную клетку пальцами, лишь бы избавиться от давящего внутри чувства. — Не оставлю. Обещаю. Мирон говорит шёпотом и целует в висок, перед этим зачесав волосы назад. Мирон не говорит, что у него билеты в Лондон на одного к врачу. Ваня не говорит, что у него — в Лиссабон, к Порчи и его португальским девочкам-подружкам. Переболеют далеко друг от друга, переждут, перетерпят, и вся боль уйдёт сама по себе. Потому что не бывает незаменимых.