Я так чертовски...

Он засыпает и просыпается с ноющей болью в висках и полным отсутствием цвета перед глазами. Майк видит только серое. Не чёрное или белое, хорошее или плохое. Всё просто серое. Безвкусное, пресное, н и к а к о е. Майк больше не опаздывает на работу. Приходит даже раньше, потому что заснуть после пяти утра уже не получается. Майк и не задерживается больше по собственной инициативе. Просто ему не интересно копаться в книгах, шерстить интернет и зарываться в архивах. Майк, кажется, потерял всякий интерес к тому, что происходит вокруг него. И ему бы успокоиться, вновь задышать полной грудью, вновь научиться по-настоящему улыбаться, но он не может. Просто не может. Всё уже позади. Бесконечная череда судебных разбирательств с ним в главной роли за решёткой, позади ночи в камере, побои и вечные допросы. Позади измученный всем этим Харви, который будто вместо него провёл все те дни в тюремной робе. Всё закончилось. Не пришло в норму, далеко нет, но закончилось. Ушло, как и Рэйчел. Сменилось, как и обстановка в новой квартире. Уже не его и её, а просто его. И это не было очередным потрясением. Это должно было случиться рано или поздно, и оно случилось. И по всем внешним показателям у Майка сейчас всё лучше, чем могло быть. Он купил машину, он всё ещё на работе, теперь уже на всех законных основаниях, и вся его клиентская база растёт в геометрической прогрессии. Да, сама фирма ещё в очень шатком положении. И ему бы сфокусироваться на этом. Не скидывать всё на оставшихся Харви и Донну. В конце концов, половина этих проблем была вызвана именно им. Ему бы взяться за свою "золотую" голову и всё уладить, но он не может. Работает скорее машинально, чем по необходимости. Его мозг и без ведома хозяина способен решать задачи, искать информацию и укладывать её в разумные выводы. Бумаги, папки, отчёты, звонки, встречи. Да, нет, созвонимся с вами позже. Мы берёмся за ваше дело. Нет, мы не на грани банкротства. Да, вам не о чем переживать. Дело, суд. Выигрыш. Дело, без суда. Двойной выигрыш. Майк просто встаёт, принимает душ, заливает в себя горький двойной эспрессо и едет на работу, которая, каким-то чудом, у него до сих пор есть. Майк не помнит, когда это началось. Он вышел из тюрьмы. Окончательно. Он дома. Прошёл месяц. Они поговорили с Рэйчел и поняли, что стоит закончить их отношения. Никакого скандала. Она умная девушка, а он слишком устал. Новая квартира. Новые приёмы. Новые дела. А потом, одним утром, он проснулся и понял, что всё серое. Мысли навалились одна за одной. Все те чёртовы мысли, о которых не было времени думать, когда главной проблемой являлось вытащить его задницу из-под тюремного заключения. Когда главной мыслью было: "Да мне плевать, что ты там решил. Я тебя не сдам!". Когда главной проблемой был Харви, который, кажется, не спал и не ел, пока не услышал: "Все обвинения сняты". В то утро Майк проклял свою феноменальную память, которая услужливо вспомнила в с ё. До каждой мелочи, до каждой несуществующей складки на идеальном пиджаке и каждой морщинки вокруг глаз. Чертовски отличная память. Фотографическая. Точная. Такая ненавистная теперь. А ещё память любит копаться в прошлом. В очень далёком прошлом. И Майк не может это игнорировать. Что, если бы? Харви убил бы его за этот вопрос. Есть то, что есть. Если бы не существует. Но у Майка оно не просто существует, оно ест его поедом. Проделывает болезненные тоннели в мозгах и раздражающим скрежетом напоминает о себе. Что, если бы он не повёлся на это мошенничество с тестами? Закончил Гарвард и смог попасть в фирму к Джессике на полных основаниях. А он бы попал. И уверен, недолго бы просидел в мальчиках на побегушках. Его бы "золотая" голова сделала всё сама. Он бы стал помощником, стал ценным, заслужил бы похвалу. Правильную, честную. Что, если бы он просто прошёл это собеседование, как реальный выпускник? Как выпускник с лучшими характеристиками. Что, если бы он попал в милость к Джессике? Что, если бы Харви заметил его, как подающего надежды новенького стажёра, и просто одобрительно покачал головой? Тогда бы не было этих разбирательств. Не было бы этих проблем, которым он подверг всех в компании. Ничего не было. Не было бы Харви в его жизни, который занимал всё время. Рабочее, свободное, в с ё. Что, если бы он, Майкл Росс, просто работал на Джессику и со временем стал таким же успешным юристом, как она, Луис и Харви. Что, если бы... Он никогда не приходил на это собеседование, не встречал Харви Спектера и молча подрабатывал в какой-нибудь доставке? Не было бы этих бессонных ночей в архиве, званых приёмов, босса, который гордился своим "золотым мальчиком", будто сам его слепил. Хотя... Почти ведь и слепил. Сделал всё это с ним. Всё это. Майк задолбался. Всё время совершать ошибки. Делать неправильные выборы. Быть не с теми. Любить не тех. Он бы уволился. Прямо сейчас. Собрал все свои вещи и ушёл, но не может. Хотя бы потому, что пока компания находится в таком положении по его милости, он не может их оставить. Вот когда всё придёт в норму, когда всё наберёт свои обороты, вот тогда он... Не сможет. Майк просто не сможет уйти. Не сможет без идеального костюма, галстука и укладки по ту сторону стеклянных дверей. Не сможет без улыбки по утрам и ухмылки, которую видит каждый раз, когда "самодовольная сволочь" снова всех обставляет. Он не сможет без этого. Ему нужно. И он так задолбался от этого нужно. Почему без этих карих глаз никак? Почему эти карие глаза смотрят на него так, будто так и не видели сна с того времени, когда Майка впервые увели в наручниках? Почему Харви до сих пор вздрагивает каждый раз, когда видит представителей закона в офисе Майка. И это нормально ведь, это их работа. Все обвинения сняты. Но почему-то Харви до сих пор, кажется, дышать перестаёт, когда где-то в коридоре слышно: "Майкл Росс? Расследование...". Почему Майку кажется, что дальше Харви даже не слышит ничего? Майк устал. Устал сбегать с работы, сбегать из дома. Сбегать от себя. Он просит выходной. Просто так. Плевать на всё. Просто заходит в офис Харви и говорит, что берёт выходной. Завтра. Ни днём позднее. Говорит и уходит. Плевать на ответ. Идёт к себе, хватает пиджак со спинки кресла и, когда оборачивается, понимает, что Харви не стоит в дверях с выражением лица: "А ты не обнаглел ли?". Харви всё так же у себя. Кажется, даже не шелохнулся. Плевать. Дома снимает с себя разве что галстук, который душил подобно змее всю дорогу, да расстёгивает пару верхних пуговиц. Наливает стакан виски и горько усмехается в него же. Он так на него похож. Он так по уши в нём, что не выбраться. Из этого дерьма, Майк знает точно, он не выберется. И тут не поможет никакой адвокат. Даже самый лучший. Даже самый... Просто самый. Стакан. Второй. Третий. Не пьянеет. Просто память начинает коротить. Она уже не может точно воспроизводить под веками родинки на скулах. Она пытается, очень сильно, но виски заливает каждую чёртову отметинку. Заливает каждую царапину где-то внутри жгучим алкоголем. И больно вроде бы, и мерзко, но память коротит. И это в какой-то момент прекрасно. Когда всё такое же серое, но в ушах не слышится знакомый мягкий смех, не гремят самоуверенные ноты поставленного голоса. Майк заливает свою "золотую" память золотисто-пряным виски и грустно ухмыляется в грань толстого стекла. Ему бы лечь спать, забыться хотя бы на четыре, шесть, восемь часов. Можно прям так, в брюках и рубашке, прямо на диване в гостиной, с полупустой бутылкой на столике рядом. Ему бы проспать завтра, послезавтра и ещё неделю. Ему бы проспать ту сделку с Тревором, первый рабочий день с Харви Спектером. Ему бы всё это проспать, и стало бы легче. Ему бы выдохнуть наконец-то, но он не может. На часах только десять вечера. До утра ещё целая вечность. Он опьянел, протрезвел и снова залил раны сорокаградусным. Хочется позвонить, спросить: "Да какого ж чёрта ты до сих пор так трясёшься надо мной? Я больше не твой "золотой мальчик"". По правде же, Майк очень хочет им быть. Хочет быть уже хоть кем-то. И слова Донны: "Ты совсем тронулся умом, если думаешь, что после в с е г о, ты ему никто", — не утешают. Потому что кто-то, да не тот. Потому что чёртова преданность это уже совсем не то, что хочет Майк от Харви. Он готов отдать ему всё. Свою преданность, свою жизнь, свободу. С последним, кстати, вышло удачнее всего. Он готов отдать в с ё, а в ответ просит лишь то, что даже вслух произнести боится. На часах только десять, а он хочет забыть про свой выходной и оказаться поскорее в офисе. Потому что, когда видит, не так тошно. Когда чувствует, что рядом, всё такое же серое, но не давит его пылью к полу. Господи, да когда же это началось? И главное, закончится ли? Обязательно закончится, думает Майк. Нет ничего вечного, но его "золотая" память отсрочит этот день на максимально дальний срок. Ему бы лоботомию, если честно. Вытряхнуть, вычистить, заново загрузить. У него внутричерепное давление не содержит чисел, там лишь буквы имени, выведенного золотым на дверях компании. И ему бы понизить его, иначе точно не выдержит. Разорвёт. На ошмётки, на звездочки капилляров. Взорвётся красно-алым чужой фамилии, которая родной стала за какие-то... Двадцать четыре на семь. Майк разминает шею, отправляя недопитую бутылку обратно в бар, закатывает рукава рубашки до самого локтя, понимая, что выглядит он, как в самом начале пути: помятый, разбитый щенок. Вот только пёс с челюстью, которая клацала на каждого, кто пытался обидеть маленького собачонка, теперь его не подберёт. Теперь сам себя вычищай, создавай, лепи заново. Сам, Майкл Росс. Давай теперь сам, ты же "золотой мальчик", только теперь не его. Теперь сам по себе.

***

Майку кажется, что уже утро, но экран телефона показывает, что только двадцать три минуты от полуночи. Майк моргает часто-часто, скидывая ноги со столика и обращая внимания на глухой стук в дверь. Он затопил соседей снизу? У его клиента форс-мажор в деле? Что ещё? Он распахивает дверь, даже не спрашивая, кто и зачем. Какая уже разница? Распахивает настежь и будто душу вместе с ней, потому что не успевает нацепить маску серого равнодушия, потому что Харви ставит носок своего дорогущего ботинка в проём раньше, чем дверь успевает захлопнуться обратно. Вот и всё. Вот и здравствуй, Харви. Смотри. Нравится? Вот он я. Побитый, помятый, небритый, совсем запутавшийся щенок. — Не спишь? — Как видишь. — Пройду? — Пройди. Только вот Харви замирает в шаге, непозволительно близко. Майк смотрит на него, слышит, как щёлкает замок двери, когда та сама закрывается. Смотрит и больше не может. Ни улыбаться, ни делать вид, что справляется. Не может. — Майк, что с тобой прои... — Помолчи. Один шаг в пропасть. В бездну между ними. Один шаг, чтобы просто уткнуться носом в изгиб шеи. Вдохнуть. Наконец-то вдохнуть. Запах его одеколона с бешеным ценником, запах его самого. Почувствовать соль на коже, тепло от солнца и запах кожи от машины. — Майк. — Помолчи. Господи. Просто помолчи. Даже руки не поднимает. Только дышит им, пока может. Пока ноги ещё держат. Пока не чувствует, как обнимают сами. Как ближе к себе тянут, сцеловывая нервную дрожь с виска. И это конец конца или начало начала. Майк не может определиться. Его "золотая" память вереницей суёт под веки в с ё. Каждое движение, каждый жест и каждый звук. В с ё. Кусает губы, неосознанно трогая ими загорелую кожу. Неосознанно дёргая идеальный узел галстука. Неосознанно целуя идеально гладкие скулы. — Я так задолбался. Неосознанно раздевая, неосознанно обнажая себя. Всё настежь. Мысли, чувства, весь он. Его "золотой мальчик" рассыпается в его же руках. — Я так задолбался. Я так устал тебя любить. Всё серое обрушивается стеной, давит его, дробит кости и выкручивает вены. Всё серое оказывается на губах, которые невесомо ведут дорожки по его мокрым щекам. Всё серое сейчас в руках, которые не то что отпустить, хоть на каплю расслабиться боятся. Держит. Он его снова держит. Он его не то ломает сейчас, не то собирает. Майк может лишь неосознанно тянуть вниз идеально выглаженную рубашку. — Твой "золотой мальчик" не справился. Он его всё-таки крошит. В мелкую пыль и пепел, что после по ветру. Харви его хоронит заживо, когда наконец-то смотрит прямо в глаза своим измотанным взглядом, когда наконец-то Майк замечает, как сильно дрожат те руки, которые его держат. Харви его убивает прямым в голову, разрывной пулей по черепу, когда наконец-то говорит: — Главное, что всё ещё мой.