Once I wanted to be the greatest No wind or waterfall could stall me, And then came the rush of the flood, Stars at night turned deep to dust. © Cat Power — The Greatest
Джагхед гладит руку Бетти, рассказывающей о медленно приходящей в себя Полли. Арчи хмурится; выглаживает круги на коленке Вероники, периодически срываясь на букву «б». Вероника щурится в попытке держать глаза открытыми, а рот — закрытым. Они с Джагхедом сталкиваются взглядами над столом. Дзынь. На один странный миг она хочет спросить: ты что-то понимаешь? ты тоже это чувствуешь? — Как твой отец? — вместо этого спрашивает она. Джагхед поджимает губы, а затем мотает головой. Вероника с едва слышным смешком задумывается о том, как часто Джонсу приходится напоминать себе о необходимости не выпускать иголки в ее сторону (хотя бы не на глазах у своего лучшего друга). — Храбрится. Делает вид, что все в порядке. — Мой тоже храбрился, — нарочито легко кивает она, а затем моргает. — Наверное. — У моего отца размер камеры три на шесть. У твоего — мягкая кровать, ковер и плазма. Не то чтобы здесь было что сравнивать. — Не то чтобы я записала тебя в высокомерные снобы с самого начала. Хотя, о, постой. Бетти говорит: — Ребята. Вероника говорит: — Позволь своему парню высказаться. Он, должно быть, удивляется каждый раз, когда я делаю самостоятельный шаг. Он, должно быть, считает, что я не достаточно хороша в самостоятельности. Джагхед засовывает руку в пачку с чипсами. — Ну. Ты неплохо поешь. Арчи отрывается от блокнота, в котором вяжет ноты в мелодию; в свитер; не в паутину; музыка Арчи — укутывающая музыка; если бы музыка Арчи могла бы быть чем-то одушевленным, она была бы рыжим котом. — Неплохо? — вклинивается Арчи. — Эй, ты. Джагхед закатывает глаза. — Джаг пытается быть милым, — успокаивающе улыбается Бетти. — Не мешай ему. Арчи сдувается, превращая хмурое лицо в улыбающееся за долю секунды. Его взгляд соскальзывает на Веронику мгновением позже. — О чем ты думаешь? — спрашивает ее Арчи. — Ты все утро где-то витаешь. — О Шерил, — признается она со вздохом. — Я не видела ее уже три дня. Бетти хмурится. — Постой. Я думала, что она еще у тебя. — Вот именно. И если бы она не возвращала пустой поднос с едой на кухню каждое утро, мне бы пришлось либо просить Смиттерса выбить дверь, либо самой лезть к ней через окно. Представляешь, как неловко было бы делать это в Маноло Бланик? — Не та вещь, о которой я бы стал переживать, — влезает Джагхед. — Вещи становятся спокойнее, когда она не шипит где-то поблизости. — Она потеряла брата, — жестко говорит Вероника. — А затем отца. И ее мать — психованная истеричка. А еще она пыталась покончить с собой, утопившись в реке, а когда не вышло — сожгла семейный особняк. Где тут хотя бы намек на спокойствие? Больше похоже на затишье перед бурей, и, зная Шерил, можно предположить, что эта буря будет способна принести за собой апокалипсис. Они замолкают на какое-то время: Джагхед поджимает губы, Арчи теряет мягкость из улыбки; напоминание о недавних событиях действует как ледяной душ, даже когда… ну, вы и так по уши в проруби, думает Вероника. — Стоит ее проверить, — говорит Бетти, разбивая тишину. — Я сделаю это сегодня, — вызывается Вероника. — Я дала ей достаточно времени. Предложу ей поужинать у Папаши. Возможно, она даже откроет дверь в комнату, когда услышит об этом. — Шерил Блоссом — ценитель фастфуда, — бормочет Джагхед, открывая новую пачку чипсов. — Хотя, впрочем, куда здесь еще ходить? — Ладно, — говорит Арчи. — Только не забывай, что это Шерил, Ронни, хорошо? И что она может быть слишком… э-э, Шерил, иногда? — У нее странная фиксация на твоей подружке, — говорит Джагхед. — Это может сработать. — Ты ведь знаешь, что тебя не ударит молнией, если ты обратишься ко мне по имени, да? — Поставишь на это милые камешки на своей шее? Бетти закатывает глаза. Арчи кидает в него карандашом.***
Смиттерс дает ей запасной ключ. Шерил прячется под простыней, пока Вероника открывает окна, чтобы впустить внутрь немного свежего воздуха и развеять ощущение застывшего времени в комнате; даже стрелки часов на отметке «пять тридцать» кажутся когда-то остановившимися. (Сам город кажется когда-то остановившимся, и это гнетущее чувство странного веса на плечах, не позволило вдохнуть свободно ни разу за время ее пребывания в нем). — Как твои дела? — спрашивает Вероника, мягко улыбаясь, и пусть она не видит лица Шерил, она может прочесть сарказм в положении ее тела под простыней. — Да, точно. Ты знаешь, у меня есть предложение, от которого ты не сможешь отказаться. — Ты решила, наконец, обновить свой гардероб более современными вещами и пришла ко мне за консультацией? — у Шерил хриплый голос, и привычная насмешка берет высокую ноту только к концу предложения. — Тебе нравятся мои наряды, Шерил, перестань так нагло врать. — Ты похожа в них то на Одри Хепберн, то на Вивьен Ли. В худшие их годы, конечно. Вероника закатывает глаза. — Зато ты сейчас — на завернутую в кокон гусеницу. Шерил вытаскивает руку из-под простыни и бьет наугад; попадает в подушку; Вероника мягко перехватывает ее ладонь. — Однажды тебе придется отсюда выйти и снова столкнуться с миром, ты знаешь? — Зачем? Я не хочу видеть Ривердейл, а Ривердейл не хочет видеть меня. Пребывание здесь как выстрел, убивающий двух зайцев, и — о, я хочу быть той, кто, когда придет время, нажмет на курок. — Это не… — начинает Вероника, а потом обрывает саму себя; в ее голове жужжат пчелы; Шерил, произносящая такие слова как «выстрел» и «убийство», и звучащая так будто бы говорит о погоде вызывает у нее какой-то суеверный ужас. — Знаешь что? Неважно. К черту все. К черту Ривердейл. Собирайся — мы проведем этот уикенд вне этого города; будем заплетать друг другу косички, ходить по лучшим ресторанам и магазинам Нью-Йорка, и не думать ни о чем. Шерил выныривает из-под простыни; ее глаза с черной подводкой и накрашенные ресницы; разве что волосы немного растрепались; она моргает. — Серьезно? Нью-Йорк? — Два дня уикенда никому не повредят, — пожимает плечами Вероника. — Что скажешь? Никакого Ривердейла, никакого Пембрука, никаких ненужных воспоминаний и напоминаний… — Только ты и я? И никого из твоей Скуби-команды? — Только ты и я. И лучшие бутики Верхнего Ист-Сайда, наполненные самыми последними коллекциями именитых дизайнеров. Хочешь подружиться с Гуччи не по онлайн-заказам? Шерил поднимает глаза к потолку, а затем усмехается. — Твоя мать сойдет с ума, ты знаешь об этом? — Тогда между нами будет еще кое-что общее. Шерил смотрит на нее непонятным взглядом, прежде чем неуверенно дернуть губами в подобии на улыбку.***
Такое уже было в одну из первых ночей. Шерил проскальзывает в комнату Вероники, растягивается на простынях рядом с ней и таращит глаза; тянет руку к ее груди и нажимает на ребро. Вероника чувствует теплую поверхность ее кожи и то, как бьется ее собственное сердце под рукой Шерил. Она вздыхает и переплетает их пальцы, переносит замок из ладоней на ее грудь, скрытую тонкой шелковой тканью; и твое тоже бьется, не говорит она, слышишь? — Поцелуй меня, — говорит Шерил. — Поцелуй меня так, будто что-то чувствуешь. Голос Вероники мягкий и твердый одновременно; потому что не то чтобы она этого не ожидала. — Нет. (Шерил в отместку царапает ее руку до красных полос).***
Когда она просыпается утром, и ее будит не мелодия будильника, и не мягкий голос Гермионы, а пристальный взгляд карих глаз откуда-то от двери, Вероника поднимает голову вместе с бровями. Шерил фыркает, будто бы и не ее застали наблюдающей за сном другого человека; привычно опускает плечи и вздергивает подбородок, будто бы и не она в этом доме желанный гость лишь на половину (плюс колеблющиеся десять процентов от Гермионы, а иногда и минус десять от самой Вероники; в моменты как сейчас, например, ей становится до смешного жутко). — Это жутко, — озвучивает она собственные мысли. — Ты знаешь об этом? Шерил дергает плечом в жесте «мне плевать». — Я хочу венские вафли с клубничным сиропом на завтрак, — говорит она. — Можешь оповестить своего Свиттерса, что я буду готова спуститься в столовую через десять минут. И Шерил, конечно, ведет себя так, будто бы она не меньше чем коронованная принцесса в изгнании, и прячется она не где-то, а среди собственных придворных, вынужденных выполнять ее приказы, чтобы в будущем не лишиться головы. — Смиттерс, — бормочет Вероника пустому проему, а затем устало опускается обратно на подушки. — Его зовут Смиттерс.***
Вероника пишет Арчи и Бетти; Арчи хмурит брови в экране телефона через видеозвонок, но не решается протестовать (может, в этом что-то и есть; это же только на два дня, да?); Бетти говорит, что это хорошая (вообще-то, очень мило с твоей стороны, Вероника) идея. С обоими разговор заканчивается довольно быстро, потому что ум Бетти больше занимает неожиданно возникшая проблема с Джагхедом и свалившимся на его голову наследием шипящей банды Змей; Арчи же, кажется, никак не может подобрать нужную тему для продолжения разговора: сплотившее их время убийства Джейсона и последовавших за ним событий, кануло в прорубь вместе с психикой Шерил и прочим, прочим дерьмом. Мать предсказуемо в состоянии далеком от восторга. — Шерил Блоссом, — говорит она, наблюдая за тем как Вероника складывает в чемодан все необходимые вещи. — Выглядит в точности как одна из твоих нью-йоркских подружек. Напомни. Кажется, ее звали Джейн? — У Джейн были светлые волосы, мама. И она ненавидела красный цвет. Гермиона нетерпеливо взмахивает рукой; на запястье крошечным бриллиантом поблескивает браслетик от Картье. — Ты понимаешь, о чем я. Вероника пожимает плечами; с ее легкой руки в чемодан летят плотный кашемировый шарф и перчатки. Она поправляет стрелки на глазах касанием пальца и внезапно понимает, что не знает, какие вещи сейчас в тренде, а какие уже можно отнести к устаревшей безвкусице. Черные стрелки, успокаивает она волну паники, поднимающуюся в груди, никогда не выйдут из моды, как и черное пальто, и ботильоны от Джимми Чу. — Я отпускаю тебя только потому, что тебе нужно проветрить голову после всего случившегося безумия, Ронни, — говорит Гермиона. — Я по-прежнему не считаю хорошей идеей твою дружбу с дочерью Пенелопы Блоссом. За дверью мелькает красное пламя волос Шерил; Вероника успевает заметить ее опущенные плечи и вздернутый подбородок. Гермиона берет с туалетного столика увлажняющий крем с повышенным фактором защиты и опускает его в увесистую косметичку. — В городе ветрено в это время года, ты не забыла, mija? Вероника улыбается: — Я помню.***
Такси отвозит их до ближайшего крупного города, самолет относит их до Нью-Йорка; все занимает чуть больше полудня. Вероника не испытывает совершенно никаких эмоций, когда опускает ногу с трапа на землю; Шерил щурит глаза на солнце и говорит, что ей определенно понадобятся очки. Они останавливаются в отеле, расположенном недалеко от Центрального парка и Пятой авеню, только формально, не отмечаясь в первичном присутствии: весь их багаж доставлен в заранее заказанный номер прямо из аэропорта. Волосы Шерил распущены по плечам; лицо под толстым слоем солнцезащитного крема; под только что приобретенными огромными диоровскими очками Вероника не может рассмотреть ее глаз. — Я забыла, что в мире жизнь течет по-другому, — произносит Шерил. — Все такое быстрое. — Не похоже на Ривердейл, — соглашается Вероника, а затем добавляет с тоской: — Совсем. Большую часть дня они гуляют по городу, окунают руки в ледяные фонтаны, позируют художникам, и обедают на уличной террасе одного из лучших ресторанов. Шерил остается абсолютно равнодушна к Эмпайр Стейт Билдинг, но приходит в восторг от Центрального парка и джелато с клубничным сиропом и лавандовыми лепестками. Но, когда Вероника берет ее за руку (но, когда Вероника вплетает свои пальцы в ее словно в косу), взгляд Шерил становится возмущенным. Она вырывает свою ладонь, потому что… конечно, она это делает. Шерил все еще носит белое под длинным вишневым пальто. Ткань липнет к ее телу, когда они выскакивают к ожидающему их такси под внезапный дождь, попадая ногами в грязь; и мокрые капли уносят макияж; и Шерил смеется так, что начинает плакать, и Вероника делает вид, что не замечает, что разводы от туши, водопадом стекающие по ее щекам, становятся солеными. (Она зовет; услышь меня, посмотри на меня, спаси меня). — Вода, — говорит она с этим взглядом — печальным и горящим одновременно. — Всегда была такой ядовитой.***
— Потанцуй со мной, — роняет Шерил слова почти на пол, растягиваясь на ковре в номере отеля; вокруг все голубое, серебряное, а затем снова серебряное. Влажность ее волос бьет Веронику по коленям, когда Шерил тянется к ней, протягивая руки. — Давай. Вероника нарочито недовольно стонет, поднимаясь. Глаза Шерил загораются. — Что? — Что угодно, — Шерил пожимает плечами. — Что захочешь. Они включают что-то из Норы Джонс. — Ты пытаешься вальсировать? — смеется Вероника, когда Шерил ловит счет «раз-два-три», двигаясь в поддержку медленной мелодии. — Я не особо хороша в вальсах. — Я не особо хороша в большинстве обязательных в социуме вещей, но я никогда на это не жалуюсь. — Кто это здесь жаловался? Шерил крутит ее под рукой и притягивает к себе за талию. Удерживает руку в своей и прижимается слишком уж близко. Ее слишком много: запаха ее волос, прохлады рук, и натянутого напряжения отнюдь не платонического характера. Вероника чувствует оплетающие ее нити, как невидимые вишневые ветви; лоза; плющ? — Тебе никогда не хотелось сбежать от всего? Просто бросить все и сбежать. — Дважды. — Что ты сделала? Вероника дергает плечом. — Привет. Шерил улыбается. — Я знала, что это не благотворительная акция, основанная на бескорыстии. Вероника ничего не отвечает.***
— Мои волосы недостаточно рыжие? — спрашивает Шерил, переодеваясь в ночную рубашку. Она поворачивается к Веронике; нью-йоркские огни через окна подсвечивает ее фигуру сквозь тончайшую ткань, похожую на тюль. — Мой вид недостаточно мрачный? — Кажется, я пропустила завязку разговора. — Брось, — неожиданно зло кидает ей Шерил. — Мне следует записаться в футбольную команду вместо группы поддержки и начать писать душераздирающие песни? Это тебя привлекает? — Она щурится. — Или может мне следует начать носить джинсу, мешки под глазами, и выглядеть словно хмурая туча? Вероника хмурится. — Хватит, Шерил. В твоих словах по-прежнему нет никакого смысла. Шерил толкает ее в кровать и забирается на ее бедра; Вероника вздыхает. — Поцелуй меня, — сердито шипит она. — Поцелуй меня так, будто ты этого хочешь. Вероника убирает ее руку со своей шеи и мягко целует ладонь, каждый из пальцев, а затем запястье — точно в местечко бьющегося пульса; она видит — темнеющий взгляд, расширенные зрачки и раскрывшиеся, словно бутон алой розы, губы. (Ее собственные немного пересыхают). — Тебе нужно поспать, — говорит Вероника. — Завтра будет долгий день. Шерил соскальзывает на кровать рядом с ней. Ее ресницы порхают, как и занавески на огромных окнах; только вовсе не от ворвавшегося внутрь ветра.***
Нью-Йорк — лучший и худший из всех городов в мире. Он наполнен воспоминаниями; он — самое главное напоминание, когда и как все покатилось к чертям. Вероника смотрит в глаза своему отражению в уборной ресторана, в котором они обедали одной семьей чуть больше года назад: жемчуг ее шеи, мех ее плеч; Гермиона улыбается улыбкой светской львицы, в любую секунду готовой к вспышкам фотокамер; поза Хирама выражает уверенность и расслабленность; время десерта. Дело никогда не было в деньгах — в одних деньгах; дело было в чем-то, что может предоставить лишь положение в обществе; где теперь взять эту уверенность, спрашивает себя Вероника, в завтрашнем дне? За столиком у окна Шерил облизывает ложку с джелато; ванильно-сливочный сироп; кусочки клубники; лавандовые лепестки цепляются за края тарелки. Вероника отпивает из бокала; глинтвейн обжигает ее горло и без вина; за соседний столик присаживаются двое: на девушке серое платье, и ее волосы — пшеничная волна, закрученная с помощью плойки; парень в рубашке с бриллиантовыми запонками на манжетах поднимает на Веронику взгляд. — Чего бы тебе хотелось прямо сейчас? — спрашивает Вероника у Шерил, с некоторым усилием сглотнув ком в горле; с некоторым усилием отворачиваясь от двух пар глаз идентичных друг другу. Шерил наклоняет голову на бок; Шерил, которая, как делает вид Вероника, не шепчет в ванной комнате зеркалу «так тебе и надо, ублюдок» и не дергает собственные волосы с недостаточной силой для выдирания клоков; Шерил, которая, как уже устала делать вид Вероника, не сжимает кулаки до кровавых борозд от впившихся в кожу ногтей по несколько раз на дню; Шерил… — моргает на нее паучьими ресницами и прищуривается. — Еще одну порцию десерта для начала. А потом… Где здесь несовершеннолетним можно купить хорошего алкоголя?***
Через пару часов одна из них пьяна, и это не Вероника — как бы ей ни хотелось обратного. Шерил задирает свои молочно-белые ноги на стену в номере отеля; клюквенно-красная ткань платья собирается на ее животе. — Спой мне, — просит она. Тени от веток змеятся по ее бедрам. — Что-нибудь… нью-йоркское. Вероника фыркает, но спустя пару минут напевает ей Синатру. Шерил подмурлыкивает и даже почти попадает в ноты. — Те двое, что не сводили с тебя взгляда. Ты их знаешь? — Мы встречались какое-то время, — отвечает Вероника. — И это было не лучшее мое время. — С кем именно? — С обоими. — Одновременно? Вероника не отвечает. Шерил трется носом об ее плечо. — У меня никогда не было бывших парней, — говорит она, а затем смотрит на Веронику искоса. — Хочешь узнать почему? Нет, думает Вероника; она и так знает. (Слишком просто даже предположить). — Сегодня я подбирала чулки под цвет твоей помады, — бормочет Шерил, и усталость в ее голосе причудливо граничит с какой-то смехотворной гордостью. — Я знаю оттенок каждой из них наизусть. Шерил засыпает. Ее голова у Вероники на коленях; Вероника рассеянно перебирает ее волосы. От нее все еще пахнет клубникой.***
Шерил видит двух рыжих мужчин (один старше, другой младше) через темные стекла очков, когда они гуляют по магазинам; пожилой мужчина примеряет твидовый пиджак; широкоплечий парень одного с ними возраста смотрит на них в упор через стекло витрины. — Дыши, — уговаривает ее Вероника; ее сердце колотится с частотой взмахов крыльев колибри. Она боится, что Шерил побежит, закричит или задохнется от недостатка воздуха. Она гладит ее по спине, вдоль по позвоночнику, прощупывая через кашемировое платье выступающие позвонки. Шерил никуда не бежит, не кричит, и не синеет от недостатка воздуха в легких. Вместо этого она дышит.***
— Мне не нужна твоя помощь, — позже говорит ей Шерил; чемоданы под ее ногами, пакеты с покупками, кроваво-красное платье смятой лужей; она переступает через разбросанные вещи с грацией балерины. — Мне не нужна твоя жалость. Мне нужна… Вероника прикладывает ладонь к ее губам, пачкая кожу глянцем ее помады. Она перетирает след от нее между своих пальцев. — Нет, — Она качает головой. — Не нужна.***
Они наблюдают закат из иллюминатора самолета, когда летят домой. Шерил расчесывает свои волосы до идеально-прямых и немного электризованных. Вероника качает носком на соседнем кресле, листает журнал и просит стюардессу сделать ей еще один латте с дополнительным шотом эспрессо. — Заплети мне волосы, — вдруг говорит Шерил, поворачиваясь к ней спиной; огненный рыжий вспышкой растекается у Вероники по коленям; дело близится к дежавю. — Только медленно. Вероника плетет ей французскую косу.***
Она пишет Бетти по возвращению прежде чем пишет Арчи. Гермиона встречает ее у порога, внимательная взглядом и ищущая руками. — Все хорошо? — спрашивает она. — Будет, — отвечает Вероника, пока Смиттерс ставит ее чемодан у двери и заинтересованно заглядывает в пакет со своим сувениром. — Спасибо, мисс Вероника, — мягко улыбается он, нахлобучивая новую фуражку на свою седеющую голову. — Моя старая, кажется, и правда совсем износилась. Она улыбается ему в ответ.***
— Вернулась, — констатирует Джагхед, цепко оглядывая ее лицо в поисках неизвестно чего. — Рад? — Арчи будет, — обрубает он, и Вероника опускает глаза на свои руки. Все запутанное, приходит ей в голову, почему все всегда такое запутанное? Джагхед облокачивается на стену рядом с ней, и Вероника моргает, выныривая из своих мыслей; сигарета в его руках выглядит так, будто пролежала в кармане вечность, куртка на плечах — точно так же. Закатывать глаза в его присутствии уже стало инстинктом. — Ты разве не бросил? — Кутается в воротник пальто Вероника; тишина на улицах после Нью-Йорка кажется зловещей и неестественной. — Хочешь? — Джагхед достает из кармана смятую пачку. — Не сегодня, — говорит она, наклоняя голову в намеке на признательность. — Это на «совсем все плохо». У меня — нет. Он кивает. — Хорошая штука — самообман. — Прости? — Рядом с тобой вещи становятся сложными. Рядом с Шерил вещи становятся разрушительными. Вы провели вместе уикенд. Ты уверена, что в порядке? — Почетное «вау!» твоей наблюдательности, — намеренно колется Вероника. — Тебе ли не плевать? Джагхед стряхивает пепел с сигареты и даже не пытается выглядеть задетым. — Не сегодня, — возвращает он ей, дергая уголком губ. Она с легкостью возвращает ему улыбку. Она справляется с этим. (Как и с ложью для Арчи, а потом для Бетти; Шерил продолжает смотреть на нее так, будто хочет однажды разрушить; перемены в ее настроении, ее ярко-алый рот и… Боже). — Я… — начинает Вероника, но ложь всегда ощущается странно на ее языке рядом с мальчиком, одетым в старую джинсовую куртку, разочарование и усталость; она выдыхает. — В растерянности. — Ты в бардаке, Вероника, — поправляет ее Джагхед, отправляя сигарету в урну щелчком пальцев. — Из тебя сыпятся мысли, как из дырявой коробки. — Надеешься поймать парочку для следующей истории? — Ммпф, — отвечает Джагхед, а затем поправляет шапку и разворачивает корпус тела (руки в карманах, нелепая кожаная куртка вместо привычной джинсовой, ссутуленные плечи; нет, Бетти, я не курил) в сторону соседней улицы. Он не прощается. Вероника смотрит, как он уходит. (Она всегда смотрит, как он уходит зачем-то; неизвестно за/чем).***
Арчи смотрит на нее растерянно. Вероника думает, что на это слово определенно стоит добавить запрет. — Я не знаю, что сказать, — признается он. — Ничего не говори, — почти просит его Вероника. — Просто дай мне немного времени, чтобы во всем разобраться. Дай нам немного времени, чтобы разобраться во всем. — Ты не можешь сделать этого со мной? - спрашивает Арчи, игнорируя обобщенное «мы» с непрошибаемым упрямством. Вероника сглатывает. (Шерил пишет ей смс: «тебе к лицу этот оттенок дикой черешни»; «в мире столько вещей, которые можно разрушить»; «раздели со мной завтрак» и «может быть, я надену для тебя свое лучшее белье»). — Пару недель. Это все, о чем я прошу.***
— Передавай ей привет, — роняет Джагхед, когда она выходит из закусочной на своих безумных по высоте каблуках; его глаза не враждебные — и это редкость; его глаза — толика (две, три) облегчения и неумело спрятанное довольство (позади них, все еще за столиком, Арчи зарывается руками в волосы). Вероника дергает (иди к черту) плечом и не отвечает.***
На берегу Свитуотер пусто; Шерил появляется с рассветом (как всегда неожиданно; Вероника узнает о ее присутствии разве что по запаху роз и потяжелевшему воздуху) и становится за ее спиной. На нее накатывает странное чувство, будто они — древние люди, наблюдающие восход молодого неопытного солнца, под розовеющими ладонями которых когда-то зажигались первые, пусть еще бледные, но уже свирепые звезды. — Если бы я действительно была льдом, меня бы было труднее сломать, — говорит Вероника. — Если бы я была огнем, тебе бы не пришлось опасаться пожаров. Древние люди, снова напоминает себе Вероника, разворачиваясь к Шерил лицом; возможно, они также касались друг друга липкими губами и умирали от удушья; возможно, пахли розмарином и вишнями, вплетали тонкие пальцы в льняные волосы и шелк их кожи был почти похож на церковное пение. — Поцелуй меня, — говорит Шерил; рассветное солнце в ее глазах, мягкость раннего утра на ее вымазанных блеском губах. — Поцелуй меня так, будто все это хоть что-то значило. Ведь если бы во мне осталось хоть немного огня, я бы обожгла тебя так, как никто никогда не сумеет. — Чтобы это узнать, ты должна подойти поближе, — отвечает Вероника. — И попытаться меня обжечь.