Падение

Вильгельм проснулся от протяжного шипения, продрал глаза и повёл затёкшими от неудобной позы конечностями. Сквозь дырявую обшивку танка, в котором он спрятался, сквозило грязно-серое небо. Где-то вдалеке гремели выстрелы, непрекращающаяся дробь напоминала звук строчной машинки. Остатки от подорванного советского танка скрипели и грозились обвалиться на Вильгельма, но его волновало это меньше всего. Голова гудела, и дальний рёв снарядов отдавался глухой болью в висках, будто в них закипал расплавленный свинец. В ушах застыли крики его молодых солдат, умерших за один проклятый телеграф, который и тот остался неприступным. Пробуждение омрачилось осознанием реальности. Дивизия разбита, по всем фронтам — поражения, идёт третий год, обещания Гитлера завоевать Союз за несколько месяцев казались его личным плевком в лицо всем солдатам. Тем, которые остались в живых. Третий год, Господи… — подумал Вильгельм. Он попытался размять шею и взвыл от нахлынувшей боли. К горлу подступила тошнота, и, глубоко дыша, он замер на месте. В памяти калейдоскопом вставали счастливые лица его друзей. Их было пятеро — но теперь на одного меньше. Вильгельм вспомнил, как дико озирался вокруг руин, когда закончилась стрельба, но видел лишь лежащие вниз головой трупы. Искать среди них своего брата Фридхельма он не стал. От дивизии остался лишь лейтенант — Винтер истерически загоготал сквозь зубы. В голове мешались восторженные голоса, говорящие о встрече на рождество в Берлине, вспоминалась гнусная болтовня солдат о делёжке между собой русских земель и русских женщин. Вспоминался тот придурок, которого Вильгельм уже даже не помнил, как зовут, который надеялся в ноябре позавтракать на Красной площади и который первым получил заслуженную пулю в лоб. Стоило оказаться одному, как всё, о чём Вильгельм старался не думать, что вытеснялось бесконечным страхом, навалилось на него невыносимой тяжестью. Раньше паника сдерживалась только тем, что долго думать о происходящем просто не было времени. Его самоконтролю завидовал даже Фридхельм, до последнего переносивший все тягости. Фридхельм… Что Винтеру сказать матери? Жмурясь, не в силах даже плакать, он стал шарить рукой вокруг, ища, за что бы зацепиться и вылезти. Закружилась голова, пустой желудок сжался, и Вильгельм упал обратно на сиденье. В висках гудел оглушительный бой, сквозь который до сих пор слышалось монотонное шипение. Понадобилось время, чтобы понять: шипящий звук — не дальний отголосок взрывов. Он куда ближе. Лейтенант зажёг спичку, повернул голову к соседнему сиденью и в оцепенении замер. Спал он не в одиночестве. В блеклом свете огня заблестели пузыри от ожогов и толстая багровая корка обожжёной кожи лица. На голове трупа — шлем, на нагрудном кармане — алая советская звезда. Первое изумление прошло; Винтер судорожно выдохнул. Но труп открыл глаза, и вторично изумлённый лейтенант с трудом разобрал шипение: — Воды… Вильгельм достал флягу и подал в распухшую от кровоточин руку, не сводя глаз с изуродованного лица.Танкист поднёс горлышко к запёкшимся губам, отхлебнул и отдал флягу обратно, точно так же сверля его глазами с каким-то немым вопросом. В ремнях безопасности, будто пригвождённый к месту, он тяжело дышал, и Вильгельм вспомнил, как его брат, казалось, много лет назад в панике метался перед раненым советским солдатом и даже пытался тащить его в лазарет. Когда-то от отравляющего желания помочь он и сам не мог избавиться, но война позаботилась и об этом. Он — враг. Стреляй, — без интонации прозвучали в голове слова брата, когда Вильгельм медлил с решением. Стреляй — сказал Фридхельм, бравший с собой на войну Гёте и Шиллера, блокноты, фотографии и ручки; не переносивший вида крови, вздрагивавший даже при виде раненого оленя; всегда последний в списке добровольцев. В окопах писавший стихи, наивно мечтавший о Рождестве в Берлине. Помочь танкисту? — Вильгельму и самому нужна была помощь; болела голова, правым ухом он явно слышал лучше, а левую сторону головы будто обернули ватой. По всем признакам контузия. Да и с такими ожогами ты — не жилец, — подумал лейтенант и, привыкнув глазами к шатающейся от головокружения полутьме, затушил спичку. Он был уверен в его грядущей смерти сразу после того, как тот подал голос. В глазах танкиста ещё теплится жизнь, надежда, которая начала угасать у их дивизии после первого же поражения. Глаза немецких солдат — пустые, омертвевшие — напоминали Вильгельму дула автомата. Может, внутри этот русский танкист был живее, чем его здоровые бойцы. Его запёкшиеся губы раскрылись, и он обратил мертвенно-одухотворённое лицо к небу, будто вырванному клочку света на обшивке. Видит ли он сейчас просторы своей родины: напоённые зноем степи, колосящиеся пшеницей поля, которым нет конца, суровые в своей неприступности леса — всё то, чего они не видели и сотой части? Дорогие сердцу лица? О чём он думает? Может, о несдержанном обещании во что бы то ни стало вернуться живым, о горе матери, о жене или подруге, один образ которой согревал лучше, чем хилый костёр в промёрзших окопах? А может, он мысленно сидит в лагере у огня с немногими выжившими солдатами, верит в победу товарища Сталина, слушает вполуха, как солдаты напевают фронтовые песни… А может, мыслями он обращается уже не к живым. Вильгельм достал из нагрудного кармана мятую папиросу, но, покосившись на русского, решил пока не курить. Танкист будто его не замечал, либо его не смущала компания его врага. Но врагами уже нельзя было их назвать — сойдя с поля боя, они сняли с себя клейма противников. Винтер вспомнил несколько слов, которым обучил его брат. — Нет конец, — просипел он с акцентом. Танкист слабо дёрнулся. — Не будет… конец? — повторил Вильгельм, но умирающий понял, о чём он. — Будет, видит бог, — прохрипел в ответ русский; слова давались с явным трудом. — Видит бог, всё закончится… На полувдохе его грудь остановилась, голова опрокинулась, а остекленевшие глаза застыли. Для танкиста война уже кончена. Вильгельму казалось, он в первый раз застаёт смерть в одиночестве. Не перед кем было держаться, сохранять видимость хладнокровия — и эта смерть стала последней каплей. Чудовищная тяжесть от всего того, что он видел за три года, многотонным валом легла на грудь, и от боли, от бессильного отчаяния хотелось разорвать рубашку и раздирать ногтями кожу, пока не доберёшься до самого своего нутра. Стиснув зубы от рвущегося наружу крика, Вильгельм схватился за сиденье, ногой распахнул люк и выбрался наружу. Все, с кем он воевал — мертвы, Фридхельм — единственный, кто ещё напоминал ему, ради чего они воюют — мёртв. А если умерли все, кого он знал? Ради чего он это делает? Ради страны — но кто теперь его страна? Ослеплённый дневным светом, он прикрыл рукой глаза и побрёл в сторону от руин, которые они оставили за собой. Его дивизия разбита, по всем фронтам — поражения, и он знал, он знал, что так будет, и желал, чтобы всё закончилось — но не знал, что вестником их падения станет именно он.