Что-то в груди

      Это бывает тускло-коричневою порою предзимья. Иногда и в другую пору, но ярче всего, и привычнее, и всего чаще - именно в эту, когда деревья торчат вокруг голые, а под ногами побуревшие листья размазаны в кашу. Что-то ворочается в груди, невнятное, но ощутимое явно, телесно, и чешутся, и иголочками покалывают руки. Чешутся руки, в прямом и буквальном смысле, и в переносном, их тянет чего-то делать, что-то нужно ему, и даже известно уже, но пока непонятно, что. А воздух в эту пору даже к полудню темен и мутен, как будто солнце и не выходило, а может, это глаза, может, им все видится в серой дымке, все смазывается, стоит хоть чуть отвести пристальный взгляд. Но ворочается в груди, шевелится, как-то чешется изнутри, как бывает, когда облопаешься дикого бортного меда, но без приторно-сладкого с горечью остатка вкуса на языке, просто - что-то в груди. И в руках. В руках отзывается сильнее всего. Так, что пальцы шевелятся сами собою, трутся друг обо друга, стискиваются в замок, и руки одновременно слабеют, что-то тянет и режет изнутри на сгибе локтя, и руки слабеют, мягчают, немеют в запястьях, думается, придется сейчас схватить пищаль - недолго и уронить, всей опричнине на посмешище. Ну разумеется, как всегда, в самую пору. Но дави не дави, злись не злись, разминай не разминай руки - что-то ворочается, что-то шевелится, смазывает взгляд, что-то лезет наружу, и Никита водит туда и сюда глазами, жадно-мучительно ищет: ну что же? Ищет глазами: ну что же, за что зацепиться? Перебирает внутри себя: что же? что? В это время он видит особенно остро, словно зрение, так себе зрение, средненькое, вдруг обострилось и сделалось особенно ясным, кристально-четким, внимательным ко всему. Он особенно видит цвета, красный оттенок рябины, уже калёной морозом и снова слегка потускневшей от капелек влаги, что нужно стереть, до вот только не дотянуться до грозди, далёко. Узорные прожилки листа, зацепившегося за ограду, пергаментного и сухого. Он видит даже, что черная кошка, вальяжно шествующая через двор - она не совсем черная, бархатный черный мех выгорел летом до глубокой коричнево-рыжины, и сейчас, несмотря на пришедшие холода, не до конца еще перелинял в зиму, меняясь на полностью-черный. В такие часы он особо отчетливо чувствует всё, и это всё вокруг его раздражает, раздражает ноябрьский холод, что ни туда, ни сюда, ни надеть рукавицы, ни снять, раздражает, что надо стоять в карауле, раздражают товарищи, лень вперед них родилась, которые, чуя, что от простого воза с горшками не будет особого прибытку, жопу не приподнимут, ступай, Истомин, досматривай, коли хочешь, а досмотреть-то и пропустить всё равно надо, значит, ступай Истомин, добро бы полезным делом были заняты, так ведь сидят режутся в зернь на щелбаны, играть на деньги в карауле категорически запрещено. Раздражают и земские, которым вот припекло переться в Слободу, да именно сейчас, все здравые люди ее десятой дорогой обходят, а этих вот - так приволок черт! Руки, руки, зудят ладони, и становятся влажными, что же, что, что-то нужно, что-то хочется, позарез надо, Никита отчаянно ищет глазами, перебирает внутри, прилаживает друг к другу, пробует так и эдак и отбрасывает за негодностью, что-то ворочается и шебуршит в нем, требуя своего. Никита потрошит сумку, жадно вгрызается в желтое и завялое, невкусное яблоко, пресная влажная сладость во рту, сбитня бы что ли, хоть что-нибудь, да ну его к черту, не в жратве дело, не сидится на месте, он жует яблоко, он грызет горьковатые косточки, он зашвыривает обсосанный до рассыпающихся перегородок огрызок в самую дальнюю лужу, прихваченную ледком. Ну когда ж смена, уж скоро стемнеет, никто уж не шляется об эту пору, никакие чертовы земские, ну когда же, ну наконец! Он вскидывается на коня, с ходу пускает в намет, не домой – прочь от города, под ногами коня буро-желтые, все завялые, травы, пустое жнивье, руки, державшие повод, все еще тянет в изгибе локтя, он гонит коня, запрокинув голову, сбросив шапку, навстречу холодному воздуху, даже болит за ушами и слезы в глазах, и то, что ворочалось, глухо, невнятно, прорывается наконец в долгом крике… долгом… протяжном и долгом… в котором постепенно начинает проявляться мелодия.       Он едет шагом, но все ж торопливо, жадно осматриваясь по сторонам, ища среди белых безлистных берез и почти голых кустов, ища, где же удобный пенек или бревно, где присесть. Найдя наконец, чуть не падает, как на добычу. Сперва, до того, как начать, растирает руки у локтя. Вынимает из сумки вощаницы. Рука уже снова тверда, остатки зуда уходят, Никита пишет, сначала четкими, ровными буквицами, затем, распаляясь – а первое, ясное и кристальное, уже выплеснуто – все небрежнее и кривее, главное записать, пишет, думает затирает, напевает, считает слоги на пальцах, пишет, уже даже не трудится затирать, просто черкает и пишет, мнет губы писалом, стучит по зубам, вот за такие «находы» уже не одно писало изгрыз до мочалки, и пишет, пока в наступающих сумерках видно хоть что-то. И только тогда с неохотой взваливается на коня, едет шагом, все еще подбирая строку к строке про себя. Дома Овдокимка ворчит: «Где тебя леший носит? Все простыло уже!» Но Никите пока не до ужина, он, не помыв рук, подсаживается к свету, торопится записать. И, уже позванный двадцать раз и чуть не за шиворот притащенный ко столу, левой рукою ломая хлеб, правой по-прежнему пишет, не поднимая головы, время от времени отвечая Овдокиму «угу…». Овдокимке хочется поговорить, хочется и другого, но Никите сейчас – прости, Овдокимка – он даже не извиняется – не до того. Обиженный Овдокимка, задернув полог так, что чуть не содрал напрочь, отправляется спать один. Уже поздно ночью – не раз перекликнулись сторожа – Никита, с ломящими от усталости глазами, счастливо-опустошенный, задувает свечу и пристраивается Овдокиму под бок. Овдокимка, все еще обиженный даже во сне, поворачивается спиною, сопит, так и не просыпаясь. Но Никита отлично знает, что это неважно. Никита натягивает на голову одеяло, прижимается крепко, обняв, утыкается в теплый загривок. И улыбается в темноте, засыпая. Потому что то, что бередило ему душу весь день, лежит теперь на столе, перебеленное на бумаге, записанное в словах и разложенное на крюки, обретя завершенную форму. И Овдоким поутру увидит новую песню первым.