***
В Конвенте стоит такой гвалт, что Робеспьер едва слышит сам себя. Он самозабвенно продолжает свою речь, прикрыв глаза и представляя перед собой улыбающегося Антуана. Конечно, ему потом будет за это очень стыдно, но пока это является лишь способом не слышать их, там, на трибунах. И украдкой любоваться, пока никто не видит. Жаль только, что не настоящим. Шум становится всё невыносимее, Робеспьер из последних сил пытается что-то сказать, но язык не слушается его. И тут он слышит безумно знакомое и мелодичное, но твёрдое и строгое: — К порядку, граждане депутаты! Антуан. Максимильен улыбается и уверенно продолжает, доводя мысль до логического конца. Ещё одна битва выиграна. Ещё один триумф победителя. Робеспьер спускается вниз и садится рядом с Сен-Жюстом, деланно приветливо улыбаясь. Антуан весело улыбается в ответ и хлопает Максима по плечу, его тёплая, мягкая, наверное, чуть шершавая ладонь едва гладит его, и Максимильен вздрагивает, оборачиваясь к другу. А губы у Антуана такие алые, будто вино или рубины, такие живые и манящие. Максим отчаянно хочет коснуться их своими и просто узнать, каковы они на вкус. Он наклоняется к Сен-Жюсту, подвигается ближе… И останавливается в сантиметре от будто выточенного из слоновой кости лица, отрезвлённый чьим-то особенно громким голосом. Робеспьер мотает головой и резко отодвигается, опуская взгляд и стремительно краснея. Чёрт, что с ним? Что за проклятие? Ещё бы чуть-чуть, самую малость, и он бы совершил что-то жутко неприличное и непростительное, а ещё крайне необдуманное. Какой позор. — Максим? — заботливый тон Антуана немного приводит его в себя и успокаивает часто бьющееся сердце. Робеспьер приводит в порядок свои мысли и чувства, а затем немного натянуто улыбается. Да, так правильно. Так будет лучше для всех. — Всё в порядке. Просто задумался, — отвечает Максимильен и вдруг осознаёт, что ему безумно стыдно врать Антуану. Разве он это заслужил? Робеспьер не знает, придётся ли Сен-Жюсту по душе его признание. Пусть остаётся в тайне. Никто никогда об этом не узнает. Не должен узнать.***
Антуан, как и всегда, сидит на краю стола, скрестив руки на груди, и рассуждает о чём-то крайне незначительном. Его руки бездумно перебирают лежащие рядом листы, проходятся по книгам, касаются чернильницы. Робеспьер украдкой наблюдает за ним и нежно улыбается, безмолвно мечтая осыпать поцелуями эти изящные пальцы. Антуан такой красивый. Как фарфоровая куколка. И такой же хрупкий и недоступный. Слишком идеальный для этого мира. — Тебе нравится? — Максмильен выныривает из раздумий и кивает, затем подходит ближе и опирается на столешницу. Его пальцы как бы невзначай касаются руки Сен-Жюста и едва сплетаются с его пальцами. Антуан вздрагивает, поворачивает голову к Робеспьеру и немного глупо и смущённо улыбается, не убирая руки. — Антуан, я… — Робеспьер от волнения и страха забывает, как говорить, как дышать. Забывает, как жить. Слова вязнут на языке и тугим комом скатываются обратно в горло. — Да? — Сен-Жюст улыбается уже наивно и доверчиво, ласково. — Нет… Ничего, — трус. Какой же он всё-таки трус. Робеспьер прячет глаза и сжимает губы, пытаясь справиться с собственными эмоциями. Антуан встаёт, ободряюще обнимает его, снова гладит по плечу и невесомо касается руки, а затем быстро уходит, ни слова не сказав на прощание.***
Робеспьер плохо помнит девятое термидора. Вместо голосов, изображений, звуков и фактов остаётся только пульсирующая боль в челюсти и нестерпимый мучительный жар по всему телу. А ещё мысли, детские, пустые мысли и один простой вывод. Максмильен хочется спрятаться, сбежать, куда-то скрыться от этого жуткого ощущения. Не столько от физического, сколько от морального. От ощущения начала конца. Он смотрит на Сен-Жюста, который дремлет, прислонившись к ледяной стене, и гладит лежащего у него на коленях Робеспьера по голове. У Антуана красивое лицо, когда он спит. Такое умиротворённое, спокойное, такое, какое бывает у застывших в вечности святых. Максимильен слабо, одним уголком губ, улыбается, глядя на Сен-Жюста, сглатывая слёзы. Как ему хочется обнять его, прижать к себе, как хочется целовать и дарить ласку, водить кончиками пальцев по этим острым розоватым скулам и благоговеть. Как жаль, что уже слишком поздно. Как жаль, что он так ничего и не сказал. Как жаль, что это желание пустое и глупое. Ресницы Антуана дрожат, дыхание учащается, он немного поворачивает голову и вновь успокаивается. Робеспьер поднимает руку и осторожно касается его подбородка. Сен-Жюст улыбается во сне.***
Их везут так долго, что дорога превращается в лабиринт из домов, улиц и людей, что-то яростно галдящих. Сен-Жюст прижимает Максима к себе, чтобы он не упал, гладит по руке, что-то говорит, отчего у Робеспьера щиплет в глазах, а сердце щемит. Он такой нежный, Антуан. Такой добрый. Как несправедливо, что это их последний день. Толпа кричит всё громче, телега едет медленнее, и вот их уже выталкивают на эшафот. Антуан крепко держит Максима за руку, пока они поднимаются по лестнице. Максим преданно смотрит на него и ласково сжимает его пальцы — всё, что у них осталось друг для друга — последняя невесомая незаметная нежность украдкой. Вот и всё, что есть. Имя Антуана звучит, как набат, как приговор. Сен-Жюст гордо вскидывает голову и улыбается всем нагло, а Робеспьеру печально. — Я люблю тебя, — шёпотом, почти неслышно роняет он, проходя мимо. Робеспьер резко вздрагивает и поднимает на него полный боли взгляд, слабо тянет руки, хочет что-то сказать в ответ, но уже слишком, слишком поздно — занавес острия поднят для финальной сцены. Максимильен смотрит, как Антуана привязывают и укладывают его голову на подобие плахи, как палач отпускает верёвку, как лезвие летит вниз и окрашивает всё в красный цвет. Робеспьеру больно и горько. Его сердце почти не бьётся. Всё слышится и видится будто через толщу воды. Но он знает, что ему недолго осталось до полного отчуждения. Когда его подводят к гильотине и связывают крепкими ремнями, он неожиданно жалеет о том, что просто не сумел и не успел сказать Антуану то же самое. Хоть немного облегчить смерть. Сделать что-то напоследок для него. Слёзы капают вниз, на идеальное лицо Сен-Жюста, а Робеспьер вновь кривит губы в горькой усмешке. Чего плакать-то? Чего жалеть? Во всяком случае, теперь. Да и вообще… Ведь это всего лишь… Ребячество.