Грек из Одессы, еврей из Варшавы, Юный корнет и седой генерал: Каждый искал здесь почёта и славы, Но, как назло, лишь навеки пропал… слова: Алексей Апухтин, Амантий Буравсон
Все из вас, кто хоть немного интересуется оперой, слышали о знаменитом «состязании певцов в Вартбурге». Но вряд ли вы когда-нибудь слышали о состязании певцов в Смартбурге — конкурсе исполнителей старинной музыки, проводившемся среди контртеноров каждый год в Смартбурге — захолустном европейском городишке, единственной достопримечательностью которого был концертный зал, располагавшийся в… НИИ ядерных исследований. Случилось это одной унылой зимой, изображавшей лето. Осадков не было. Температура вместе с атмосферным давлением повысились и «перешли на фальцет». Солнце затянуто полупрозрачными, как шифон, облаками, сквозь которые едва проскальзывал редкий луч. Словом, всё вокруг будто напоминало о грядущем мероприятии. В НИИ работал некий Амантий Давидович Буравсон, хемоинформатик по специальности и непризнанный гений по жизни. Грек из Одессы, он был ещё ребёнком, когда его мать развелась с отцом и уехала с сыном в Европу, в город Смартбург.***
В детстве Амантий очень любил петь. Пел он всё, что играли по радио: начиная классикой и заканчивая шансоном. Он не представлял своей жизни без пения, пел с утра до вечера, а когда пошёл в школу — посвящал пению всё своё свободное время. «Dum spiro — cantabo»*, был его девиз. Когда друзья в школе его спрашивали, что в мире самое прекрасное, он говорил: «Мой голос». И в каком-то смысле был прав. Чистый, хрустальный дискант, подобный по тембру разве что флейте, но гораздо более сильный и мощный. Вечно толпившиеся в доме у Буравсонов многочисленные родственники восхищались «одесским Робертино Лорети», который поёт арию Царицы Ночи на тарабарском языке. Предлагали отдать ребёнка в музыкальную школу. Но, как это обычно и бывает, в семье все решения принимала мама, Ариадна Парисовна, милиционер по профессии, гречанка по отцу и фурия по характеру. Она не поддерживала увлечение сына пением, видя его исключительно в роли учёного. В то время как отец, Давид Израилевич Буравсон, человек тонкой душевной организации, не представлял сына нигде, кроме как на мировой оперной сцене. Собственно, из-за чего и произошёл скандал и разрыв в отношениях супругов. Шли годы, неумолимо приближая Амантия к подростковому возрасту. А для него это значило только одно: потерять самое драгоценное — его голос. Он знал, что это происходит со всеми мальчиками, и сделать с этим ничего нельзя. Или можно? — Папа, — сказал как-то раз Амантий, когда они с отцом гуляли в парке и ели мороженое. — Сегодня в школу приходила врач-фониатр, она проверила у всех гланды, а мне сказала, что мои связки стали толще и я скоро начну мутировать! Но я не хочу! Если я потеряю голос — я умру. Но я не хочу умирать! Папа! Неужели таки нельзя ничего сделать? — Таки можно, мой соловейчик, — медовым голосом отвечал Додик Буравсон, невысокий, коренастый пожилой человек с лысиной на макушке, с поседевшей шевелюрой и такими же поседевшими волосами на груди, вылезающими из глубокого выреза рубашки. — Ты помнишь Цибульку, кота бабушки Ривы? — Конечно помню, мы его к дяде Шмулю, ветеринару, носили. Он его вылечил. — Дядя Шмуль хороший доктор, он и тебя вылечит. За бутылку хорошего коньяка дядя Шмуль и правда «вылечил» юное дарование. Операцию провели в антисанитарных условиях, на квартире у доктора, а вместо наркоза парня напоили водкой. Тем не менее, врач проделал почти ювелирную работу: внешне в глаза ничего не бросалось, а шов был маленьким и аккуратным. То ли нашлись свидетели, то ли материнское сердце почуяло неладное, но уже через час после операции в квартиру Шмуля ворвался отряд милиции под предводительством Ариадны Парисовны — в военной шинели, не сходящейся в районе груди пятого размера, и чёрных облегающих спортивных брюках. В какой же ярости была эта знойная женщина, обнаружив своего тринадцатилетнего сына мирно дремавшим у телевизора в глубоком алкогольном опьянении. И это в присутствии двоих взрослых мужиков! — Ты шо, совсем охренел, павиан старый?! — Ариадна набросилась на мужа и влепила ему пощёчину. — Шоколадка моя, я всё объясню… — Ты надзирателю будешь объяснять, когда тебя посадят! С таким чмом говорить не о чем! Подумайте мне только, напоил бедного ребёнка! Тем временем один из милиционеров нашёл улики и с ужасом предоставил их Ариадне Парисовне. — Алечка, прошу, не делай мене скандал! — дрожащим голосом причитал Додик Буравсон, прячась за горбатую спину Шмуля. — Я тебе такой скандал сделаю, шо забудешь как твою маму зовут! Совсем с мозгами поссорился, родного сына кастрировал! Ирод! Шоб у тебя всё отвалилось! В итоге, папа Додик и дядя Шмуль оказались за решёткой, а Ариадна увезла сына в Европу, где планировала сделать ему пересадку необходимых для продолжения рода органов. Каковым же было её разочарование, когда она узнала, что подобные операции даже в цивилизованных странах не производятся. — Всё, что мы можем предложить, это заместительная гормональная терапия для поддержания мужского развития. Увы, зарплаты бывшего милиционера, теперешней уборщицы, не хватило на оплату дорогостоящих гормональных лекарств. Отчаявшись, женщина не придумала ничего лучше, чем накачать сына трибестаном. Результат был плачевный: парень перестал расти, но голос и внешность не изменились. — Ну всех нафиг! — наконец вспылил Амантий. — Не надо мне никаких лекарств, я и так сам себе мужчина. А голос мне важнее, чем всё остальное! По настоянию матери и благодаря хорошим интеллектуальным способностям Амантий поступил в Смартбургский университет на факультет хемоинформатики и молекулярного моделирования, где проучился более шести лет, защитил диссертацию и стал PhD. За годы учёбы Амантий из приветливого, помешанного на музыке мальчика превратился в циничного технократа, якобы презирающего искусство. Но это была лишь оболочка, панцирь, скрывающий невыносимую боль души. И каждый вечер, придя домой, «латентный музыкант» закрывался в душе, включал воду, чтобы не слышно было шум из наушников, и топил отчаяние в музыке Генделя. Опять же по настоянию матери, после окончания аспирантуры парень устроился в НИИ ядерных исследований, приняв болезненное для себя решение окончательно «забить» на пение. Вскоре в НИИ сменился генеральный директор: новый был страстным поклонником старинной музыки и переоборудовал одну из лабораторий в роскошный концертный зал с барельефами и росписью в стиле барокко. Амантий Буравсон люто ненавидел этот зал и демонстративно затыкал уши, когда проводились вокальные концерты. — Амантий, — как-то раз обратился к нему новый директор, Франц Газгольдер, «мужчина в самом расцвете сил», реально смахивающий на Карлсона, только в костюме с галстуком. — Ты не забыл о завтрашнем вечернем мероприятии? Директор был со странностями: он любил парней, несмотря на наличие жены и взрослого сына. А с приходом в НИИ его развратный взор упал на беднягу Амантия, молодого исследователя с учёной степенью и необычной внешностью. Каштановые волосы до плеч, чёлка до бровей, длинные ресницы, тёмно-серые глаза. Амантий был невысокого роста, изящный, с длинными костлявыми руками. Вот только одевался он отвратительно: в старый серо-буро-малиновый свитер до колена, вытертые широкие джинсы и кроссовки на три размера больше. Напрасно директор всё время жаловался и вздыхал по этому поводу, представляя в своих бредовых фантазиях «очаровательного мальчика» исключительно в шифоновом платье с лентами. К сожалению Газгольдера и к счастью Буравсона, никакие меры первый из них предпринять не мог: в Смартбурге было запрещено делать замечания по поводу внешнего вида. Амантий знал это и втихаря посмеивался над беспомощностью генерального директора перед законом. Амантий ненавидел директора, но виду не подавал и старался быть как можно более вежливым: от этого зависела его зарплата. Прекрасно зная о наклонностях Газгольдера, Буравсон старался держаться от него подальше, предпочитая обсуждать рабочие вопросы по скайпу, но тот постоянно находил повод для встречи. — Конечно же, не забыл. Я даже просканировал пространство зала на наличие потенциально опасных полей. — Отлично. Тогда вот тебе радостная новость. Завтра у тебя ответственная миссия: ты будешь конферансье. — Кем-кем? — Объявлять участников и произведения. Бригита Кохленстофф заболела, и поэтому я поручаю это важное дело тебе. — Что ж, я рад такой чести. Правда, с дикцией у меня неважно, — ответил Буравсон, а сам подумал: опять менеджер Бригита в запое, сколько можно уже? — Зато с дифракцией* полный порядок, выкрутишься, — двусмысленно намекнул директор. — Когда бы это я не выкрутился! Выкручиваться Амантий научился ещё в школе, умудряясь сдавать на «отлично» те предметы, которые даже не учил. Эта способность очень пригодилась в дальнейшем, став своеобразным щитом при опасно смазливой внешности. — Ох, Амантий… Как же мне жаль тебя. Ведь ты сам прекрасно знаешь, что я мог бы доставить тебе ни с чем не сравнимое удовольствие. Ведь тебе, вследствие твоей проблемы, необходим мужчина. — Зачем мне мужчина, у меня мама есть! — возмутился Буравсон. Что этот самонадеянный идиот себе позволяет, в самом деле? — И что? Ты хочешь сказать, что счастлив? — Знаете, господин директор. Не хочу вас расстраивать, но у меня всё хорошо. — Как знаешь. Но если что, можешь на меня рассчитывать, — намекнул директор и покинул лабораторию.***
— Грёбаный фестиваль. Грёбаный НИИ. Грёбаный директор, — ворчал Амантий по дороге домой. — Ведь знает же, что я терпеть не могу этих безголосых напыщенных дураков, которые смеют петь старинную оперную музыку и считают, что так оно и должно звучать. Вздор! Каффарелли бы лопнул от смеха, услышав их псевдопение, Фаринелли бы сделал себе фэйспалм*, а Джицциэлло бы таки-заплакал! А вместе бы мы собрались и хорошенько отколотили этих клоунов! В ту ночь Амантию приснился сон. Открывает он глаза, а на него смотрит Алессандро Морески, чьи аудиозаписи парень слушал весь вечер, получая невыразимое наслаждение от «общения с родственной душой». Смотрит немигающим взглядом, а затем и говорит, но почему-то по-русски: — Это твой шанс. Другого не будет. И исчез. А Амантий проснулся в холодном поту и не понимал, что делать дальше. — Шанс… Другого не будет… О, всемогущий Менделеев, да это же знак! — Амантий упал на колени перед стоявшим на полке секретера фарфоровым бюстом великого учёного, на который всегда молился перед экзаменами. — Сам великий сопранист явился мне во сне, чтобы я, наконец-то, совершил справедливое возмездие. Этот фестиваль останется в веках. Синьор Морески, я клянусь, клянусь всеми изотопами урана, что сделаю это!***
На фестиваль съезжались контртенора. Всего Амантий насчитал около двадцати человек. — Откуда их столько? Выползли из всех щелей, как тараканы! — ворчал про себя Буравсон, натянув на лицо фальшивую улыбку. — О, дружище, сколько лет, сколько зим! — Амантий обернулся и увидел Андрюху Вольфрамовича, друга детства, с которым они на помойке жарили галоши, плавили пакеты и ставили различные химические эксперименты. А теперь этот Андрюха почему-то здесь, в Смартбургском НИИ. — Шо тебя принесло? — наконец, произнёс Амантий, понимая, что рано или поздно всё равно придётся разговаривать и показать свой истинный голос. — Н-да, я-то думал, врут, а ты и впрямь не изменился. У тебя голос подростка. — Спасибо, синьор Колумб, — с сарказмом ответил Амантий. — Да я на конкурс приехал, с оркестром. На трубе играю, вот. — Слушай, ты мне друг или кто? Дело есть. Химик-трубач и химик-сопранист заперлись в заброшенной лаборатории под лестницей, которую на время конкурса использовали как гримёрку. Через два часа смертельно опасный яд был готов. — Надеюсь, ты не будешь его применять? — обеспокоенно спросил Андрюха. — Нет конечно, — усмехнулся Амантий, а сам лелеял в душе свой коварный план.***
Вот концерт начался. Гости расселись, на сцену дружной толпой высыпали клоуны с картонными коробками в руках. Пробежав несколько кругов по сцене, они выбросили в зал конфетти из коробок и убежали, уступив место музыкантам. Амантий ненавидел клоунов. Но по сравнению с тем, что он испытывал к контртенорам, это было достаточно нежное и безобидное чувство. Музыканты тоже были странные: оркестр работников железной дороги под руководством бывшего проводника. — Интересно, что они там наиграют, — ворчал Амантий. — С такими руками только рельсы укладывать, никак не играть на виоль де амур! Сцена была широкой и низкой, вероятно, её специально спроектировали для того, чтобы было удобно с неё прыгать и танцевать. Да, были среди приезжающих каждый год певцов и любители потанцевать. — Говорят, сам Сморчковски из Варшавы приедет, — мечтательно произнёс директор, присаживаясь на кресло рядом с Амантием. Будто свободных кресел больше нет! Вальдемар Сморчковски, известный на всю Европу контртенор, вообразивший себя вторым Сенезино. Он так в афишах себя и указывал: Senesino Secondo. Никто не знал, какой он национальности и сколько ему лет. Единственным общеизвестным фактом было то, что Сморчковски открытый гей. Наверно поэтому его так обожал господин Газгольдер. Невысокий, грубый, массивный как старый паровоз, вечно небритый, со щетиной как у алкаша, горбатым носом и чёрными волосами дыбом, Вальдемар Сморчковски производил двойственное впечатление: при явно брутальной внешности красил глаза, губы и одевался в кружево и бархат. Шутки шутками, но Сморчковски и вправду приехал. К тому же, привёз целую толпу невыносимых клоунов, которые тут же смешались с толпой клоунов из НИИ, и начался такой хаос, что было уже ничего не понятно. Контртенор сказал, что будет петь целых три произведения. Певец, надо сказать, был уже немного поддатый, от него за километр несло перегаром, табаком, отвратительным мужским потом и тяжёлым одеколоном. Подавляя жуткую волну подкатившей к горлу тошноты, Амантий объявил его номер, а про себя подумал: «Шоб ты подавился своим „фа диезом“ второй октавы!». После первой арии певец прицепился к конферансье в кулисах. — Уважаемый друг, принесите мне пожалуйста из гримёрки мои таблетки — что-то голова сильно болит. Ещё бы она не болела! Запах перегара и табака, исходящего от этого «варшавского примо», перебивал даже его тяжелый одеколон «Luna Rosa», напоминавший скорее рассол для балтийской кильки, чем дорогую итальянскую парфюмерию. Тут Амантию пришла в голову идея. Что, если немного подыграть этому безголосому выскочке? — Пройдёмте-с, — Амантий прищурил глаза и жестом показал Вальдемару следовать за ним в гримёрку. Певец невероятно обрадовался, надо же, смазливый мальчик сам сделал первый шаг! — Думаю, ваши таблетки вам не помогут. — Вы правы, юноша, — с придыханием прошепелявил фальцетист. Вернее, фальцетом он только пел, разговаривал-то нормальным мужским голосом. — От головной боли существует только одно лекарство… — Я об этом и говорю, — невозмутимо отвечал Буравсон. — Вы хотите оказать мне услугу из солидарности? — Нет, вы мне просто начинаете нравиться. Но для начала, выпейте вот это, — Амантий протянул «жертве» свой пузырёк. — Что это? — поинтересовался Сморчковски. — Это катализатор. В общем, выпиваете и сразу конец, — учёный явно издевался, выражаясь двусмысленно. — О, чудесно! А то ведь у меня проблемы с этим делом… Через несколько минут Амантий вышел из гримёрки, спрятав труп фальцетиста под строительным мусором.***
На сцену вышел высокий молодой человек в белом костюме, внешне напоминающий артиста балета, с длинными соломенного цвета волосами, убранными в хвост. Это был Марк Звездич, фальцетист, называвший себя «величайшим сопрано». Он пищал и давился, но всё-таки допел арию до конца, на последней ноте вздохнув так, что Амантий вздрогнул. Это было похоже на предсмертный вздох. — Бедный певец, — подумал Амантий. — Слишком молод. Но я сдержу обещание, данное синьору Морески. Марк ушёл со сцены, шатаясь: накануне он принял лишнюю дозу кокаина. Конферансье помог ему добраться до гримёрки, где и угостил своей «фирменной настойкой», а затем похоронил под строительным мусором рядом со Сморчковски.***
Следующим номером выступил Феликс Лоррен-Барахловский. Пожилой, лысый, небритый, с серьгой в правом ухе. Пел он ужасно, напрягая связки до предела, так, что казалось, сейчас их порвёт, как струну дешёвой скрипки. Сам голос звучал как скрипка, но только не скрипка в руках Паганини, а как в руках ученика, только начавшего играть. Звук был до того неестественным, что даже дирижёр в оркестре схватился за горло: у него начался приступ давно вылеченной астмы. К середине арии Барахловский стал постепенно фальшивить и понижать звук. Улыбка и блеск в глазах исчезли с его лица. Мрачнея с каждой нотой, он перешёл в теноровый регистр, а последние ноты и вовсе пропел басом. «Добрый» конферансье проводил певца в гримёрку, но к величайшей своей радости, даже не успел предложить ему своего самодельного яда. Певец настолько расстроился, что перочинным ножом вскрыл себе вены и упал в гору строительного мусора. Злобный евнух поздравил себя с очередной победой: — Пойду-как отпраздную триумф! — решил Амантий и направился в буфет, где потратил последние деньги на четыре стаканчика виски. Надо же было снять напряжение после столь тяжёлой (в прямом смысле) работы! Воодушевлённый своей безумной идеей, Амантий беспокойно рыскал глазами по залу, выискивая очередную жертву. Как вдруг открывается дверь в зал, и на пороге возникает нечто: в красном бархатном мужском костюме восемнадцатого века, с длинными завитыми волосами. Хорошо развитая грудная клетка (размера так четвёртого, не меньше!) контрастировала с совершенно детским выражением лица. «Прелестное создание» было ростом около метра семидесяти пяти, что на коротышку Амантия произвело просто колоссальное впечатление. — Нет, этого быть не может… Певец-кастрат?! — от удивления у Буравсона глаза на лоб полезли. Посмотрев в шпаргалку, Буравсон объявил номер: — Глиццерино. Ария Ксеркса из одноимённой оперы. Загадочный певец взошёл на сцену и начал петь. Арию Ксеркса голосом, не сравнимым ни с чем. Казалось, что поёт ангел, настолько голос был чистым и сильным. От контртенора он отличался отсутствием «шаркающего» тенорового или баритонового оттенка, от сопрано — отсутствием мягкости и «серебристого» оттенка. По описанию, как голос Фаринелли: сверхмощный, мягкий, гипнотизирующий… — О, нет, я, должно быть спятил… Он пришёл за мной, по мою грешную душу! Это Алессандро, бог музыки, прислал тебя, светлого ангела, чтобы ты спас меня от этого безобразия! — Амантий не заметил, как поднялся на сцену во время арии и как закричит: — Virtuoso bellissimo! Это я, слышишь, я — убил уже троих! И остальных убью! Ради тебя! И ради всех нас! Да здравствует нож! Да здравствует справедливость!***
Утром в новостях города Смартбурга передали следующее: сотрудник НИИ отравил химикатом троих участников конкурса контртеноров. По словам певицы Анны Глиццерино, преступник сам признался в содеянном. Как утверждает следствие, причиной неадекватного поведения молодого человека мог стать гормональный сбой, связанный с перенесённой в детстве кастрацией. В настоящее время преступник помещён в психиатрическую клинику. — Я не жалею о том, что сделал. Эти люди недостойны того, чтобы петь арии, написанные для таких как я. Мне был знак, и я отомстил. Я сделал это ради нас, ради Карло, Гаэтано, Джоаккино и многих других, перенёсших страшную операцию лишь для того, чтобы получить право петь эту музыку. А они — они не имеют этого права! Слышите? Никакого права! Люди! Вы ещё здесь?! Дайте Газгольдеру под зад, шоб подавился своим де-эр-па-де-де, в раскладушку его нафиг!