lumos

ashily – lucky lord huron – the night we met

Падать с дерева больно. Прогуливать Прорицание тоже хреново. Падать на уже больную ногу ещё более хреново. В сто крат. Джебому не впервой, он такой — неусидчивый. Впрочем, за это и поплатился. Хреново быть таким ветреным, но зато классно иметь возможность побыть с самим собой. И прогуливать Прорицание. Когда он там вообще появлялся в последний раз? В коридорах он, конечно, старается придать себе важный вид, несмотря на то, что ударился прилично и ковыляет так, что не скроешь. Зато хоть старается держать лицо и не выдавать дикое желание завалиться прямо на лужайку за колоннами. Чонён тоже любит притворяться. Сейчас она упорно отводит лицо, поправляет коротко стриженные волосы, смотрится в зеркало, огрызается Джинёну, а тот уже спрашивает непосредственно у ковыляющего мимо друга: — Что с ногой? Джебом невозмутимо: — Всё замечательно, — вместо «хреново». И убирается восвояси куда-нибудь подальше от них. Расспросы ему не нужны. Джинён доконает, Чонён в силу упрямства не заметит. Ей ты либо сразу докладываешь обо всем, и она уже будет думать, как помочь, но вытягивать — нет, извольте. Самое ненавистное — заставлять человека докладывать; захочет — сам выложит, и просить не надобно. Оставалось пару месяцев до проклятого рождества и дурацких каникул, на которых ему придется возвращаться домой в поместье. Застрять там на все каникулы. Среди этих скучных родственничков, постоянных гостей с их тупыми вопросами, с постоянно брюзжащим под нос эльфом и опять просидеть от делать нечего с литературой на руках у камина. Весело. Это все, пока Чонён и Джинён на радостях смоются куда-то путешествовать, потому что они-то вдвоём, а его никто не приглашал. Конечно, они (Джинён) предпринимали попытки позвать с собой, но Джебом не из тех, кто рвётся тем самым третьим лишним, вставлять свои палки в колёса, доставать Чонён, а она и без того взвинченная весь семестр из-за баллов. Будущий мракоборец. Джебом бы тоже хотел в будущем мракоборцем стать, но преподаватель по Защите от Темных сил вторил: «Баллы высокие нужны, мне тебе твои показать?». Элрич Диггори был бы им недоволен. Заворачивая за угол и молясь о скорейшем окончании сегодняшнего дня, его ловит за капюшон мантии хваткая рука Джинёна. Почти задушил, глаза свои выпучил так, будто что-то учудил, но это же Джинён — у него они всегда такие (Джебому иногда хочется ему их ласково прикрыть). — Я этот, сегодня на травологию. У Джебома показательно брови ползут наверх. — В смысле? Когда ты успел сменить? — Пока ты прогуливал и спал в библиотеке. А потом он видит шагающую в сторону к теплицам Чонён, и картиночка складывается. Как же это очевидно и глупо, даже для такого человека, как Джинён. — Ну и вали, — спокойно говорит Джебом, а сам обижается, но по привычке никак не показывает. Джинён не распыляется в извинениях, кивает, улыбается, хлопает друга по плечу на удачу и семенит за Чонён, нагоняя её в глубине длинного коридора. Джебом хмыкает, Джебом почти уже не обижается, но ему все равно немножко и ревностно, что внимания для него от (вообще-то!) лучших друзей за последний год никакого, а у самого настрой уже далеко не детский. Скучный он стал и пресный, своего не нашел, а за друзей и радостно (на пятом курсе, наконец-таки, догнать и начать строить отношения), и немножко обидно, что ему самому теперь от них достаются жалкие фантомы. Он не хотел взрослеть. Просто как раньше — их чемоданы, им всего по 10-14 лет, Кингс-Кросс, платформа 9 и 3/4, Хогвартс-экспресс, у них одно купе, много дурацких сладостей, от которых потом болят животы, и Чонён с Джинёном ещё постоянно ругаются из-за мелочей. Ничего не хотел. Просто бы завалиться в комнату, взять книгу в руки, потом уснуть, чтобы наутро проснуться, по новой. До каникул. —...И какое заклинание мы используем, чтобы сделать данный предмет упругим и мягким? Ничего не хотел. Проснулся, растерянно оглядываясь по сторонам. Конечно, он уснул прямо за столом. И, конечно, он понятия не имел о том, что там нужно пробормотать, когда взмахиваешь волшебной палочкой. Джебом потупил взгляд (голова-то уже давно протупила), говорил что-то вроде «ну...эээ...надо будет сначала ну встать вот так...а потом сказать...сказать...», понимая, как же невыразимо глупо сейчас выглядит в глазах преподавателя, на аудиторию-то ему всё равно. Рядом уже в пятый раз шепчут максимально тихо, но так, чтобы он сам мог расслышать: — ...Спанджифай, Спанджифай...Говори, ну...Это же легко...Спанджифай... Джебом подхватывает так, будто осенило: — Спанджифай! Преподаватель что-то про себя хмыкает. Очевидно, надеялся поймать лоботряса, спящего на трансфигурации, но ничего не смог поделать. Пришлось обреченно выдать: — Так и быть, пять баллов Слизерину. Этих пяти баллов хватает, чтобы ни Джинён, ни Чонён его не порубили на мелкие кусочки после занятий, и ещё на то, чтобы снова устало повалиться на сложенные руки и продолжать сопеть себе втихую. Только прежде, конечно...Он не козёл какой. Так же тихо, шепотом, слегка поворачивая голову на столе к соседу: — Эй. Мальчик в круглых очках отвлекается от писанины, смотрит. — Спасибо, выручил. Джебом не знает, какие заклинания он использовал, чтобы наколдовать себе такую улыбку, но в ответ тоже совсем чуточку улыбается — это приятно. Тот принимается дальше писать, не без улыбки отвечает, смотря себе в тетрадь: — Пожалуйста. Джебом не успевает рассмотреть его внимательнее: тот наклоняется, и тёмная длинная челка как назло прикрывает ему немного лицо. И может быть с тех пор в его жизни настал тот самый момент безмятежного покоя. Раскаты грома прекратились. И тишина: умиротворяющая и долгожданная. Вихрь мыслей улетучился, а его место занял кое-кто другой. Пятикурсник с Хаффлпаффа. * С той стороны, в которую они безынтересно смотрели уже полчаса, разразился хохот. Джебому, если быть честным, стыдно за свой факультет иной раз так сильно, что хочется свалить как можно дальше и не возвращаться ближайшие пару месяцев. Ёнджэ рядом с ним молчит, болтая ногами и тоже наблюдая, как какая-то толпа с зелеными эмблемами на мантиях измывается словесно над другой кучкой. За эти две недели он привык к тому, что если нужно поговорить с Джебомом, то придётся неизбежно сталкиваться с подобной картиной. Джебом не одобряет, но ничего поделать с ними не сможет, даже если приложит усилия. Есть вещи, которые не поддаются изменениям, подобно тому, как пружина принимает свою изначальную форму, сколько её ни тяни. Кто-то злобно хихикал, указывая на одного из противников: — Слушайте вааломову ослицу! Джебом со сложенными руками говорит: — Беда, когда сборище тупоголовых начинает изощряться в остроумии. Ёнджэ прыскает себе в кулак. * — Не понимаю, как тебя запихнули в Слизерин. Ты же на них совсем не похож, — любопытствует он, пока они гуляют на перерыве у леса. Ему хочется уточнить: внезапно заговорить о его — Джебома — доброте, мягкости, несмотря на тяжелый вид, и совсем детском озорстве, без единого намека на какую-то гадкую колкость. — Хочешь сказать, что я недостаточно хитёр или умён, да? — усмехается ему Джебом. — Не, так хитро засыпать прямо под носом у профессора можешь только ты, в этом с тобой никто не сравнится. Джебом театрально прикладывает руку к груди, ахает: — Я польщен, спасибо! Ёнджэ его не театрально толкает локтем в плечо в ответ. — А если серьезно? — А если серьезно, то шляпа ведь учитывает желания, так? — Только не говори, что ты сам захотел... — Я сам захотел, — пожимает тот плечами, стараясь смотреть себе под ноги. — Джинёна и Чонён определили в Слизерин, я решил за ними, они же мои лучшие друзья. Шляпа хотела меня в Рейвенкло отправить. — Вот это уже ближе. — Да ладно, я и в Слизерине себя прекрасно чувствую, — но говорит, конечно, неубедительно. Не добавляет, что на самом деле ему давно не хватает общения, и он в принципе по всем фронтам заебался наблюдать за воркующими друзьями, а сам созерцать туманы своего всепоглощающего одиночества. Но это же Ёнджэ — ему не нужны лишние слова. Он только говорит: — Темнеет. За этим понимается: «Пора возвращаться». Джебом не хочет возвращаться. Ему не хватает общения именно с ним. За две недели он так привык бродить и говорить часами на разные темы, половина из которых — абсолютно пустая болтовня. Что стоят все эти высокопарные разговоры? Он бы все отдал за возможность вот так — без надобности напрягаться и думать над тем, что скажешь, чтобы ненароком не задеть. Здесь всегда просто и не приходится выворачивать себе мозги наизнанку, копаясь и выуживая еще слова, чтобы не беседа не превратилась в тупик. На языке горчит: «Останься здесь ещё чуть-чуть?». Когда отгорчило, он кивает и идёт за ним в сторону замка. Замерли последние раскаты грома. И ни малейшая тень не омрачала это безоблачное счастье. * Джебом не хочет вести себя, как мудак, но иногда он делает это совсем не специально и бессознательно. Чонён кивает на машущего издалека улыбающегося Ёнджэ, во рту у неё леденец, и она спрашивает: — Твой новый друг? Джебом ей говорит «да», а сам машет в ответ. Делает это так, будто ему лень и просто собрали остатки своей вежливости. Даже не улыбается, просто рукой — слегка. Они ждут Джинёна на самом деле, который пропадает где-то на этажах, и сегодня у Джебома над головой сгущаются серые тучки, поэтому делает он это не специально. Только понимает, что проебался по полной программе, когда Ёнджэ стирает с лица улыбку, туда же убирает руку и отворачивается. Джебом не успевает среагировать, окликнуть его — тот сливается с кучей ребят со своего факультета и даже не думает оборачиваться обратно. Это был первый раз, когда Ёнджэ на него по-настоящему обиделся. Чонён вытащила леденец изо рта: там уже жалкий кусочек остался. Рассмеялась, погладила друга по голове. — Ути-пути, какие мы обидчивые, оказывается. Джебом уже готов сорваться. Иногда на него находит. Он грубо отпихивает подругу от себя. — Сиди и жди своего принца, окей? Чонён не Чонён, если на грубость не отвечает тем же. — Ты с дерева тогда головой ударился, Им Джебом? Потасовка уже готова была начаться, но Джинён выплыл вовремя из озера сна. Приобнял Чонён, мягко тыкая подбородком ей в плечо. — Тише-тише, чего такое развели? — Успокой свою даму, — брюзжит Джебом, спрыгивая со своего места. Чонён не останавливается: — Сам сначала, блядь, успокойся. Джинён смеётся. Ему эта картина на самом деле всегда доставляет, как и любому представителю своего факультета. Да, потасовочки... — Сам парню с Хаффла на отъебись помахал, а я ещё виновата в чём-то. Долбаный параноик. — Ну тише ты, не злись, — посмеиваясь, целует её в щечку Джинён. — Джебом, чего кислый-то на самом деле? — Да втрескался он, вот и выебывается, — продолжает Чонён. — Ты заткнешься сегодня? — взрывается Джебом. Пока они не начали драться на палочках, Джинён уводит Чонён, все продолжая утешительно шептать ей на ухо, что он купит ей все, чего она там пожелает. Джебом не выдерживает второй раз: — Ну и потрясно! — орёт он вслед. — Валите! И, конечно же, ему не обидно. Совсем и ни капельки не обидно — всепоглощающая злость на друзей, увлеченных друг другом на пороге зрелости, и на самого себя. За то, что ведет себя иногда, как мудак. * А ведь уже зима и выпал первый пушистый снег. За этот месяц он не много успел понять, но одно точно нельзя было отрицать — дружбу с Ёнджэ, от которой он никак не мог захотеть избавиться. Сердце впитало в себя соль — дружба как бы бальзамируется. Ёнджэ читал ему как-то Авиценну; трактат о «сердечных недугах». Джебом слегка мерз в совятне в одной из башен Хогвартса, сидя в оконном проеме и наблюдая за тем, как в ночной тишине падал снег. В нескольких окнах жилых помещений горел свет: мальчишки точно не спали. Ему не приходило в голову, как глупо может выглядеть то, что он сейчас пишет письмо и собирается его отправить через сову прямо в окошко Ёнджэ. Единственное, что стояло перед глазами — это мрачное лицо то ли обиженного, то ли разозленного Ёнджэ. И если он не заговорит с ним ещё пару дней, то Джебом повесится прямо у спальни Чонён. Нельзя так долго игнорировать его за это, ну. Он долго (и тщетно) пытался нагнать его в коридорах, но тот ловко уворачивался и убегал в круг своих друзей; потом старался подкараулить его на занятиях, но он как назло приходил и показательно подсаживался к кому-то другому. А ещё — улыбался. Не ему. Кто-то украл у Джебома его честно заработанные улыбки, и он собирался их вернуть любой ценой. Он пишет сначала о том, как ему хреново, но думает, что звучит слишком эгоистично, и Ёнджэ за такое превратит его в кухонный комбайн, потому что больше всего ненавидит эгоизм. Тогда он пишет нечто более душевное, но попахивает излишними соплями, только поделать уже ничего нельзя. «Я знаю, что поступил плохо. И ты знаешь. А ещё ты знаешь, что я сожалею. Правда. Мое настроение — не оправдание. Последнее, что было у меня на уме — это обидеть или разочаровать тебя. Ответь, пожалуйста, каким бы ни был твой ответ. Я скучаю по тебе». Сворачивает. Недолго думает, разворачивает обратно. Дописывает. «Очень скучаю». Гладит сову, привязывая сверток к её ножке. Та ласково ухает. — Только не кусай его. И отпускает. Когда сова возвращается ровно через десять минут, у Джебома там же, кажется, начинается экстрасистолия. Он сходит с ума, пока забирает такой же сверточек бумаги, пока разворачивает. Гребаный Чхве Ёнджэ такое сотворил с ним за эту неделю молчания, ещё и с Хаффлпаффа, как же. «Не очень убедительно. И что ты делаешь в совятне поздно ночью, балда?» Джебом сопит замерзшим носом, скоро превратится в Снежную Королеву, если еще задержится тут, но ему все равно. «Я почти сдаюсь. Что мне нужно сказать, чтобы ты, наконец, со мной заговорил? И вообще-то я специально сюда пришел. Это был единственный способ связаться с кораблем Чхве Ёнджэ, прием». Сова смотрит на него взглядом весьма красноречивым. Если бы она была человеком, то, наверняка, бы сказала: «А не охуел ли ты часом, меня по второму кругу гонять?». Но она не человек к большому счастью Джебома, поэтому снова летит. Чтобы вернуться с новой запиской. «Вот и оставайся там. Спокойной ночи». Спокойной ночи? Он серьезно? Джебом обреченно скулит про себя. Выдыхает пар и кутается в пуховик сильнее. Какой же он балбес — не так ссоры разрешаются. Совсем не так. Только по-другому он и не умеет. В смысле, прежде и не приходилось разрешать их особенными путями. С Чонён и Джинёном они грызлись чуть ли не ежеминутно, но эта такая закадычная дружба, и никто всерьез не обижался (наверное). В остальных случаях он вообще старался не нарываться, но когда беда приходила, то не особо рвался что-то изменить — что вышло, то вышло; терять было нечего. А тут —целый мир рушится на глазах. Как он вообще так может? Они ведь так замечательно проводили время вместе, дурачась и обсуждая всякую ерунду, иногда и на серьезные темы, уходя вглубь и разговаривая до рассвета в гостиной у камина. У него на коленях иногда Нора совершала дезертирство — бежала на своих четырех к Ёнджэ и тыкалась темной мордочкой тому в шею. У Норы нюх на людей, и если его кошка одобряет, то с человеком все хорошо. Не мог же он его тут в самом деле оставить мерзнуть и томиться в одиночестве до утра или до полного обморожения? — Люмос, — говорит Ёнджэ, и его палочка разливает мягкий белый свет. Он начинает ругаться с порога. На нем забавная шапка, весь он такой теплый, и Джебом так рад его видеть посреди ночи. Все-таки совесть замучила и пришел, а может не совесть вовсе. — Надо было просто сказать «прости», магия. — Прости, — дрожащими от холода губами выговаривает Джебом. — Забили, пошли обратно. Тут же сдохнуть можно. Нашел, где томиться посреди ночи, принцесса тоже мне, — негромко ругается он, чтобы не разбудить спящих птиц, и топчется к лестнице вниз. Джебом ловит его за ворот куртки, тычется холодным носом в мех от капюшона, окоченевшими руками крепко обнимает. Он так рад его видеть сейчас, да и вообще. До него было скучно, без него — просто невыносимо. Кого он может еще так слушать сутками напролет и не переставать смеяться, даже если тот не очень смешно шутит? Эту дружбу высекли ему на сердце, он от нее никуда, даже не хочет. Может, просто не может. — Я скучал. Ёнджэ на это лишь тихо смеётся, гладя по рукам. Джебом для него совсем ребенок иногда. В ту же ночь, в мужской спальне он швыряет подушкой в Джинёна, читающего книгу, и заливается счастливым смехом. Конечно же, получает в ответ. Удивительно, как одному человеку подвластны тысячи винтиков настроения другого. * Чонён снова обнимала его, она давно простила. Точнее, и не злилась, у неё это — вошло и вылетело. Отпустило сразу же. Джебома тоже отпустило, конечно. Но её тогда мимолетно брошенные слова вдруг обрели какой-то смысл, и он стал придавать им значение. Это произошло в какой-то определенный момент, возможно. А может и накапливалось день за днем, и за месяц обрело естественную и уже различимую форму. В этой комнате душно и пахнет ароматическими веществами, которые постоянно тлеют в специальных подставках, и стоит красноватый полумрак. Ёнджэ сидит напротив него за круглым столом и гадает на кофейной гуще. Свет лампы, затененный красным абажуром, падал ему на шею и руки. Джебом ненавидит Прорицание, но ходит теперь за компанию. Смотрит на него. Нет почти никакой возможности выразить точными словами неясные процессы, протекающие в мозгу. Слова неудобны именно тем, что очертания их резче, чем контуры мысли. Не имея четких контуров, мысли сливаются друг с другом; слова — другое дело. Поэтому какая-то смутная часть души всегда ускользает от слов. Слово имеет границы, у мысли их вовсе нет. «Да втрескался он...». — Покажи свою чашку, ты уже допил? — просит Ёнджэ и поднимает взгляд на него. Душа соткана из противоречий. И в Джебоме происходила борьба: сознавал ли он, что в самом деле безнадежно и по уши втрескался в глаза напротив? Джебому дают задание на хрустальном шаре. Он не проявляет никакого интереса, хотя и знает, как нехорошо терять баллы. Ёнджэ подсаживается ближе. Говорит: — Давай помогу. Ему за это никто бонусы не даст, но он начинает раскладывать все необходимое и объяснять. Во внутреннем мире человека доброта — это солнце. И Ёнджэ ослеплял собою Джебома. * И через два дня, пока они снова по привычке разгуливают по заснеженному лесу, Джебом не сдерживается и осторожно начинает: — Я сейчас кое-что сделаю, но обещай, что не ударишь меня за это. Ёнджэ подозрительно прищуривается, хихикает. — Не надо меня пугать, у меня с собой палочка, если что. Джебом подходит, наклоняется, осторожно целует. Осторожно, но с большой охотой. Ёнджэ застали врасплох. У него на лице то ли удивление, то ли действительно шок. Джебому хочется расплакаться прямо тут от стыда и спросить, неужели он даже не догадывался и не замечал все эти взгляды? Разве в них давно не угас огонек просто-дружбы? Обратно они идут бок о бок, но молчат, иной раз перекидываясь о чём-то, касательно учебы. Ночь дышала глубоким покоем. У входа в башню Хаффлпаффа, Ёнджэ тихо прощается и шагает к дверям. Джебом стоит, будто чего-то ждет, сам не зная чего именно, но немного колотится сердце и нервно дергаются пальцы, он даже не знает куда деть руки, пихая их в карман куртки. Вышло глупо и если он опять его потеряет на какое-то время, то уйдет в себя надолго. Тогда уже даже шутки Джинёна не спасут. Ёнджэ разворачивается на полпути, подбегает к нему, взволнованный, не знающий чего творит и ворует поцелуй. Сам. Продлись мгновение еще чуть дольше, Джебом бы сдался и выпалил бы на одном дыхании все, что могло уложиться в слова — несуразно и глупо, но искренне и от чистого сердца. Ёнджэ ещё раз шепчет в губы: «Пока». И убегает. Джебом уходит к себе только тогда, когда он скрывается за дверями своей башни. В комнате Джинён ругался и просил не ворочаться в постели, потому что звуки мешают ему спать. А Джебом не мог успокоиться. В его душе одна мечта сменялось другою. В них то возникал, то вновь исчезал образ Ёнджэ, лучезарного, в шапочке, посреди белого снега. Он то думал о нем, то отвлекался чем-нибудь другим, и снова возвращался все к тем же мыслям. Они будто баюкали его, но не могли усыпить. — Джинён, — зовёт он тихо. — М-м-м? — сонно отзывается тот с кровати рядом. — Я влюбился, — и вот даже не «кажется». Джинён улыбается в подушку, не открывая глаз. — Это здорово. Ничего не здорово, думает Джебом. Тебе там со своей Чонён башню снесло, вот все тебе и здорово, думает Джебом. И только тогда засыпает, греясь в одеяле и забыв в ту секунду думать о том, как сильно он хотел снова целовать. * Он думает о том, что произойдет самый настоящий кошмар перед рождеством, когда они столкнутся лицом к лицу утром в столовой. Но ничего такого не происходит. Ёнджэ все так же тепло здоровается, а на щеках румянец. Он вообще-то с улицы, но Джебом уверен, что это связано со смущенно отведенным взглядом. Ёнджэ убегает к своему столу. Джебом уходит к своим, но весь обед старается краем глаз наблюдать за столиком неподалеку. Он не может сказать, точно ли это все его заслуга или просто налеты приближающегося праздника, но Ёнджэ выглядит счастливым. Не избегает, не игнорирует и вообще ведет себя, как всегда — радостно, по-дружески, но смотрит уже по-другому. Второй раз Джебом позволяет себе наглость и целует в Астрономической башне, уже обнимает, чтобы не убежал ненароком и изучает губы с любопытством астронома. Ёнджэ, кажется, и не против, иначе зачем ему целовать в ответ и греть свои холодные ладони о чужие горящие щеки. Это уже походит на мыльную оперу. Они встречались обычно здесь после занятий или на перерывах. Говорили, обменивались восклицаниями, лепетали, шептались. Бессвязный, взволнованный диалог. Как вообще описать радость. Но не было никаких громких слов. Чтобы в эту кровь не заронить тревогу за будущее. Сейчас это так приятно, и так хорошо. * Джинён красуется у зеркала в новом костюме. Буквально через неделю они все расползутся кто по домам, кто еще куда. А сегодня у них рождественский бал. — Запонки дурацкие, — ноет Джинён. — Не начинай, — смеётся Джебом, сидя на кровати. К слову, сам он себе костюм так изощренно не выбирал. Джинён просто хотел выпендриться перед сокурсниками, ещё, конечно, мечтал, чтобы Чонён осталась довольна. — Кстати, кого ты пригласил? Дахён? — Нет. А её, кстати, пригласил кто-то из Рейвенкло. — Так кого? — Все тебе скажи. — Я же твой лучший друг. — Мой лучший друг опаздывает и будет убит другим моим лучшим другом, если сейчас же не побежит вниз. — Справедливо, — щелкает пальцами Джинён. А Джебом хватает особую мантию и через пятнадцать минут сам спускается в зал. На что похожи все эти огни, танцующие люди, вечерние платья, бокалы с игристым вином, живая музыка? Для него сегодня все, как один — в одном Ёнджэ все маленькие красоты. — Я бы пригласил на танец, но это будет выглядеть странно, согласись, руки на воздухе держать? — шепчет ему в ухо. — Джебом? — улыбается Ёнджэ, но ничего не видит. — Разучил новые фокусы? — Взял погонять у Филча мантию невидимку. — Тебе проблем мало что ли? — смеётся он. — Я всегда могу спрятаться в Выручай Комнате. — Иди и прячься. — Надеялся, что ты спрячешься со мной. Это дико, но они несутся по залу среди толпы. Ёнджэ старается не смеяться, пока Джебом, которого никто не видит, продолжает шутить. Они чуть ли не сносят в коридоре Джинёна и Чонён. — Эй-эй, дружок, погоди! — зовёт Джинён. — Не слушай его! — говорит Джебом. — Он от тебя не отстанет. — Я сейчас не могу, правда! — по указке кричит в ответ Ёнджэ. — Поговорим потом! Чонён переводит взгляд на Джинёна, поправляет ему воротник. — А ты чего от него хотел-то? — Да так, мужской разговор. Чонён возводит глаза к потолку. — Лучше найди Джебома. — Уверен, он там же, куда побежал этот парень. * Грезы потеряли свою безгрешность. Недели поцелуев привели его к этой комнате. Ёнджэ наколдовал звуки дождя. В желтоватом полумраке всякие мысли остались за стенами этой комнаты. Излишек райской невинности в конце концов перестает удовлетворять. Любовь жаждет лихорадочно горячей руки, трепета жизни, испепеляющего поцелуя, после которого уже нет возврата, беспорядочно разметавшихся волос, страстных объятий. Все, как происходит сейчас. Звездная высота мешает. Эфир слишком тягостен. В этой влюбленности избыток небесного — то же, что избыток топлива в очаге: пламя не может разгореться. Под звуки дождя, теряя рассудок и в звенящих голосах, оседающих вздохах. И никто не видит, никто не слышит. Чтобы потом не спать, просто лежать, смотреть друг на друга, поглаживать легкими движениями руки. Улыбка Ёнджэ — усталая, вымученная, но милая. От нее тепло, и одеяло давно не липнет к телу из-за еле подсыхающего пота. И весь он — разнеженный, перецелованный. Пальцы перестали обжигать, теперь эти движения мягкие, шелковые и размеренные — глядят почти невесомо. Джебом хочет уложить кое-что в слова; открывает рот, чтобы выговориться, в прошлый раз он так накосячил, не сказав всего лишь «прости», что теперь боялся снова упустить из виду значительный момент: — Я тебя... Но ему не дают договорить. Ёнджэ прерывает его и затягивает в поцелуй. Останавливается, чтобы добавить: — Знаю. И затем снова — уничтожить все, что вертелось на языке просто касаясь губами. Ему не нужны эти слова. Он не хочет обременять потом, когда тому захочется их забрать, а будет стыдно. Ему нужен он прямо сейчас. * За день до того, как все разъезжаются, они сидят в совятне и кормят птиц. Джебом не знал, чего именно хотел до сегодняшнего дня, но он решил. Твердо. И, впрочем, почему бы и нет. — Давай останемся в Хогсмиде на каникулах. Вместе. Ёнджэ хотел бы, чтобы у него не было никакого сердца, никаких искр, чувств, но он бы вряд ли смог сказать: «Я бы никогда не хотел, чтобы это произошло». На днях, его друг сказал ему одну вещь, которая, возможно, сломала ему целый мир, так красиво строившийся весь этот волшебный месяц. Были неприятные моменты, но всегда их перекрывало одним появлением Джебома на горизонте — взлохмаченного, замерзшего, но заразительно улыбчивого. «Ты в курсе, что это богатенький наследник? Тебе не место в его жизни, подумай о себе тоже и своем будущем, и у него будут проблемы, не заигрывайся, а то затягивается это у вас». Как будто он игрался, как будто для него все это — пустой звук. Он не знает, как сказать ему то, что надо сказать. Сова в его руках тихо ухает, и он ласково гладит ее по белым перьям. — Я не могу. — Почему не можешь? — Мне надо вернуться домой. — Брось, Ёнджэ, будто родители не разрешат тебе остаться. — Дело не только в этом. Просто не могу, — в его руках вообще-то джебомовская сова, и он протягивает ему птицу. — Ты должен понять, что ничего не получится из этого всего. Давай остановимся. Хрень. Какую же хрень он несет сейчас. Джебом молчит. Его лицо совершенно серьезное, но он смотрит на Ёнджэ, выискивает ответы. — Как ты предлагаешь мне остановиться? Разве что, разлюбить? Я не знаю, как это делается. Не договаривает: «Если бы и знал, то не стал бы». Ёнджэ молчит, стараясь держать себя в руках. Ему нельзя ни в коем случае выдавать свое настоящее лицо сейчас. Это чисто ради его же блага, даже не ради себя. — Ёнджэ, — тихо и ласково зовёт Джебом. И чтобы он не продолжал и не доломал его своей нежностью, Ёнджэ отрезает: — Не знаю, придумай что-нибудь. Найди заклинание, если есть приворот — есть и отворот. Что хочешь делай, но на этом все. Счастливых каникул, Джебом. И покидает башню. У Джебома в руках его белая сова. Счастливых каникул? Он, наверное, издевается. Увы, напрасно Джебом хвалился Джинёну тем, что никогда не плачет. Теперь подступило к горлу. Накоплялось в груди по капле. Переполненная до краев чаша не может пролиться в одно мгновение. Джебом плакал долго. Сова возле него мягко терлась о его бедро и ухала что-то утешающее на своем языке. * Чонён находит его ближе к полуночи. Кидается сразу к нему, пытается поднять на ноги и кричит сверху Джинёну, что нашла его. — Вставай, дорогой, нечего морозить органы тут, — просит она, даже без злости. В ней иногда проскальзывает. Возможно, с Джинёном гораздо чаще. Уже обогретый и завернутый в одеяло, Джебом пялится в пустоту перед собой и старается вообще ни о чем не думать. Стараться особо не приходится, в голове и без того — вакуум. Как-то ничего не осталось, иссохло. И снова жизнь приняла все свои краски, какие имела до его появления. Джинён ложится рядом, обнимает поперек одеяла. Его голос бодрый, и спать ему совсем не хочется, а завтра он все равно с Чонён уедет в Лиссабон на все каникулы. — Поговорить не хочешь? Джебом мотает головой. Правда, не хочет. Да и не о чем. Мыслей-то никаких. — О чем думаешь? — Ни о чем. — А надо бы вообще-то, тупая твоя башка, — говорит Джинён и гладит его по волосам, как это делает обычно Чонён. Держат его тут за ребенка. Джебом даже принимает свой прежний облик. — Слушай, отъебись и вали спать, тебе завтра уезжать. Джинён хохочет и бьет его в живот, отчего Джебом ухает и бьет в ответ локтем в ребра — недовольно, но не очень сильно. — Нет, ну почему вечно за вас по канонам всех историй все должны решать друзья? — Что ты мелешь, Джинён? — поворачивая голову, спрашивает Джебом, стараясь отпихнуть его от себя, но плохо получается. — Да ничего не мелю. Я говорю, почему вот я должен тебе прямо сейчас говорить, что ты тупой, раз не разобрался во всей ситуации и даже не предпринял хотя бы попытку, чтобы его вернуть? Джебом откровенно бесится. Будет его кто еще поучать. — Самый умный что ли? Он не успевает продолжить, как Джинён его перебивает и кивает уверенно головой. — Вообще, да! Я всегда учился лучше тебя. — Прекрати, прошу. Мне и без тебя хуево. Что предпринять ты мне предлагаешь? Схватить за руку, закружить в танце, поцеловать под омелой и сказать что-нибудь тупое в духе «никогда тебя не отпущу». Джинён задумчиво складывает руки за головой, пялясь в потолок. — А что, звучит неплохо. Видишь, соображаешь же, когда хочешь. — Серьезно, заканчивай разыгрывать комедию. Если ты все еще мой лучший друг, то ты оставишь меня в покое со своими приколами и пойдешь спать. — Я не прикалываюсь, Джебом, — говорит ему Джинён. — А на полном серьезе спрашиваю тебя, почему ты не разобрался во всем? Вроде бы не тупой, а иногда так тупишь, так тупишь... Джебом скидывает одеяло, злобно вскочив с кровати. — В чем разобраться-то надо было?! Он сказал мне ясно: «Найди себе кого-нибудь другого»! — Прямо так и сказал? — Ну не так прямо, ясное дело, но намек я понял! — Да не, ты же тупой, ты мог не так понять. — Джинён, серьезно, я тебя задушу подушкой и не пожалею. — Пожалеешь, когда Чонён спросит где я, а ты не сумеешь даже спрятать мой труп, ведь ты — обана! — настолько туп, что даже единственного человека, который принял все твои невыносимые закидоны, сумел упустить. — Хорошо, — обессилено опустившись обратно на кровать, говорит Джебом. — Допустим, я тупой, что дальше? Завтра он уедет домой, и я уеду. И мне придется насиловать самого себя, стараясь забыть, что он вообще играл какую-то роль в моей жизни, пока вы с Чонён будете развлекаться в Лиссабоне. Джинён пожимает плечами. — Сделай что-нибудь, что заставит его поверить тебе. Ты так легко от него отказался, что он, возможно, сдался. — Не знаю, нужно ли мне это. — Вот и подумай, — улыбается Джинён, растрепывая ему волосы. И уходит спать на свою кровать. Этот разговор снова будит в нем какие-то мысли. В основном, они о том, как остановить завтрашний поезд, не кидаясь под него. Да, он уже давно понял, что ломать драмы — вообще не его. И, скорее, он реально кинется под поезд, если понадобится, чем позволит ему вот так вот сбежать. Он посмел ворваться в его жизнь, войти туда, даже не постучавшись, пустить корни, влюбить в себя без спроса, разворошить ему все, что можно и нельзя, закрепить свой образ в сердце, а потом уйти — и даже не извини, не прости. Нужно было просто что-то сказать. Ёнджэ — дурак. Джебом более, чем уверен, что он в силу своего я-не-эгоист решил, как лучше, а на самом деле проявил эгоизм еще больше. Теперь, когда шок уже прошел, Джебом очнулся и выплыл из пруда, в котором раннее буквально захлебывался. Джебом на самом деле тоже дурак. Но дурак иногда думающий. * Когда Ёнджэ видит летающую у своего окна в купе сову, ему кажется, что это просто мерещится. Но сова продолжает кружиться возле и ждет, пока ей откроют. Ёнджэ возится с ручками минуты две, возмущается, что тяжело открывается, а потом все же получается. Сова залетает с запиской. Ёнджэ заранее знает, от кого это, но ему правда интересно, что он мог написать на прощание. Возможно, что-то в его духе: обидчивое и колкое. Оно и лучше, им обоим станет проще на какое-то время. Он разворачивает бумагу. «Не нашел». Ёнджэ не понимает. На обратной стороне еще кое-что. «Ты просил найти заклинание, чтобы отлюбить — не нашел. Если честно, я даже не искал. Не хочу. Пока это ты, все хорошо. И если мне нужно выбирать из-за кого страдать всю оставшуюся жизнь, то я своим выбором доволен. Я не знаю, в чем твоя проблема, но моя в том, что я в тот день записался на трансфигурацию. Но это не самая большая проблема, самая большая проблема в том, что даже если бы мне дали маховик времени и позволили подправить прошлое, я бы все равно оставил все, как есть. Знаю, это звучит до ужаса приторно, но Джинён заставил меня. Это не мазохизм, это просто то, как люди поступают, когда влюблены. Безрассудство. Меня не волнует, что скажут другие, пока ты будешь держать меня за руку. С остальным я бы уже нашел сил разобраться. Я люблю тебя. И никто тебя не полюбит так, как я, понял? Чхве Ёнджэ, ты пожалеешь, если уедешь вот так. Понимаешь? Это тебе не игра в Квиддич, а я не Снитч. Это все по-настоящему». * Когда поезд начинает уже скрываться вдали, Джебом садится на край перрона, свесив ноги, и совершенно не понимает, куда ему сейчас подеваться. Джинёна с Чонён он проводил, парочку друзей с других факультетов тоже, а родителям сказал, что вернется, если сильно соскучится. Жаль, что так ничего и не вышло. Но он обещал Джинёну не жалеть и не вешать нос. Да и не собирался он, просто с этим нужно научиться со временем жить. Со всем можно, несмотря на обжигающие воспоминания. Джебом улыбается — как хорошо, что это все вообще было, и он держал его лицо в своих руках, и обнимал его, и целовал, пока никто не видел. Какой-то чемодан негромко останавливается возле него. Ёнджэ тоже свешивает ноги и смотрит перед собой: заснеженные поля, а где-то вдали уносится поезд. — Не хочешь сливочного пива? — спрашивает Ёнджэ. Джебом не может сдержать улыбки, отвечает: — Весь семестр грезил. — Можем съездить потом еще куда-нибудь, не знаю куда. Придумаешь что-нибудь, пока будем в Хогсмиде? Ёнджэ снимает шапку с себя и надевает её на голову Джебома, прежде отряхнув снежинки с его волос. И осторожно берет его за руку, слегка боясь реакции. Джебом переплетает пальцы. Они холодные, но он это исправит. — Придумаю. Может, не так уж хреново падать с деревьев. Если есть ради кого падать.