Destrustion alta

      В Питере шел дождь. Печальная пора – каждая капля отбивала невидимый и неуловимый ритм по стеклу, будто просилась внутрь, в теплую и уютную квартиру. Но только не к Вячеславу Карелину.       Он каждый день допоздна сидел на столом, писал, бубнил что-то, не поднимая глаз, и вздрагивал при каждом ударе грома. Гроза была его стихией – в душе сейчас бушевал такой ураган, что невозможно было иногда с ним справиться, хотя иногда он и сменялся приступами явно непонятного штиля. Он хватал ручку, комкал бумагу, марая ее корявыми рифмами и гадкими панчами. После каждого творческого приступа рвал на куски текста, бросал в разные стороны и долго сидел, опираясь локтями на дубовый стол и пряча в ладонях лицо. Кажется, Фрейд называл это сублимация. Вот только у Славы нихуя не сублимировалось.       Он определенно не мог выплеснуть эмоции до конца, дойти до заветного пика, чтобы на бумаге осталось то, что нужно – пламя, а не пепел. Каждый раз костер ненависти разгорался в нем сильнее, но его кто-то задувал. Ты красиво начинал, Слава, а что потом?       А потом деградация личности или это уже не так называется, наверное. Терапия болью и страданием, чтобы черная кровь лилась из ручки на белую целлюлозу, а не на мягкую и податливую поверхность воды из внутренних сосудов организма, отравляю своим жутким цветом приятную на ощупь эмаль. Он мог все закончить, все бы даже закончилось, но точно не сегодня, потому что он обещал, а обещания надо сдерживать. Даже если для этого придется лгать самому себе.       Над ним не было ни управляющей руки, ни диктаторского голоса, ни рупора общества – потому что спустя месяцы все улеглось. Но Слава продолжал помнить, не потому что не мог забыть, а потому что забыть – значило предать и изменить. И здесь уже роли не играет данное обещание – он просто хочет быть честен со всеми и с самим собой в первую очередь. Первый пункт уже выполнен, а второй в состоянии вынужденных колебаний. Каждое воспоминание нелепо заставляет дрожать тонкую струну души, почти оборванную. Любое неверное слово, жест или действие – и она порвется, а новую уже не купишь. Да и сам Слава не хотел – ритм его жизни давно стал зависеть от окружающей обстановки, пока он совершенно огородился от окружающих. - Кем ты стал? А ведь был таким прогрессивным.       Пустые крики в его сторону, ложные обвинения – все кончилось. Он был не виноват, хотя знал, что во всем только его вина – он начал этот путь перерождения. Корил, и пять месяцев не появлялся на баттлах, шесть месяцев не отвечал на звонки Андрея и семь месяцев в руках не держал алкоголь. Потому что он его не любил; не любил, и постоянно отбирал, когда Слава прикладывался к дешевой алкашке припухшими влажными губами, когда подцеплял со столика дрожащими все еще пальцами, когда просто смотрел на него темнеющими глазами. Океан поглощал его – завтра опять просыпаться с жуткой головной болью на полу, с окровавленным носом, опять просто существовать. Но он обещал.       Обещал и никогда не забудет этого обещания, данного будто под прицелом пистолета. Слава снова слышит протяжный крик, сильно надавливает пальцами на веки и что-то шепчет. Он хотел бы поверить в Бога, чтобы тот вернул все на свои места, но уже слишком поздно. Такие люди не возвращаются. Он откидывается на спинку кресла, отчаянно вцепившись пальцами в крышку стола, и резко падает назад; пол передает пульсацию деревянной спинке, а она – импульс Славе, и ему становится больно, гадко, потому что все это так близко, все это он проживает снова, но только за него – почти как убийца переживает двойное убийство – себя и своей жертвы. Слава все еще надеется, что без него ему лучше, и поэтому держится на месте, обрастая липкой паутиной, которую вьет вокруг него по ночам невидимый, гадкий, зловонный паук под названием Преданность.       Вообще он не был таким никогда. Вообще он никогда не вдавался в сентиментализм и не плакал по ночам. Вообще он никогда не звонил Ване в час ночи и не рыдал в трубку, держа в одной руке острый нож за рукоятку, опустив лезвие себе на вены и слегка надавливая. Вообще.       Он никогда не любил никого настолько чисто и сильно; настолько, что губы сводило, когда произносишь его имя, потому что оно будто все из кислорода, все из настоящей чистой энергии, которую его убитый грязной жизнью организм синтезировать не мог. Почти наркотик, только передоза быть не могло. Вообще.       Может, все сон, и просыпаться уже пора. Страшный кошмар, который преследует детишек до юности, а потом они просто забывают о нем, закапывая в навоз рутины. Но он так сделать не мог. Он бы оскорбил его этим. Слава был почти что Блок, вот только его любовь не бросала его. Она все еще жила рядом, в каждом дуновении ветра за окном и в каждом тик-таке часов, которые висели на стене. В безмолвной ночной тишине и в красивом белом свете луны. Но всем окружающем и во всем внутреннем.       Слава был почти что Блок, вот только любовные строки не ложились на бумагу, потому что все живое вокруг оскорбляло его имя, оскорбляло его существование на планете. Их квартира – церковь, каждый еретик будет сожжен. Карелин подносит дрожащие пальцы к носу и боязливо притрагивается. Только не она. Она. Она родимая. Он до боли устало выдыхает и проводит окровавленными пальцами по губам, расплываясь в счастливой улыбке. - Сенсорная память? Ты дурак что ли? Такого не бывает.       Бывает, еще как бывает. Он закатывает глаза от наслаждения и тихо скулит, приоткрывая рот, будто ждет, будто до сих пор считает, думает, представляет, что его губы находятся в миллиметрах – такие сладкие и любимые. Но их нет – fata morgana. Как и нет теплого, успокаивающего дыхания, как и нет нежных, чувственных рук, проходящихся почти невесомо по красным щекам. Ничего божественного теперь нет. Бог умер в нем, а точнее в его сердце. Слава поворачивает голову в бок и будто видит родные глаза и такой родной взгляд. Он закашливается, задыхается, давится минутным видением, потому что даже мысли о нем слишком наполнены нужным сейчас кислородом. Дышать все сложнее с каждой минутой, все плывет, и он видит красные круги зачем-то включившейся лампы, темные тени и странные отражения, которые произносят его имя. Но они не смеют даже и звука от него сказать, потому что его имя принадлежало ему. - Заткнитесь! – орет громко, ударяясь в нервный смех, пока его обволакивает пустая темнота, затягивающая в пучину каждодневного транса. - Слав, что он с тобой сделал…Быстрее, забирайте его, он же сейчас отрубится, пульса почти нет. А пульса давно нет, Андрей, уже семь месяцев. И кардиограф уже больше не покажет ломаную на своем мерцающем экране.