***
В городке у деда скучно, зато нет никаких соблазнов. Сехун развлекался тем, что всю весну помогает деду с перестройкой в небольшом загородном доме, где они живут, а с началом жаркого удушающего лета пластом расстилается на заново отстроенной веранде, которая всё ещё пахнет сосной, и вовсе отказывается двигаться. Бабушка постоянно ворчит, когда проходит мимо: — Ты так всю свою молочно-белую кожу испортишь примерзким загаром. Хоть бы гамак расстелил под навесом, да в нём лежал, а то… Но Сехун никогда её не дослушивает. Он нахально затыкает уши наушниками и, врубив громкость на максимум, через солнцезащитные очки щурится на вдали блестящую реку. Его внутренней бури ничто не утешает, но под солнцепёком мозги, кажется, почти перестают работать. И лишь от того Сехун любит летний зной. За то, что тот помогает ему забыться. Так пролетает весь июнь. А в июле к ним неожиданно приезжает гость. Хороший знакомый деда, у которого неподалёку располагается неплохая вилла с виноградником, откуда порой Сехун ворует неспелые гроздья зелёных ягод. Эта новость Сехуна никак не трогает. Лёжа под полуденным солнцем, он уже успевает представить себе иссохшего старичка, с голосом, похожим на дребезжание бабушкина патефона, и его внезапно охватывает приступ смеха. Он так и смеётся, рисуя в голове всё новые детали, пока вдруг не вздрагивает всем телом, унюхав через открытую дверь запах вкусного одеколона и чего-то ещё очень смутно знакомо. Сехун тут же вскакивает и, вдруг растеряв всю свою уверенность, украдкой заглядывает на кухню, на нос спуская очки. Его растянутая майка, что вылиняла из-за солнца, и её рукава, не по размеру огромные, обычно скрывавшие худые молочные плечи, спускаются ниже, оголяя ключицу. Да Сехун и не замечает. Незнакомец стоит к нему спиной, но уже по одному его росту, осанке и сильному развороту плеч становится понятно, что человек этот молод, да и к тому же явно хорош собой. Он с интересом рассказывает о чём-то деду, возбужденно жестикулируя, и голос его: динамичный и глубокий, кажется, беспрепятственно проникает в опустевшую от мыслей голову Сехуна, да там эхом отзывается от стен. Он говорит что-то вроде: — И вы представляете, эти неучи такую нелепицу написали на тему «Особенности современного гуманизма», что я, прикрыв глаза рукой, разве что мог с жалостью отправить их на пересдачу. — Чанёль, — мягко перебивает дедушка с улыбкой на губах, сидя за столом и методично помешивая в кружке горячий мелисовый чай, и смотрит на Чанёля своими мудрыми глазами с таким выражением, будто слушает большого ребёнка. — Да разве ты сам в университете был подарком? Чанёль давится чаем и, кажется, не сразу находит, что ответить. — Уж что-что, а про теорию Зигмунда Фрейда я знал, — возражает тот, не обидевшись, и, помолчав, продолжает огорченно, будто потеряв интерес. — Да что я говорю. Вы всё равно даже представить себе не сможете, какие нынче дети пошли. У меня волосы дыбом встают, когда я читаю их эссе. Всех бы отчислил, была б моя воля, но уж отцы заплатили за них порядочную сумму, так что придётся натягивать балбесов. И раздосадованный подобным исходом разговора незнакомец по имени Чанёль присаживается на стул так, что оказывается к Сехуну в профиль. И тот, поддавшись непреодолимому влечению, делает неуверенный шаг вперёд, вскинув голову, чтобы лучше рассмотреть столь заманчивый объект. Но не вписывается в косяк и, поскользнувшись на коврике, роняет с носа очки, которые с треском ударяются об пол, тут же привлекая к себе внимание обоих мужчин. Сехун тушуется, а его дед лишь шире растягивает улыбку, вставая с места. — А вот, кстати, и мой племянник, — начинает дедушка, представляя гостю испуганно замершего в дверях Сехуна. — Мальчишка он смышлёный, да стеснительный. Столько в нём потенциала сидит, что аж завидно, а он отмалчивается. Да мало этого, сын мой в этом году вообще взял, да и отправил его из столицы сюда. Что здесь делать Сехуну — не пойму. Всё лето дурака валяет, греясь под солнцем. — Ваша порода, — хмыкает Чанёль, с интересом разглядывая Сехуна. А тот от подобного внимания смущается ещё сильнее и тут же покрывается краской. Дедушка улыбается шире и вдруг ненавязчиво спрашивает, будто только что вспомнил: — А может, ты с ним поработаешь, Чанёль? Сехун возмущенно открывает было рот, чтобы запротестовать, потому что уж точно не хочет, чтобы кто-то так нагло претендовал на его лето. Но так и замирает, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть, от того, что Чанёль вдруг смотрит на него с интересом, задумчиво смеряя взглядом. Внутри что-то томяще скручивает от подобного взгляда молодого мужчины, и по телу пробегает с детства знакомая Сехуну искра жажды. И вот отказаться вдруг становится выше сехуновских сил. И вместо резкого отказа он только и может, что выдохнуть жалкое: «но дедушка…» — Забыл представиться, — говорит гость, вставая и подходя к Сехуну. — Пак Чанёль, профессор кафедры философии в Сеульском национальном университете. А твой дедушка — мой бывший учитель. Он подходит ближе, чтобы поприветствовать и пожать руку, а Сехун невольно про себя отмечает, что от него пахнет большим городом, суетой и кофе. И Сехуну впервые становится поистине тяжело спрятать жадных глаз. Как выясняется позже, Чанёлю сейчас двадцать семь или около того. Сехуну в апреле исполнилось шестнадцать. Сначала разговор между ними не клеится, и общаться получается с трудом. Сехун всё не может усмирить в себе свою тёмную сущность и часто прямо посреди разговора замыкается в себе, игнорируя вопросы. А потом он вдруг начинает вести себя так, словно решает возомнить себя своей резкой противоположностью. И вскоре начинает разговаривать с Чанёлем даже развязно, предполагая, что они больше никогда не встретятся, и что он уж точно не должен робеть или строить из себя примерного мальчишку. Один из таких разговоров он даже запоминает. Чанель отдыхает в гамаке и глаза его задумчиво блестят из-под тёмной челки. — Выучишься и рванешь в город? — неожиданно спрашивает он, не отрывая взгляда от листьев раскидистого клёна, растущего вблизи веранды и макушкой упирающийся в крышу навеса. Сехун недобро усмехается, упирая острый подбородок в скрещенные на теплой древесине руки, и проговаривает с горькой улыбкой: — Кто ж меня отпустит? — Ты ведь умный малый. Чанёль поворачивает голову в сторону Сехуна, кладя книгу себе на живот разворотом, и с интересом смотрит ему в глаза. — Дело не в уме, мистер Пак, — шепчет Сехун, легонько ударяя себя по виску. — Вы просто меня совсем не знаете. Сехун как-то горько усмехается, а потом, чиркнув спичкой, с упоением затягивается дешёвой сигаретой. От смеси никотина и духоты у него почти тут же начинает кружиться голова, и он не решается открыть утомленных глаз. Чанель исподлобья наблюдает за ним с гамака, но ничего не говорит. В конце концов, он Сехуну не отец, чтобы читать нотации. — Наличие пагубных привычек не делает тебя взрослее, — только и говорит Чанель, прищурившись, и спустя пару секунд возвращается в прежнее положение. Но Сехуну плевать. Он до краев полон максимализмом, о котором вычитал из книг душным июнем, и ему по-прежнему не хочется верить во что-то, и что-то принимать. Особенно своё испорченное неправильное «Я», неподходящее под стандарты взрослых, и эти терзания, изнутри скребущие по ребрам. — Дрянь, а не сигареты, — выплёвывает Сехун, открывая пропитанные тёмным маревом глаза. — Вот вырасту, и стану курить такие, что и ангелам покажутся вроде ладана. Чанёль усмехается краешком губы, но ничего больше в тот день не говорит. Он явно что-то смекает, но Сехун не понимает, что именно. Остаток лета они почти не расстаются. Что-то есть в Чанёле, что гипнотизирует Сехуна. И со временем он практически перестает краснеть, а позже прекращает и строить из себя бэд-боя. Сигареты не бросает, но сам себе клянётся, что после отъезда Чанёля больше ни одной не возьмёт. Чанёль постепенно приучает Сехуна к долгим прогулкам, утверждая, что физические нагрузки, как и свежий воздух полезны для ума. И если сначала у Сехуна ноют ноги из-за того, что он целый июнь пролежал под солнцем на одном месте, то позже его самого захватывает необъяснимая тяга к походам. Благодаря которой они за остаток лета умудряются исходить весь лес в округе, и даже чужие виноградники. Тогда-то Сехун и признаётся, что пару раз воровал виноград, перелезая через калитку. А Чанёль вместо того, чтобы отругать, только вдруг разражается своим приятным смехом с хрипотцой, да, потрепав Сехуна по волосам, отчего у того пробегают сладостные мурашки по коже, бросает добродушно: — Бедняжка, наелся неспелой кислятины. Это тёмное в Сехуне очень сильно реагирует на Чанёля. На его руки, прикосновения, запах, голос и смех. Пару раз он действительно даже хочет признаться ему в том, какой он на самом деле, когда Чанёль спрашивает его про причину переезда, да неприятный ком застревает в горле всякий раз, когда Сехун уже открывает рот, и он в итоге просто… … врёт. Потому что боится, что после признания вечно тёплые и заинтересованные глаза Чанёля вдруг ожесточатся и охладеют к нему. И только от одной мысли об этом у Сехуна тут же пропадает вся решимость. Лишиться единственного понимающего его человека из-за своей сущности он не хочет. Но в сентябре Чанёль всё-таки уезжает. Сехун решает, что безвозвратно. Чанёль на прощание наказывает ему взяться за голову, и усердно учиться, чтобы спустя два года суметь с достоинством поступить в престижный вуз, пока стоит на платформе уже в пальто и со стаканчиком кофе. Сехун понимает, что мог бы взять его телефон или скайп, но так и не просит. Потому что понимает, что в соц. сетях могут всплыть шутки его бывших одноклассников про его нетрадиционную ориентацию, и тогда уже ничто не убережёт репутацию Сехуна в глазах Чанёля. Ведь их будет разделять не калитка, а бесконечные километры.***
С началом нового учебного года Сехун, как и обещал, бросает сигареты и берётся за голову. Не ради Чанёля, (ну может отчасти), а потому что в душе лелеет мечту сбежать из этого душного городка в большой мир, где не осуждают за рамки. Он усердно штудирует книги и в любую погоду выходит на долгие прогулки по лесу. Но совсем не за тем, чтобы проветриться. А из-за того, что ситуация после отъезда Чанёля вдруг обостряется ещё сильнее. Потому что Сехун взрослеет. Гормоны бьют в голову, и если раньше мысли о чем-то запретном были просто мыслями, то теперь они начинают обретать чёткую, плотную форму, дурманящую запахом пошлости. Сехун не знает, как спастись от самого себя. Он читает фанфики в интернете, с головой зарывшись в одеяло, и со злостной усмешкой разочарования смеётся над наивностью и мнимой простотой подобных отношений. Потому что уже знает: В реальной жизни так не бывает. Он за два года не находит парня мечты, с которыми мог бы пить кофе по утрам и целовать в щёчку на прощание. Не заводит друзей, которым можно было бы приоткрыть завесу ужасной тайны. И всё сильнее отдаляется от деда, боясь проколоться. И в итоге понимает, что в свои семнадцать он бесконечно одинок. И бесконечно опорочен своими демонами. Он жаждет опуститься на социальное дно, пустить жизнь на самотёк, наблюдая за ней сквозь пальцы. Лишь бы суметь избавиться от этого невыносимого груза, тянущего его вниз. От секрета, не дающего нормально спать. Но эта излишняя осторожность, выработанная за годы, и терпимость не позволяют ему сделать столь опрометчивый шаг. И Сехун терпит Сжимает зубы до боли Но покорно терпит Зная, что в один прекрасный день этого городка станет мало. И он сможет сбежать туда, где демоны перестанут его терзать. И это день настаёт. К восемнадцатилетию в городок к деду приезжает отец и, поговорив с ним, с трудом соглашается, что Сехуну пора возвращаться. И пусть он всё ещё с подозрением косится на Сехуна, пока помогает собирать чемоданы. Сехун лишь улыбается отцу скромно, да внутри неистово ликует от мысли, что уже завтра его выпустят из давящих тисков стереотипов маленького города. И позволят дышать. Дед говорит отцу уже на станции: — Я улажу всё. И вот Сехун уже мчится на скором экспрессе в неизвестность, с нетерпением посматривая в окна.***
Сеул встречает его душным зноем конца августа. Духота нависает над монотонной толпой, как марево. И закат сквозь плотный смог кидает на пирон красные отсветы. Тени людей удлиняются. Но Сехун счастлив. Он вдыхает полной грудью, чувствуя, как ожидание распирает его изнутри и чуть было не опускается на колени, чтобы, погладив нагретую землю, сквозь пальцы почувствовать свободу. Его не везут в общежитие, а почему-то выгружают с небольшим чемоданом около многоэтажки, сообщив только квартиру. Сехун пожимает плечами и, поднявшись, пару раз стучит в дверь костяшками изящных пальцев. А когда дверь открывается, то Сехуна сначала окутывает волной знакомого аромата, и уже многим позже до него доходит, что он чуть ли не нос к носу сталкивается с Чанёлем, стоящем в домашнем свитере и огромной чашкой чая в руках. — Привет, Сехун, — низко говорит он с привычной хрипотцой, растягивая губы в улыбке, а Сехун вдруг заводится, как кошка чуть приподнимая плечи и ощетиниваясь. — Ваша квартира? — Сехун почти рычит, когда произносит эту фразу. Чанёль удивленно вскидывает брови. Сехун вытянутся за два лета, но вот взгляд у него остался все тот же. Смольный, обжигающий и какой-то дикий. Несмотря на внешнее спокойствие, становится очевидно, что внутри паренька неспокойно. Его глаза являются единственным выходом для внутреннего безумия. Разумеется, Чанелю он уже нравится. — Тебе ведь нужно жильё… — начинает Чанёль, а потом вдруг хитро прищуривается и, убирая дубликат ключей от своей квартиры, интересуется невзначай, — или может ты хочешь жить в переполненном мужском общежитии? — Постойте, — Сехун испуганно подаётся вперёд, сглатывая подобравшийся к горлу комок. — Тут неплохо, совсем неплохо. Я с дороги. Простите, — Сехун на мгновение теряется, не зная, как обратиться, и уже позже добавляет, — профессор. Просто потому что теперь простое «хён» как-то не звучит. — Разувайся, проходи, — Чанёль шире распахивает дверь, опираясь на неё спиной. — Твоя комната первая справа. Моя — последняя слева. Я говорю это, чтобы ты знал, где запретная территория. За порог моей обители ни ногой. Знаешь ли, я ценю личное пространство. — Есть ещё запреты? — сквозь зубы интересуется Сехун, чувствуя себя не в своей тарелке. Он оставляет чемодан посреди просторной гостиной и, оглянувшись через плечо, смиряет Чанёля чёрным обжигающим взглядом. — Никаких тусовок на моей квартире. Серьезно, Сехун. Даже не думай водить сюда своих знакомых с параллели. Я им всем потом колы понаставлю. Чанёль отходит за стойку, визуально отделяющую гостиную от кухни, и, подлив себе кипятка, теперь тоже смотрит на Сехуна изучающе, будто видит впервые. — Я буду учиться в Вашем университете? Сехун выглядит пораженным. Не то, чтобы он не пробовал подать в него документы, но то, что его так легко приняли, несмотря на строгий отбор, его удивляет. — Сеульский национальный. Неужели ты думал, что дед позволит отдать тебя во что-то менее престижное? Чанёль хмыкает, а после, закончив тщательный осмотр, направляется в свою комнату и, на ходу бросив растеряно замершему посреди квартиры Сехуну дубликат ключей, только и говорит: — Просто будь хорошим мальчиком. Ещё не зная, что это единственное, чему всю жизнь безуспешно пытается научиться Сехун.***
В университет Сехун ходит исправно. По вечерам штудирует пройденный материал, а в ночи переписывает конспекты. Он заваливает себя работой по горло, лишь бы выматываться за день так, чтобы когда голова касалась подушки, тут же погружаться в сон без сновидений. Новая проблема этой свободной жизни состоит в том, что тесное общество Чанёля Сехун выносит с трудом, хотя и знает, что самому Чанёлю нет до него никакого дела. У профессора горы чужих эссе, педсоветы и прочее. Постоянные кружки с кофе на столе и порой забытые в ванне глупые рефераты. Чанёль часто допоздна засиживается в гостиной, перебирая бумаги, пока Сехун в своей комнате учит очередные конспекты, пальцами вцепившись в волосы. Потому что хорошо учиться, как наказал ему дед, когда голову забивают посторонние мысли, оказывается чрезвычайно трудно. Просто потому что Сехуна всё время отвлекает Чанёль. Но не потому, что громко говорит по телефону, или допоздна не выключает свет, работая с ноутбуком, а потому что выходит порой из душа без рубашки в одном полотенце, или наклоняется через Сехуна за бумагами, сильной грудью задевая угловатое плечо. Или потому что дома смеётся заразительно, а улыбается вообще так, словно в нём навеки заключают маленькое солнце. А потом в университете смотрит поверх очков так, что холодный пот пробегает по позвонкам. Потому что за порогом квартиры Чанёль воспринимается совершенно иначе, нежели в университете. В университете он, гордо держа осанку, по коридорам идёт так, что дети замолкают и кланяются, с трепетом бросая: «Доброе утро, профессор Пак.» И лекции читает громким, хорошо поставленным голосом. А дома он вальяжно закидывает ноги на подоконник, облизывая пальцы от сахарной пудры, и по компьютеру пробивает скатанные курсовые, довольно хмыкая, когда находит совпадения. А Сехун, с застывшим в воздухе карандашом, из-под ресниц жадно смотрит на то, как блестящие от слюны кончики пальцев небрежно переворачивают листок за листком. И отмирает, позорно низко нагибаясь над конспектами, лишь когда Чанёль, заслышав неестественную тишину, через плечо бросает: «Ты что уже все уравнения решил, Сехун?» Отношения у них устанавливаются чисто профессиональные. Но по выходным строгое правило «профессор — ученик» отменяется. По субботам Чанёль раньше полудня будит заспанного Сехуна и, не слушая сонного ворчания по поводу того, что тот желает выспаться в свой выходной, чуть ли не насильно грузит Сехуна в электричку, уезжая за город. И там устраивает с хмурым Сехуном пикник, если погода позволяет, иногда (так уж и быть) заранее проверяя эссе Сехуна и переправляя. Они много болтают на разные темы, узнавая друг друга всё лучше. И часто сходятся во мнениях, хотя порой до конца придерживаются своей точки зрения. Говорит всегда больше Чанёль. А Сехун с упоением слушает, головой улёгшись на куртку и закрыв глаза. Он знает, что иногда Чанёль начинает подозревать его в дрёме. И поэтому всегда с замиранием сердца ждёт момента, когда тень от руки Чанёля сначала мелькнёт на веках, а потом он почувствует нежное касание к плечу крепкими пальцами и этот голос сверху, шутливо бросающий: «А ведь, между прочим, это будет на сессии. » пустит толпу сладостных мурашек вниз и по позвонкам. Именно в такие, казалось бы, хорошие солнечные дни, Сехун обычно чувствует себя наиболее паршиво. Потому что только в такие дни он позволяет себе на глазах у Чанёля коварно по чуть-чуть выпускать свою сущность, хитростью выпрашивая жадные наивные ласки, значения которых Чанёль не понимает в силу своей правильности. А когда наступает зима и их привычные холмы покрываются снегом, они начинают устраивать марафоны фильмов по субботним вечерам. И тогда за неделю вымотавшийся Сехун часто засыпает раньше конца, склонив голову над чашкой с какао, и Чанёль, выключив телевизор, заботливо относит его в комнату, укладывая в постель, как маленького ребёнка. Он, конечно же, видит, что Сехун выжимает из себя все соки, но знает, что это совсем не ради гордости деда. Сехун делает это от того, что много чего держит за душой. И Чанёль ненавязчиво, но всё пытается выведать: что же это.***
Первый год у Сехуна получается скрывать свою сущность от Чанёля вполне хорошо. Но чем дольше он терпит, тем сильнее она, накопившаяся за период сдерживания, рвётся наружу, желая вырваться из оков. И вот во время второго курса Сехун начинает прокалываться. Сначала понемногу, изредка. Лишь когда устаёт настолько, что становится не в силах сопротивляться голосу в голове. А потом это в одно мгновение захватывает Сехуна с головой. Он чувствует, как его начинает трясти от накатывающего волнами возбуждения, когда Чанель проходит мимо стола в рубашке, пропахшей сном, сладко-терпким одеколоном и естественной силой. Сехун чувствует, что готов сорваться. Что непомерно много нервничает, что срывается на мелочах. Все больше молчит, и, уже не скрывая, провожает Чанеля глазами, переполненными жадной томностью и необузданным желанием. У Сехуна появляются мешки под глазами от недосыпа, и лицо становится осунувшимся из-за бесконечной зубрёжки ночью. Педагоги списывают это на стресс. А Чанель лишь по утрам косится на Сехуна, тяжёлым взглядом темных глаз читая морали, и молчит. Хотя Сехун прекрасно понимает, что Чанель догадался. Или скоро догадается. Чанёль умный. Он вот-вот поймёт значения этих взглядов. И поэтому Сехун теперь отвечает Чанёлю на вопросительные жесты широкой злобной ухмылкой и болезненно горящими глазами. — Сехун, ты не хочешь объяснить мне, что с тобой происходит? Один раз спрашивает Чанёль, привалившись к косяку двери, ведущей в комнату Сехуна. Тот поднимает взгляд от бумаг и, впившись в чужое лицо болезненно-горящим взглядом, изгибает губу в ухмылке. — Только не говорите, профессор, будто Вы не понимаете, что со мной происходит. Чанёль забрасывает полотенце на шею и, смело шагнув в комнату, присаживается на стул напротив. Сехун ухмыляется шире. И вместо улыбки у него расцветает оскал. Он вскакивает и, за мгновение обогнув стул, подаётся вперёд на Чанёля, шепча на ухо тяжело и будто по секрету: — Вы не боитесь того, что во мне сидит? Но Чанель не пугается. — В тебе сидит только твоё «Я». Но ты боишься его, как огня, а между тем оно губит тебя изнутри. Сехун 24/7 напряжён, как скала. Чанель чувствует это, когда плавно проводит рукой по чужой кисти, приглашая сесть. Сехун отшатывается от этого прикосновения, как от удара током. И смотрит на Чанеля испуганно, глазами беззащитной лани. Взглядом, в котором больше не плещется наигранного вызова, а лишь испуг. Такой детский, такой наивный. — Сядь, Сехун, — говорит Чанеля внезапно ещё более глубоким и вкрадчивым голосом. И Сехун подчиняется, как под гипнозом. Присаживается на край кровати позади, смотря на Чанеля из-под ресниц не дико, но напряжённо. — И послушай меня, Сехун. Ты ещё не понимаешь, что тебе надо. Ты напуган и это неудивительно, но я могу выслушать тебя. Я попытаюсь помочь тебе, но только если ты будешь со мной откровенен. Сехун пару секунд молчит, а после усмехается жёстко, и в его глазах пропадает та пелена подчинения и безропотной покорностям, которая накрыла его, как забвение. — Профессор Пак, боюсь, что мне с Вами не о чем разговаривать. — Нельзя быть столь самоуверенным, Сехун. Ты сам не в состоянии себе помочь, раз вот уже три года терзаешься одними и теми же страхами. Сехун невольно вздрагивает, но вида не подаёт, что слова Чанеля попали в цель. — Я разберусь, профессор. Ваше дело выучить меня чужой мудрости поколений, а уж со своей собственной жизни я разберусь сам. И Сехун уходит из комнаты, возомним себя взрослым. А после влипает в историю, которая доводит его до опасной грани.***
Он встречает Лухана случайно. Просто на тренировке по футболу тот неаккуратно заезжает ему футбольным мячом по скуле, рассекая в кровь. И, доводя до медпункта, всё шепчет: — О Боже, Сехун. Прости, я не сказал тебе, что бью штрафной. Сехун жмурится от боли, но извинения принимает. Потому что не простить человека с глазами испуганной милой лани очень трудно, и Сехун, улыбнувшись, шутит, что тот должен ему напиток. В какое же удивление он впадает, когда следующим утром Лухан перехватывает его в вестибюле утром и, вручив ароматно пахнущий стаканчик с нежнейшим какао, предлагает: — Пообедаем вместе? Сехун заторможено кивает. А на обеде Лухан подсаживается к нему сам. На нём элегантные бежевые брюки стрейч с ровной складочкой от бедра, и подкрученные рукава белоснежной рубашки. На левой руке импортные часы, и в проколотом ухе блестит сережка. Он пьёт вишнёвый смузи, вытягивая губы трубочкой, и его огромные глаза цвета горчичного мёда постоянно улыбаются. Что сказать, Лухан привлекает Сехуна. Своей утончённостью, мягкостью характера и светящимися глазами. Он смеётся заразительно и очень легко. Так, будто у него за душой нет ни одного секрета, от которого страх стягивает уголки губ. И Сехун завидует ему. На удивление они быстро сходятся, хотя Сехун всегда считал себя человеком трудно идущим на контакт. Но перед обаянием Лухана не может устоять даже он. И в его компании Сехун размякает, подобно плавленому сыру. Одним взмахом ресниц Лухан уговаривает его сначала чуть-чуть опоздать на уроки с перемены, потом прогулять одну пару, затем пропустить неделю университета вообще. Он вечно шутит, порой немного пошло, но до приятых мурашек на пояснице, и часто сокращает расстояния больше положенного. Наваливается на Сехуна сзади, тёплым дыханием опаляя чувствительную шею. Широким языком проводит по чужой раскрытой ладони, когда Сехун пачкает её в яблочном джеме. Кладёт голову на колени и дышит в живот, посылая волнительное тепло куда-то вниз. А Сехун и не сопротивляется. Он, как в дурмане, почти не замечает, как Лухан умело вводит его в какое-то постоянное забвение. И только чувствует, что ему с ним неправильно хорошо. Как будто Лухан от макушки до пят на самом деле что-то запрещенное, но до дрожи приятное. Поэтому Сехун невольно передёргивают плечом, когда видит, как взгляд Чанеля мгновенно тяжелеет, стоит ему заметить Лухана. Губы сжимаются чуть сильнее, чем надо, и, несмотря то, что Чанель усиленно пытается скрыть явную неприязнь при виде нового знакомого Сехуна, Лухан всё-таки оборачивается назад. И что-то в этом его взгляде пугает Сехуна. То ли этот насмешливый блеск шкодливых глаз, то ли сладкозвучное наигранное приветствие: — Добрый день, профессор. Чанель кивает в ответ явно вынуждено и взгляда до последнего не сводит с Сехуна. А Сехуну почему-то стыдно становится до безумия, хотя вроде бы и не за что. И он опускает голову, рассматривая белые кеды Лухана, на обтянутых серыми джинсами ногах. Его пугает то, что он успевает прочесть в глазах Чанёля. «Беги, Сехун. Беги от него прочь» — Что-то случилось? — спрашивает Лухан уже за обедом, чувствуя подавленную ауру вокруг Сеухна. А тот всё думает над этим взглядом. Он знает, что Чанёль осведомлён и о в последнее время участившихся прогулах Сехуна, и о том, что тот стал делать домашку спустя рукава. Но пока Сехун исправно каждый день возвращается домой до одиннадцати, Чанёль тревогу не бьёт. Его вдруг бесит эта мысль, что даже вроде бы в свободном городе его контролируют. То, что свобода, которую ему дали, на самом деле ложная, потому что каждый его шаг так или иначе отслеживает Чанёль. Потому что всё рассказывает деду, а уж тот отцу. Как будто Сехуну не двадцать один, а пятнадцать и он под домашним арестом. Его вдруг бесить начинает то, что ему указывают с кем стоит дружить, а с кем не стоит. И будто бы никого на этом свете даже не волнует, что с Луханом ему хорошо. Так отчего же он должен слушаться Чанёля? Сехун сжимает кулаки, стискивая зубы. А Лухан, сидящим рядом, прекращает пить, втягивая щёки и, выпустив трубочку с громким чмоком, приподнимает голову Сехуна за подбородок рукой, заглядывая в глаза. — Эй, ты чего? Лухан слишком близко. Сехун понимает это, когда чувствует чужую ногу нагло закинутой поверх своей. И выдыхает протяжно болезненно: — Всё окей. Лухан наклоняет голову, и в его глазах вдруг вспыхивает странная искра. Он наклоняется и, обдав покрасневшую ушную раковину горячим вздохом, вдруг шепчет Сехуну на ухо желания, облачённые в звуки, растягивая губы в соблазнительной улыбке. И его ладошка медленно, но не менее желанно опускается на чужое бедро. — Послушай-ка, Сехун. У меня есть замечательная идейка. И его ладонь съезжает на внутреннюю сторону бедра, начиная оглаживать. Сехун вздрагивает и поворачивает голову в сторону Лухана, смотря на того испуганно-недоверчивым взглядом, но руки не сбрасывая. — Давай сегодня развеемся. У друга вечеринка. До утра не вернёмся. Ммм? Пошли, Сехун, тебе понравится. Горячий шёпот по напряжённой шее пускает мурашки. — Ты же хочешь расслабиться? Забыть о проблемах? Ладошка Лухана отвлекает от действительности. Она пробирается за пояс джинс, и вот Сехуну эта идея уже не кажется таким сумасбродством. Просто Лухан на раз два находит общий язык с его демонами. И вот Сехун уже бессилен перед судьбой. Он кивает головой, как болванчик. И вечером, не зная, что на него находит, сбегает из квартиры Чанёля, как только в его комнате гаснет свет.***
Сехун выпивается один стакан за другим, лишь бы хоть на миг суметь забыться. Алкоголь обжигает внутренности и неприятно горчит на языке, зато Сехун чувствует, как после пожара внутри наступает приятное чувство лёгкости и хочется творить безумства. Биты оседают на плечах, когда он вымотанный приваливается к косяку лестничного пролёта, чувствуя, как мокрая из-за марафона танцев рубашка неприятно липнет к разгоряченному телу, а горло саднит из-за крепкого алкоголя, в таких дозах влитого в неподготовленный организм. Но улыбка на губах у него оседает удовлетворённая, хоть и уставшая, и поэтому он прикрывает глаза медленно, наблюдая, как на веках отражаются мигающие светодиоды. Он не знает, где Лухан и где выход. Эти два объекта он теряет из поля зрения после третьего бокала какого-то коктейля, намешанного непонятно из чего. Он, кажется, даже на пару минут забывается, пока вдруг не чувствует, как кто-то властно придавливает его к стене под лестницей, губами бесцеремонно вторгаясь в рот. Сехун ставит блок из рук, желая оттолкнуть незнакомого хама, но тот будто бы даже не замечает чужого протеста. Сбоку слышится улюлюканье, и когда Сехун оборачивается через плечо, то замечает из ниоткуда взявшийся ряд камер дорогих телефонах. И противные улыбки, жадные до чужого позора. — Знаешь, а ведь я давно мечтаю прижать тебя к стене, как течную сучку, — с кривой усмешкой на лице шепчет капитан их сборной по футболу, подаваясь вперёд. — Потому что всегда знал, что ты вот такая вот дрянь, которая умело притворяется невинной овечкой. — Он усмехается обозленно и, поддавшись ближе, в чужое лицо выплёвывает так, что по толпе за его спиной проходится довольный гул злорадства. — Небось, тебе профессор Пак высшие оценки на курсе ставит только потому, что ты умело сосешь, а? Сехун поджимает губы, потому что вдруг замечает в толпе, за чужими спинами, скользнувшую белёсую макушку высветленных волос и эти глаза, обманчиво ланьи и невинные. В которых отражается безучастие. И эта подстава Лухана бьёт его под дых гораздо сильнее, чем вся та грязь, которой его сейчас поливают на камеры. Чужие руки вдруг грубо стискивают талию. И вкус на губах после разорванного укусом поцелуя остаётся противный. Терпкий, пропитанный дешёвым алкоголем. У Сехуна перед глазами панорама событий, но никак не лицо капитана, который его не переносит. И Сехуну вдруг становится невыносимо плохо. Он упирается руками в сильную грудь. Но с трудом успевает увернуться от чреды новых пьяных поцелуев. Его слепят фотовспышки дорогих телефонов и глушит всеобщий гам. А слово «ХВАТИТ» тоном, не требующим пререканий, кажется, есть только у него в мыслях. На деле же он мямлит что-то несуразное, но протестующее заплетающимся языком. Четыре стакана виски дают о себе знать туманной головой и совершенной безвольностью тела. Чтобы оттолкнуть Кима, Сехун собирает все свои силы, а после рывком выворачивается из крепкого захвата, который чуть не ломает ему руку, и опрометью несётся сквозь толпу к открывшейся на улицу двери. Он ещё слышит в спину ругательства, смех и звон битого стекла, когда выбегает за дверь, но когда заворачивает за угол дома, склоняясь пополам, чтобы передохнуть, уже не слышит ничего, кроме капель дождя по листве вытянувшихся вверх клёнов. Он чувствует себя невозможно паршиво, когда стоит посреди улицы в рваных джинсах и с пьяной головой. Хочется вывернуть себя наизнанку, чтобы стало хоть немного легче, но из-за невозможности всего этого в душе его копится отчаяние. Такое болезненное, что хочется взвыть и сесть прямо на мокрый после дождя асфальт. Но Сехун собирает в себе последние силы, чтобы прямо сейчас не разрыдаться от собственной жалости, и, сжав ладони в кулак, идёт ловить такси, чтобы добраться домой. И только в темноте салона, лбом прижавшись к холодному стеклу, ему почти удаётся успокоить себя фальшами обещаниями. Но стоит перешагнуть порог квартиры, да сбросить промокшие из-за луж кеды, как он испуганно замирает, к груди прижимая джинсовку. Чанёль, скрестив руки на груди, в спальных штанах стоит посреди гостиной, тёмным взором властных глаз смиряя взглядом так, что комок слёз встаёт в горле. Чанёль смотрит разочарованно. Почти так же, как четыре года назад смотрел на Сехуна отец. И Сехун сдаётся. Он всхлипывает жалко, чувствуя, как раскалываемся изнутри под этим взглядом Чанеля, преисполненным горечи. И срывается. Он рыдает горько, с бесконтрольными всхлипами, беззвучно, из-за глубокой душевной боли. Рыдает отчаянно, так, что вскоре не может остановить дрожь, проходящую по телу, и у него создаётся ощущение, как будто он разом выпускает всё то накопившееся, что томилось тёмным маревом в нем всю жизнь. А потом он как в беспамятстве исповедается Чанелю. Не утаивая ничего, даже того, что счёл бы нужным утаить, если бы он мог контролировать себя. Но слова слетают с губ быстрее, чем он успевает их обдумать. Слова, сидящие на подкорке, жадные цитаты его собственного позора, его жажды, бесконтрольные и голодные, но так и не утолённые. Чанёль молчит, когда Сехун утирает последние слёзы и, замолкнув, не смеет поднять стыдливых заплаканных глаз, а после, встав, безмолвно достаёт из шкафа бутылку вина и два бокала и, кивнув Сехуну, приказывает идти за ним. Они в полном молчании забираются на крышу. И Чанёль, откупорив бутылку, наливает полный стакан, а после, отдав Сехуну, приказывает: — Пей. Сурово и грубо. Сехун с высохшими дорожками от слёз на щеке трясущимися от усталости руками подносит краешек бокала к губам и, сделав глоток, утирает текущий нос. — Весь. Залпом. И Сехун, вдруг всхлипнув, залпом выпивает бокал, едва поморщившись. Вино сладкое и терпкое вдруг бьёт в голову, а после растекается по телу приятным теплом, забирая с собой головную боль. И вот Сехун сидит, тихо шмыгая носом, да крутит в тонких пальцах пустой бокал, позволяя паре капель багровым пятном впитаться в серые джинсы. — Протрезвел? — спрашивает Чанёль чуть смягчаясь, и смотрит на лицо Сехуна с тревогой. А тот кивает, плотно сжимая губы, потому что чувствует, что от нахлынувших воспоминаний снова готов зарыдать. И внезапно вопрос: «и на кой-чёрт я поплёлся на эту вечеринку?» очень обидно царапает что-то в грудной клетке. — Не сердись на Лухана, — начинает Чанёль, наливая себе немного вина и выпивая залпом, не распробовав вкуса. — Ведь это я за тобой не уследил. — Зачем он так со мной? Чанёль хмыкает. И, помолчав, продолжает. — Ты не при чём. Он просто выполнял свою работу. Сехун удивленно вскидывает голову, когда Чанёль со вздохом говорит: — Он гей, Сехун, который однажды в этом прокололся. И теперь его к стенке прижали старшекурсники. Они, я почти уверен, сказали ему примерно следующее: «Если сам не хочешь быть нашей шлюхой, найди нам другую». И вот ты уже почти не соображающий попался им в руки. А из-за того, что сбежал, Лухану теперь влетит. Ведь он упустил новую игрушку для сплетен. Мир жесток, Сехун. Удивительно, что ты сам почти не пострадал. — Я не знал, что….- голос подводит и срывается. — Я просто поддержку себе найти хотел. Сбежать от… Сехун замолкает и тушуется А Чанёль понимающе хмыкает. — Думаешь, я за тобой слежу и тебя ограничиваю? — спрашивает Чанёль, не поворачивая головы. — Я тебя уберечь хотел, Сехун, только и всего. Тебе признаться стоило мне во всем сразу же, как ты понял, в чём проблема, тогда бы ничего не произошло. — И что, теперь в университете все узнают, что я гей, и я стану кем-то вроде Лухана? Поставщиком доступных мальчиков? — надломленным голосом спрашивает Сехун, поворачивая к Чанёлю слезящиеся глаза. Чанёль наливает ему ещё вина. — В университете, скорее всего, все узнают. Ребята разошлют видео, поиздеваются немного и отстанут. В конце концов, им, по большому счёту, до тебя дела нет. Но кем-то вроде Лухана тебя не сделают. — Почему? — Потому что всей правды Лухан не расскажет. — Почему? — Потому что когда ты на своей шкуре испытываешь что-то плохое, то если ты человек душою чистый, ты и врагу подобной кары не пожелаешь. А Лухан чистый, только до смерти запуганный. Сехун пару минут молчит, а после, закинув голову, у тёмного неба интересуется: — Почему же я не такой, как все? За что? Я всю жизнь пытался прожить, как все, а меня всё равно вычисляли и унижали. В грязь втаптывали, издевались, ссылали, как прокаженного. — Может это от того, что ты не принимал себя? — спрашивает Чанёль, пересаживаясь ближе и забрасывая руку Сехуну на плечо. Тот опускает голову под весом чужой тёплой руки, и вздыхает протяжено, чувствуя, как тёмное марево внутри начинает шевелиться. — Знаешь, что надо сделать? Надо обязательно пойти завтра в университет с гордо поднятой головой и все насмешки снести достойно. Потому что да, это твоя природа. И это надо просто признать. Сехун не отвечает. Он ещё пару минут сидит, устало ссутулив плечи, а после, вдруг будто очнувшись, поднимает голову, шепча в начинающийся рассвет: — Чанель, а ты можешь меня поцеловать? Чанелю в первую секунду кажется, что он просто ослышался. Он поворачивает голову в сторону Сехуна. И сердце его сжимается от жалости. Тот сидит, рассматривая полоски на кроссовках. И рассвет мягкими штрихами ложится на его лицо. А потом он поднимет глаза. И в его взгляде, ещё чуть пьяном из-за сладкого вина, читается даже не просьба, а безутешная мольба. — Меня просто ни разу не целовали нормально, — говорит он, вместе со вздохом. И это у него выходит так естественно, так искренне, что у Чанёля только одна мысль и остаётся в голове: «бедный мальчик, он даже не знает, что такое нежность» И он наклоняется, обхватывает чужое лицо ладонями и целует. Целует обветренные осенним ветром губы, собирая с них холод. Целует до невозможного нежно и чувственно, немного утрируя. А Сехун отвечает так по-мальчишески отзывчиво и благодарно, что Чанёль невольно улыбается в поцелуй. — Ты целуешься так прилежно, как будто сдаёшь экзамен, ей-богу, — отпускает Пак, чтобы сбить возможную неловкость. Но Сехун его удивляет. Он прячет улыбку в ворот свитера. И щёки его ненадолго окрашиваются в этому парню совсем несвойственный румянец, да в глазах мелькая что-то, похожее на неподдельное счастье, когда он отворачивается, смутившись. А Чанёль замолкает, улыбнувшись, и, прикрыв глаза рукой, смотрит на рассвет, чтобы не смущать ещё сильнее Сехуна. У него самого тепло растекается в груди, а у Сехуна тело ненадолго покрывается приятными мурашками. Рассветный морозец пробирает до костей, но Сехун так счастлив, что готов перетерпеть, лишь бы подольше потянуть мгновение. По реакции Чанёля становится понятно, что для него подобные поцелуи пусть и не обыденность, но далеко не редкость. И Сехун смотрит на него с восхищением. Они больше не обмениваются ни словом. Всё просто сидят, наблюдая за рассветом, а потом негласно одновременно спускаются вниз, переодеваются и, позавтракав, идут в университет одной дорогой. В это утро всё меняется…To be continued