По клавишам рояля

      Тихий скрип закрывающейся двери заставляет хранителя Урагана поморщиться - нужно будет сообщить нерадивой прислуге о том, что следует получше смазывать петли. Убедившись, что он находится в одиночестве, Хаято оборачивается и медленно входит в красивый зал, увешанный серебристыми канделябрами и старинными гобеленами, из которых искушённый зритель может много чего извлечь о жизни прошлых обитателей дома. Абсолютно безвкусно подобранная мебель заставляет Гокудеру презрительно сморщиться; определённо, богатство ещё не обеспечивает людям чувство стиля. Он продолжает осматриваться. Сердце хранителя пробивает два лишних такта, когда Гокудера видит стоящий в центре помещения огромный рояль. Во рту внезапно пересыхает. Перед глазами, как из зыбкого тумана, начинают прорисоваться картины прошлого.       Вот маленький Хаято весело смеётся, разучивая с прекрасной незнакомкой очередную мелодию. Для него это стало большим, чем обычная игра или способ занять своё время. Он старается изо всех сил - ведь улыбка сидящей рядом с ним доброй женщины является для него самой дорогой наградой. Гокудера сжимает руку в кулак и тяжело дышит, вспоминая, как мама - теперь он может называть её так - мягко гладила его по голове за каждую правильно сыгранную ноту. Он до сих пор чувствует на своей коже её прикосновения - ласковые и нежные, какие может подарить только рука любящей матери.       Пожалуй, именно сейчас он выглядит таким настоящим. Таким живым. А не тем лишённым эмоций человеком, при упоминании имени которого даже Хибари Кёя позволяет себе уважительно хмыкнуть. Что говорить, нет ничего легче, чем надеть на себя маску безразличия и холодности. И хотя Гокудера Хаято обычно не избирает лёгких путей, он вновь и вновь натягивает эту маску, представая перед остальными членами семьи в амплуа умеренно грубого и не склонного к сантиментам парня. В конце-концов, сфера человеческих взаимоотношений всегда была для него закрытой книгой. И разбираться с ней парню совершенно не хочется. Единственным исключением является, конечно, Десятый.       Вежливость и корректность - неизменные качества, которые он проявляет во время разговоров с боссом. Ни с кем другим Гокудера никогда в выражениях не церемонится, лениво бросая тому же бейсбольному придурку мимолётное "пошёл к чёрту" вместо приветствия. Он делает это как будто между прочим, спокойно и легко, словно и не с членом собственной семьи разговаривает. Но для Хаято произнести такое - в разы легче, чем выдавливать из себя фальшивую улыбку и имитировать интерес к чужой жизни. В конце-концов, он музыкант. А музыканты не должны фальшивить.       Гокудера громко хрустит пальцами, прежде чем положить их на чёрно-белое полотно клавиш. Этот ритуал всегда успокаивает его разгорячённые нервы - всё же трудно быть правой рукой босса, который вечно норовит попасть в неприятности. Вспоминая о Тсуне, Гокудера невольно сжимает правой рукой шейку галстука - привычка, выработавшаяся ещё со школьных времён. Нельзя, чтобы Десятый видел своего первого помощника в неподобающем виде. Пожалуй, Тсуна единственный, чьё мнение может хоть немного задеть выработанную за много лет ледяную броню Гокудеры. Ничего не осталось от разгорячённого "динамитного" мальчишки, кроме, разве что, желания пару раз врезать по ухмыляющейся лыбе Ямамото и привычки смотреть свысока на всех людей вокруг. За исключением Десятого, разумеется.       Мгновение, другое - и из-под рук Гокудеры появляется на свет прекрасная мелодия. Она неуловима: взлетающая ввысь и мгновенно низвергающаяся на землю; надвигающаяся бурной волной и отступающая прочь; задевающая каждую струну любой более-менее чувствительной души - и звучащая для прочих до омерзения равнодушно. Пальцы двигаются сами, Хаято даже не смотрит на них, прикрывая глаза и отдавая музыке всего себя. В ритм чувствам, вкладывая в каждую ноту невысказанные и такие бесполезные по сравнению с извечной красотой музыки слова. Когда же эмоции полностью покидают его, когда от них не остаётся ни капли, и он оказывается полностью опустошённым - мелодия завершается. Последний такт - и руки Гокудеры замирают над клавишами. Он опускает голову и замирает в молчании.       Одинокие аплодисменты нарушают установившуюся было тишину.       - Браво, Хаято, - Десятый стоит у двери, склонив голову набок и держа в руках какие-то бумаги - опытным взглядом Гокудера угадывает чертежи, переданные накануне Джаннини, над которыми Тсуна провёл всю ночь, выявляя многочисленные недоработки, допущенные нерадивым механиком. Несмотря на это, Тсуна выглядит очень бодрым - не иначе, как сказалось влияние нескольких кружек кофе и энергетической подпитки пламенем солнца. Хаято уже решается тонко намекнуть Десятому на то, что ему не следует увлекаться работой в ущерб сну, но внезапно замирает, наткнувшись на взгляд Тсуны. Проходит несколько томительных мгновений, и Гокудера неслышно выдыхает - глаза босса дерзко, опасно полыхают оранжевым, словно он собирается немедленно войти в состоянии посмертной воли. - Отлично играешь.       - Приятно слышать, - слишком сухо и официально, но Гокудера чересчур взбудоражен сиянием глаз Тсуны, чтобы подбирать слова. Замечая неловкость своего подчиненного, Тсунаёши тихо усмехается. Он подходит ближе и, небрежно отпуская тотчас же разлетевшиеся по комнате чертежи, прикасается к губам Гокудеры своими. Мягко, легко - даже в его поцелуях находит отражение гармония Неба. Хаято отвечает, приобнимая босса за талию, и наблюдая, как дрожат ресницы на полузакрытых глазах Тсуны. С боссом каждый раз - как в первый. Впрочем, нельзя сказать, чтобы Гокудере это не нравилось. Через минуту - или несколько минут? - Тсуна отрывается от своего хранителя. Молча закрывает крышку рояля и садится сверху. В любом другом случае Гокудера устроил бы скандал за такое обращение со своим любимым инструментом. Но разве он виноват, что Десятый - это сплошное исключение?       - Ну что же... - Тсуна скрещивает ноги и прижимает палец к губам, насмешливо глядя на Хаято. - Раз ты такой хороший музыкант, может, устроишь сегодня для меня персональный концерт?       С минуту Гокудера удивлённо смотрит на Десятого, а затем смеётся.       И в это мгновение в его смехе нет ни грамма фальши.