Ночь и бирюза

«Слабость Хани Салама в том, – сказал Эд Хофман, доедая картошку. Кетчуп капнул ему на бороду и он вытер его салфеткой, прозрачной от масла, – что он очень любит свою младшую жену. Больше, чем стоило бы». Дверь в кабинет открывается, и Феррис встает, но это не Хани. Женщина в зеленом платье, с волосами цвета спелого каштана, с приятным, но грубовато очерченным лицом – широкие скулы, широкий нос, твердый подбородок и густые брови, – входит, держа в руке крохотную фарфоровую чашку на блюдце с золотым ободком. – Хани скоро придет, – говорит она, и ставит чашку на столик перед Феррисом. Пахнет свежим кофе. – Американец. Из Бостона? – Нет, вовсе нет, – говорит Феррис. Он опешивает, но быстро находится. – Из Иллинойса. Женщина садится в кресло напротив, и кладет ногу на ногу. Под платьем у нее свободные шелковые брюки, похожие на те, что Феррис видел на рекламном щите в аэропорту. Она наклоняется вперед, достает из сахарницы коричневый кубик и разгрызает его с хрустом. – Я жила в Бостоне, недолго, – говорит она, сцепив пальцы на колене. На безымянном – кольцо с арабской вязью, черной по старому золоту. – Жалко что вы не оттуда. Но это неважно. Вы были в Нью-Йорке? Я давно там не была. Красная дверь скрипит. Хани выходит из коридора с сигарой в руке, он без пиджака, в брюках с подтяжками, темной рубашке и галстуке цвета бордо, дома одетый так, как будто бы собирается на винтажную вечеринку. Он смотрит на женщину, не меняясь в лице, она еще что-то говорит Феррису, чувствует взгляд и оборачивается. – Спасибо, Лейла, – говорит Хани. – Я принесла твоему гостю кофе. А тебе зажигалку. Женщина поднимается из кресла и протягивает ему руку. Их пальцы соприкасаются, и ее пальцы скользят вниз по его руке до запястья, оставляя зажигалку в его ладони. Хани не смотрит ей вслед, когда она выходит, беззвучно прикрыв дверь, но Феррис знает, что он следит за ней боковым зрением, пока она не уходит, потому что он делал так же, когда жена еще его любила. «Первую ему дали родители, – сказал Феррис, тяжело дыша от злости. – Вторая была по любви. Срать на это все, это не поможет мне вернуться, Хани вышиб меня из страны, потому что ты вмешался, и все испортил». «Испортил? А ты подумай, как все исправить, – развеселился Эд Хофман. – Феррис, если бы не твой отец, ты бы здесь не сидел. Признай, ты не самый острый нож в ящике». «Причем здесь мой отец?» – ощерился Феррис. «Отец Хани одним из первых в Аммане купил автомобиль. Остин-Хили. Он был врачом, и образование получил в Уэльсе. Образование твоего отца – это война в Заливе. Ты же был здесь с ним до войны? – Эд Хофман посмотрел на Ферриса поверх очков. – Помнишь тут все? Думаешь, Хани со своим стариком не был – там? Если ты нахватался, то он нахватался тоже». Стамбульский паром медленно, неторопливо тащится через Босфор. Небо затянуто облаками такими тонкими, что они похожи на патину. По-итальянски хорошо одетый мужчина, по-французски сдержанно одетая женщина стоят на палубе, облокотившись о перила, и пьют кофе из бумажных стаканчиков. – Кемаль Ататюрк много сделал для Турции, – он говорит, глядя на воду. – Я назову его своим любимым историческим персонажем. Он сделал то, что в начале двадцатого века было совершенно необходимо – сказал имамам, что Аллах и политика не едины. – То же, что и король Хусейн сделал для Иордании, – волосы развеваются на ветру, на ней нет ни платка, ни намека на платок или шарф, закрывающий лицо или волосы. – Если бы родилась не в Аммане, я бы не смогла учиться и работать. В лучшем случае, подносить кофе. Не могу сказать, чтобы это наполнило мое сердце радостью. – Вам пришлось бы подносить кофе в молчании, закутанной до самых глаз, – оперевшись локтем о перила, мужчина цитирует, повернувшись к спутнице. – «О Пророк! Скажи твоим женам, твоим дочерям и женщинам верующих мужчин, чтобы они опускали на себя свои покрывала. Так их будут легче узнавать и не подвергать оскорблениям». – Хани-паша, – женщина улыбается во весь рот. У нее большой рот, и она вовсе не хороша, когда улыбается, но у нее горят глаза. – Вы хотели бы, чтобы я больше молчала, или надела глухой никаб, и не сошла за блудницу? Боюсь, тогда я буду вынуждена просить об отставке. Не могу работать, когда не вижу и не слышу целей. – Если бы вы носили никаб, уже я бы не мог видеть ни ваших глаз, ни ваших волос, и не мог бы слышать ваш голос, когда вы говорите, как выпускница Бристольского колледжа, – он улыбается ей, и, вспомнив о пустом стаканчике в руке, сминает его и бросает в урну. – Если бы вы были консервативней, для этой должности вы бы не подошли. – Если бы консервативней были вы, вы бы меня не наняли, – она вынимает из кармана конверт в плотной коричневой бумаге, который он прячет за отворот пальто. Он берет ее рукой за подбородок и ласкает ее лицо, и она смотрит на него из-под полуопущенных ресниц. «Лейла по-арабски значит ночь, а Фирузе – бирюза, – зевнул Эд Хофман. – Звучит повеселее, чем Конни и Молли, но смысл тот же самый. Вскоре после женитьбы, Хани собрался с ней развестись. Никто ничего официально не заявлял, но по высокопоставленным иорданским семьям такие новости прокатываются быстро». «Интересно, почему, – хмыкает Феррис, сложив руки на животе. – Я бы не влез в это все, если бы один козе... коллега посоветовал мне обращать больше внимания на окружение, если я хочу получить что-то, что сам Хани мне не даст». «Ты скажи мне, почему, – Эд Хофман развел руками. – Ты же решил ребус». Лейла сидит на кровати и читает, сдвинув очки на кончик носа. Руки у нее еще в свадебной хне, на кровати стоит поднос, в чашках – недопитый кофе с молоком. Хани ходит по номеру, вытирая волосы полотенцем, и рядом с Лейлой замедляет шаг. Он смотрит на нее в лучах утреннего света, и Лейла заправляет прядь волос себе за ухо. – Тебе скучно, хабиби? – спрашивает она, не поднимая головы. – Я наблюдаю за тобой, это совсем не скучно. – Как успехи? – Отличные. Я заметил, что в номер принесли два французских тоста, а, когда я вышел из душа, на тарелке не было ни одного. – Тебе показалось, – смеется Лейла. – Тост был всего один. К тому же, ты не любишь сладкое. – Потому что я люблю тебя, айуни. Ты очень сладкая, – Хани целует Лейлу в висок, и она обвивает его рукой за шею. Он бросает полотенце на пол и садится на кровать рядом с ней. Лейла заваливается на бок, прижимаясь к его груди, и он трогает ее волосы, трогает ее плечо, гладит ее икру, берет ее за щиколотку, трогает и ощупывает, как слепой, который видит руками. – Я читаю, а ты ничего не делаешь, – зажав книгу между ног, Лейла целует его в щеку, в висок, в глаз, который Хани прикрывает, когда она касается губами века. – Тебе должно быть скучно, но я хочу дочитать. Я пыталась дочитать ее еще до свадьбы, но было слишком много командировок, и я не успевала. – Командировок, которые тебе нравились. Что ты читаешь? – Хани подвигается ближе, берет ее за локоть, и Лейла открывает книгу и поднимает ее повыше. – Почитай мне. – Я терпеть не могу читать вслух, – Лейла запрокидывает голову и смотрит на Хани снизу вверх. – Я могу отдать тебе книгу, когда дочитаю, и ты почитаешь сам. Когда я вернусь на службу, у меня совсем не будет времени читать. Хочешь, я амар? – Почему ты решила, я бадр, –Хани обводит пальцами контур ее челюсти, – что ты вернешься на службу? – Почему я не вернусь? – Лейла выпрямляется и снимает очки, откладывая книгу. Хани кладет руки на колени, его глаза непроницаемы. – Потому что ты моя жена. – Что это меняет? – Все. «Лейла работала в управлении разведки, – Феррис говорил так, как будто раскладывал карты. – Аналитиком. Хани встретил ее там. Ее мать итальянка, но Лейла выросла в Аммане. Только училась не в Аммане, потому что она не смогла бы получить в Аммане такое образование». «С чего ты это взял?» – Эд Хофман откинулся на спинку пластикового стула так, как будто это кожаное кресло. Нос под бейсболкой у него шелушился от солнца, летом он старался не пропускать бейсбольных сезонов сына. «Учился у тебя, – Феррис усмехнулся, весело ему, правда, не было. – Она политический аналитик и специалист по европейской литературе шестидесятых. Как раз из того теста, из которого вербуют». «Вербуют, но не наши, – вздохнул Хофман. – Если бы до Хани можно было бы добраться через Лейлу, кто-нибудь уже давно это сделал». «Если не через Лейлу, тогда как?» – Почему бы нам наконец не поговорить? Если так вышло, что мы обе – его жены, я не вижу смысла в ненависти до могилы. – Нам не о чем говорить. Ты не можешь быть ему хорошей женой, – Фирузе в зале, собирают детские игрушки. Лейла приехала, и Фирузе не хотела ее пускать, но Лейла настояла. – Он хочет с тобой развестись. – Он и с тобой хотел развестись, и что? – Лейла поднимает игрушки с пола, и бросает их на стол. Фирузе поднимает их быстрее, выхватывает из рук Лейлы. Служанка заглядывает в зал, но Фирузе смотрит на нее так, что та исчезает в коридоре. – Я – мать его детей, его первая жена, и хорошая жена, выполняющая свой долг перед мужем и Аллахом. Почему ты считаешь, что можешь забирать то его время, которое принадлежит мне? – Фирузе взмахивает рукой у Лейлы перед лицом. Фирузе красивее, чем Лейла, и она это знает. Черты лица у нее правильные, тонкие, кожа светлая, цвета верблюжьего молока с каплей кофе. После родов она не поправилась, наборот, больше похудела, став тонкой, как спица, как модели с обложки «Харперс Базаар». – Я не забираю его время, – резко отвечает Лейла. – Он приходит ко мне сам. Может быть, потому, что мне есть о чем с ним поговорить. – О чем – о том, как вести себя, как шлюха? – Фирузе подходит к Лейле близко и выплевывает слова ей в лицо, почти наступая на ноги. Лейла упирается рукой в стол и остается на месте. – Ты забрала у меня моего мужа. – Твой муж – не вещь, которого можно забрать. И ты не вещь. Разве ты хотела выходить за него замуж, а он – жениться на тебе? Это тебе нужно хотеть, чтобы он с тобой развелся. Пощечина звучит, как выстрел. Лейла выпрямляется и расправляет плечи. Игрушки, которые держит Фирузе, падают на пол. Дети кричат и играют в саду, но их голосов не слышно через плотное стекло, зато голос Хани, стоящего в дверях, слышен хорошо. – Объяснения мне не нужны, – говорит Хани. – Лейла, иди сядь в машину. Водитель отвезет тебя в город. – Разве я... – начинает Лейла, и Хани поворачивает голову – резко, как сокол, – и смотрит на Лейлу в упор. Фирузе выглядит ликующей. – Ты слышала, что я сказал, Лейла. Оставь нас. «Первая жена Хани Салама, – ответил Хофман, крутя в пальцах зажигалку, – Фирузе, обвинила его в том, что он неравноценно распределяет время между ними двумя». «Я не смог справиться с одной женщиной, – Феррис угрюмо смотрит себе в колени. – Хани Салам не смог справиться с двумя. Я бы решил, что это смешно, но это мне нихрена не помогает». «Тебе не помогло и когда ты пытался дать мне в морду, – Эд Хофман опирается локтем о стол и подпирает кулаком щеку. – Ничья личная жизнь не выдерживает нашей работы. Всегда начинает трещать». «А потом разваливается», – Феррис смотрит на палец, где раньше было кольцо. Палец кажется голым и пустым, как будто бы с него не сняли кольцо, а содрали кожу и мясо. «Ага, – кивает Эд Хофман. – Нет агентов, работа которых не попыталась бы сожрать их жизнь. Добро пожаловать в клуб, Роджер. Каким бы непроницаемым и непробиваемым не пытался казаться Хани, у него все так же, как у других. Как у нас у всех. Просто уточки на занавесках другие». Хани возвращается поздно вечером и приходит в спальню. Лейла делает вид, что спит, под рукой у нее лежит еще теплый ноутбук. Хани стоит над ее постелью, сунув руки в карманы, от него пахнет маслом для волос Фирузе, ее маслом для тела. – Ты знаешь, кто я и в чем состоит моя работа, но ты продолжаешь привлекать ко мне внимание своими спорами с Фирузе. Разве тебе не достаточно того, что я даю тебе, как муж? Лейла молчит, трогая пальцем уголок подушки. Он еще не сказал это слово, но оно витает в воздухе. Тени сгущаются, тень Хани на стене кажется длинной, как столб. – Я считал тебя умной, ты меня разочаровала. Ты еще глупее, чем Хофман, и глупее чем все, кто сует нос в мои дела. – Это говорит человек, который женился на женщине, которая говорила, что не хочет детей, и не сможет быть хорошей мусульманской женой, – не выдерживает Лейла. Она садится, откинув одеяло, и Хани наклоняется к ней, встав коленом на матрас. – Знаешь в чем твой порок? В том, что ты не понимаешь, когда нужно замолчать. – Я не желаю все это выслушивать! Я хочу развод, – выкрикивает Лейла, и Хани молчит, пожевывая губы. Он выпрямляется и снова становится у стены с руками в карманах. – Хорошо, – кивает он. – Приятно слышать, что здесь наши желания сходится. Хани ходит по комнате, и Лейла упрямо на него не смотрит, пока он не поддергивает брюки и не садится на край кровати. Он молчит и смотрит в окно, Лейла сцепляет пальцы в замок, и говорит: – У человека не должно быть две жены. – Может быть. Но это не запрещено. – Если бы ты мог жениться один раз, но по любви, и если бы ты мог не быть таким... – начинает Лейла, и перебивает себя: – Хани, я думала, что все будет по-другому. Я думала, что ты не такой. – Я думал, что ты меня понимаешь, как видишь, мы оба ошиблись. – Я все равно не смогла бы жить, как Фирузе. – Я знаю, – говорит Хани, и Лейла берет его за руку. – Мне больно, – говорит она. – Я хочу, чтобы тебе было больнее, но мне так больно. Хани берет лицо Лейлы в ладони. Лейла берет его за запястья, и, когда Хани прижимается лбом к ее лбу, она прерывисто вздыхает и хочет отстраниться, но Хани ее не пускает. – Пусти. Зачем теперь? – Я помню, как на свадьбе твои дяди танцевали дабке. Их было невозможно усадить за столы. – Если бы ты отчаялся выдать замуж племянницу, ты бы тоже скакал по залу с платком, – Лейла прижимается щекой к щеке Хани. – Я люблю тебя. Но я так больше не могу. – Я люблю тебя больше, чем ты думаешь. Так сильно, что совершаю ошибки. И я не хочу развод, – Хани сжимает плечо Лейлы, и утыкается носом ей в шею. Лейла поднимает руку и трогает его волосы, сначала осторожно, потом смелее, запуская в них пальцы. «Они так и не развелись, – сказал Эд Хофман. Картошка закончилась, и бумажная тарелка отправилась к салфеткам и стаканам – в урну, в которой уже не умещался мусор. – Везучий удачливый ублюдок. Две жены и гадюшник дома, и все равно смог выкрутиться. Что случилось, что речь о разводе больше не идет?» «Хани как-то их обоих уболтал, убеждать он умеет как никто. Внешне все всем довольны, но это не так. Фирузе считает, что, как мать детей Хани, она заслуживает больше времени. Лейла не хочет это обсуждать, она считает первый брак недоразумением. Хани дал обеим понять, что все останется как есть, – Феррис махнул рукой. – Один раз развестись проще, чем все это. Особенно учитывая, что началось потом». «Даже у луны есть темная сторона, – сказал Хофман с удовольствием. – Дай угадаю, Фирузе жалуется, и это выводит на доску отца Фирузе, не последнего человека в стране. Этот не последний человек в стране считает, что Хани слишком много позволяет второй жене потому, что обращен на Запад». Лейла живет в городской квартире, а Фирузе – в доме в зеленой черте города, в каждом из которых Хани проводит по половине месяца. Лейла работает в офисе, в кабинете цвета кофе с молоком, и курит, открыв окно. Защит на ее ай-пи больше, чем у Ферриса, и он не лезет в ее компьютер: данные Лейлы – это данные Хани, а, значит, данные королевства. Феррис не собирается ссориться с королевством. Фирузе живет в доме, в котором Хани принял Ферриса в первый раз. Она готовит завтраки детям, собирает их в школу, делает вместе с ними домашнее задания, следит, чтобы они не отвлекались, выбирает репетиторов, тренеров и врачей. Когда Хани приезжает, они встречаются в дверях. Хани берет младшего сына на руки, и целует Фирузе. Фирузе подставляет щеку и обнимает его, впуская в дом. Когда Хани входит, она на него не смотрит. – Я хочу, чтобы дети видели деда. Они могут провести в доме моих родителей пару месяцев, и я могу пожить там с ними, – говорит Фирузе за ужином. – Дети должны быть со своим отцом, – отвечает Хани, и тянется за стаканом с водой. – Деда они могут увидеть на каникулах. – Они видят своего отца раз в две недели, – Фирузе берет миску с салатом и накладывает салат в тарелку сначала Хани, потом себе. – И каждый раз мы превосходно проводим время, – Хани смотрит на сыновей. Джамиль показывает большой палец: – Динозавры рулят! Назир лежит локтями на столе и застенчиво грызет насаженный на вилку кусок огурца, наклонив голову на бок как маленькая черепашка. Хани хмурится. – Назир, о чем мы говорили? – Извини, – тихо-тихо бормочет Назир, и неохотно выпрямляется. – Было бы лучше, если бы ты жил с ними, – упрямо повторяет Фирузе. – А не то здесь, то в городе. – Мои сыновья никогда не останутся без моего внимания, – Хани накалывает на вилку кусок говядины. – Как и мои жены. Все остальное так же останется неизменным. Когда Хани ложится спать, Фирузе звонит отцу. Она говорит с ним из кухни, поставив стул у открытого окна. В саду горят желтые фонари, вокруг которых вьется мошкара, дети играют у бассейна, и Фирузе следит за ними подведенными сурьмой глазами. – Хани много работает, но он забывает о том, что важно, – говорит отец Фирузе, а она молчит и дышит в трубку. – О том, как важно быть хорошим мужем и отцом. – Он живет с ней в городе, и она не делает для него ничего. Ничего из того, что делаю я. Она даже не может родить ему ребенка, – говорит Фирузе, крутя вилку в руке. – Ты верна своему мужу и выполняешь долг перед ним, но выполняет ли твой муж долг перед тобой? Король слеп и глух к тому, что я говорю ему, он видит и слышит только то, что ему показывает Хани. Если твой муж не видит твоей верности, то тебе стоит отдавать ее не ему, а твоей семье. – Он тоже моя семья, – Феррис слышит в голосе Фирузе волнение, но отец ее перебивает: – Если Хани твоя семья, почему ты звонишь мне и жалуешься на него, и просишь моей помощи? – Потому что я люблю его, – Фирузе сжимает губы. – Я не хочу, чтобы он... Я просто хочу, чтобы не было ее. Тесть Хани Салама, Джарир Рабах – скучный человек, и Феррису скучно за ним следить. Он занимается бизнесом и совершает намаз, совершает намаз и встречается с людьми в костюмах и со стрижками, с людьми в костюмах и куфиях, с людьми в джеллабах и куфиях. Интересно становится только тогда, когда он отправляется на побережье на «нефтяные переговоры». Крупнейшему подрядчику в области строительства трубопроводов не обязательно присутствовать лично, но Джарир Рабах говорит секретарю, чтобы тот перенес встречу. Заказчик – его старый друг, будет неуважением послать на встречу с нем кого-то еще. Особенно, так далеко от Аммана. Феррис идет за ним, пока не поднимается буря, и когда из песка на дорогу выезжают черные машины, Феррис чувствует страх – и облегчение. По крайней мере, он не умрет в песках. «Как думаете, почему Эд Хофман остается на своем месте, а я – на своем?, – сказал Хани негромко, но Феррис вспотел. – Потому, что ему кажется, что он знает все. А он всегда знает только половину, в то время, как вторую половину знаю только я». «Вы не думаете, что Джарир Рабах...» «Я знаю, что Джарир Рабах делает в пустыне. И узнаю больше, намного больше, и смогу это использовать. А еще я знаю, что в этот раз Эд Хофман перешел черту. Я знаю это благодаря вам, Роджер Феррис, – Хани говорил, как бил плетью. – Благодаря тому, что вы умеете слушать, но не умеете ждать». Феррису хотелось орать и бить кулаком по двери машины от разочарования, но стыд заставлял его держать себя в руках. Глядя на то, как двигаются тонкие, властно очерченные губы Хани, Феррис думал о телефонной записи, которая привела его в пустыню, на которой Лейла говорит – глухо, так, как будто прижимает трубку плечом: – Как прошел ужин с женщиной, которую ты не хотел брать в жены, а теперь не хочешь отпускать? – Не совсем так, как с женщиной, которая хотела быть моей женой, а теперь пытается вырвать мне сердце. – Бирюза уходит в пустыню на тонкой уздечке, и это не первый раз, когда ветер дует из города и уносит добродетель. Ты хочешь, чтобы я почитала тебе об этом вслух? – Ты почитаешь мне, когда вернусь, – отвечает Хани, и Феррис улавливает короткий вздох – изменение дыхания – Хани касается быстро заросшей щетиной щеки, удивительно легко представить, как он это делает, стоя перед окном, – и произносит с совсем другой интонацией, исполненной силы и вибрирующей, как ребаб, – хабибти. «Так что случилось?» – спросил Хофман, прищурившись, и Феррис, не задумываясь, ответил: «Он поймал меня раньше, чем я что-то узнал. Раньше, чем узнал что-то вообще. Ты даешь хреновые приказы, Эд. Если бы я тебя не послушал, я бы все еще был в Аммане».