***
Юрий Плисецкий — это тяжелый, горький запах сигарет; Это жесткий мат и рок в наушниках; Это безразличный взгляд из-под острых пшеничных ресниц; Это мешки под глазами; Это в мясо сгрызенные губы; Это вечное раздражение и похмелье.***
Он глубоко затягивается, заполняя легкие горьким дымом и выдыхает, наблюдая за тем, как серые завитки рассеиваются в пропитанном озоном воздухе. Шмыгает носом и морщится. — Простудился? А я говорила, что в ноябре нужно носить что-то теплее олимпийки! — над ухом прозвучал радостный голос Милы. Она с улыбкой до ушей куталась в серую шерстяную кофту, видимо, накинутую чтобы выйти к нему. 9:30, тренировка идет уже полчаса. Он стоит и курит на пороге Ледового. — Яков тебя убьет. Она улыбается, Юра усмехается. Он знает. Почти каждый день Плисецкий приходит к ледовому в девять, иногда раньше, и стоит под окнами, осыпая клумбу на входе пеплом. Мила что-то говорит про сгнившие легкие, Юра соглашается, добавляя и про печень, разъеденную спиртом. Ей смешно. Ему тоже… может быть, он не смеется. Фельцман уже, кажется, задолбался злиться. Мужчина лишь как-то устало смотрит и машет рукой, мол, быстрее. Юра удивленно вскидывает брови, но слушается. И, сегодня, он даже не падает. Может, день и не такой дерьмовый, как казалось утром.***
— Слушай, а где Витюша? Бабичева бесцеремонно вырывает у него из пальцев сигарету и пихает себе в рот, сжимая фильтр губами и пачкая его бледно-розовым блеском. Затянувшись, она плюхается рядом на подоконник. — Откуда мне, блядь, знать? Плисецкий раздраженно фыркает, вытряхивая из пачки новую сигарету. Он нервно мнет ее, кроша табак, и поджигает, чиркнув колесиком дешевой зажигалки. Дым, белесым туманом, тянется в открытую форточку. — Ну, — она усмехнулась, играя бровями. — вы же друзья! — Иди нахер, — он отвращено морщится только об одной мысли о дружбе с этим уродом. — Мы с ним такие же друзья, как Гитлер со Сталиным. Мила нахмурилась. В голове сразу возник образ Юры-Гитлера, орущего что-то на немецком, и Виктора-Сталина, усатого, курящего трубку и говорящего со смешным акцентом. Она рассмеялась. — Юр, скажи что-нибудь на немецком… — Fick dich. Фигуристка хохочет, не обижается. За это Плисецкий ее и любит — Мила его бесила, нарывалась, выслушивала все, что он о ней думает и не обижалась. Никогда. Она, сама того не зная, стала для него в каком-то роде старшей сестрой. Подругой он бы ее не назвал — не были они друзьями. И возлюбленными тем более. Как девушка, хоть и красивая, Юру она совершенно не интересовала. Потому что сестра. — Ладно, я серьезно, — она затянулась. — Виктор опять пропал куда-то. Может съездишь к нему? Он смотрит на нее. Так, что Миле стыдно. Она жмётся, пытаясь вывернуться из-под тяжелого взгляда мальчишки. — Яков тебе за это выходной даст… Он смотрит. — Два?.. Он тяжело выдыхает и прикладывается к сигарете. Бабичева что-то радостно пищит, обнимает блондина одной рукой за шею. Нет, все-таки день дерьмовый.***
Виктор — это проблема; Это классическая музыка; Это трехдневная щетина; Это бесконечная обреченная усталость во взгляде; Это тянущая боль под сердцем; Это одиночество; Это помятая одежда и терпкий запах алкоголя;***
Юра хмурится. Зачесывает пятерней всклоченные осенним ветром волосы. Выдыхает. Смотрит на поблескивающую в тусклом свете подъездной лампочки дверь. Палец нажимает на круглую кнопку звонка. Трель, кажется, слышна даже на улице, но никто не открывает. Он раздраженно шипит, мысленно проклиная Милу. Выуживает из кармана айфон. Контакт «Мудак» находится быстро. Длинные гудки. И «К Элизе» где-то за дверью. — Открывай, мать твою, я знаю, что ты дома! — он яростно барабанит по двери, с силой вжимая кнопку звонка. Виктор систематически исчезает на несколько дней. Раз в две/три недели точно. Юра прекрасно знает почему. Он ненавидит его и презирает за это. Он не лезет к нему. Они не общаются толком уже три года, еще с того случая с Японией. Потому что Юра ненавидит Виктора. Потому что Юра все еще любит Виктора. Потому что Виктор знает это. Потому что Виктор любит Юри. Юри, женившегося в конце прошлого года на какой-то японке. Прямо ко дню рождения Никифорова. От этого Плисецкий смеется, горько, упиваясь сигаретой и водкой с колой. От этого Виктор плачет, упиваясь сигаретой и дорогим виски. Чем-то они похожи, так считает Мила, ухмыляющаяся с этой шутки судьбы. Он же говорит ей, что херня это все. Виктор смотрит из-под опухших век красными, воспаленными глазами. Трет щетину и другой рукой пытается как-то сгладить торчащие во все стороны, отросшие и грязные волосы. На нем растянутая, неопределенного тусклого цвета, футболка и пижамные серые штаны, скрывающие голые ступни. От него за милю несет перегаром. — Ты выглядишь, как чертов бомж, — Юра снисходительно усмехается. Проходит мимо застывшего, заторможенного мужчины, в квартиру. Он жмурится от режущего глаза дыма. Грязные подошвы ботинок ступают прямо по валяющемуся на полу мусору. Он встает на цыпочки, дотягивается до верхней щеколды балконной двери. Распахивает ее и впускает в гостиную глоток свежего воздуха. Он пытается вспомнить, когда узнал, как Виктор закрывает эту чертову дверь, но не может. — Что ты здесь делаешь? — Плисецкий морщится от хриплого голоса Никифорова. Оборачивается к нему. — А ты? Виктор молчит. Идет к дивану, подцепляя по пути с тумбочки початую бутылку коньяка. Юра оглядывается. Осматривает кучу пустых бутылок на полу, на столе и на рояле. Кажется, Виктор опустошил весь свой бар. — Понятно. Он кривится, нехотя садясь рядом с мужчиной и вырывая у того из пальцев коньяк. Прикладывается к горлышку, делает несколько глотков. Никофоров удивленно моргает, не понимая куда делся алкоголь из его рук. — Проспись, чмо. — Юра смотрит, как он любит, презрительно из-под опущенных пшеничных ресниц. Виктор хмурится и дезориентированно откидывается на подушки, видимо, притащенные с кровати. — Господи, какой же ты убогий. Никифоров весело хмыкает, прикрывая глаза. — Тебя Яков потерял. Просил съездить и проверить. — Юра говорит тихо. Он не хочет быть здесь. Он хочет туда, где проводит каждые выходные. Туда, где море алкашки, травки и прочей веселой хрени, медленно забирающей его никчемную жизнь. — Ты пиздецки меня бесишь, урод. Мне, лично, срать где ты болтаешься. Но, Яков тебя любит, как сына. И ты, говно, мог бы старика пожалеть и не заставлять беспокоится из-за себя. — он все еще говорит тихо. Он злится. — Знаешь, он даже не накричал на меня сегодня. Ты его так скоро в могилу сгонишь. Надеюсь, после себя. Если ты, блядь, хочешь сдохнуть, то не тяни за собой других. Он встает. Бутылка все еще у него в руках. Он не собирается ее возвращать, не зря же сюда ехал с другого конца города по пробкам. Входная дверь все еще распахнута. Из подъезда тянет тухлятиной и чем-то жаренным, смешивается с перегаром. Юра оборачивается. Смотрит на так и не сдвинувшегося с места Виктора. Он бы подумал, что тот спит, но нет, глаза открыты. — Пора бы уже оклематься, придурок. Тебе всего тридцать, на что ты тратишь свою жизнь? Юри, знаешь, молодец, что бросил тебя. Хорош японец. Видел его жену? Тебя же не было на свадьбе. Она красавица. Родила ему сына в прошлом месяце. И, они, блядь, счастливы. А ты, ебанутый мудак, какого-то лешего все еще страдаешь! Нравится? Или хочешь, чтобы тебя жалели? Так тебя уже давно никто не жалеет, ты противен. Не только мне, уже всем. Ты достал. Знаешь, мы… ладно, врать не буду, я в этом не участвовал. Они беспокоились и пытались вытащить тебя из этого говна, в которое ты закапываешь себя. Но ты, чертов эгоист, всех посылал. Добился своего? Остался только Яков, молодец. Хотя бы его пожалей, сука. Юра ненавидит Виктора. И, он уходит, громко хлопая дверью. Якову говорит, что Виктор простудился и через два дня вернется. Всегда возвращался.***
Вечером он снова идет в клуб. Кажется, в этом он был на прошлой неделе. «Три желания». Убогое название. Убогий клуб. Он садится за стойку и заказывает себе пиво. Начнет с малого. В кармане приличная сумма. У него впереди два выходных, он может отъехать. На стул рядом садится парень, чуть старше него на вид. Юра здоровается, узнав в нем знакомого. Он не помнит его имени. Он не помнит, где они познакомились. Но, наверное, стоит побеспокоиться, что у него есть такие, как он, в знакомых. Мешки под глазами, зеленого оттенка лицо, беглый и нервный взгляд. Руки, видные из-за коротких рукавов грязной футболки, исколоты до локтя, может и выше. Белая кожа со вздутыми голубыми венами покрыта множеством дыр и язв. Юра кривится, закусывая язык. — Сидишь на чем-то? — спрашивает знакомый. Юра качает головой. — Так, балуюсь. Ничего серьезного. — «как у тебя», хочется добавить. — Ты на героине? — Ага. — Давно? — Месяца два, может быть. Юра присвистывает. Всего два месяца на «белом» и такие последствия. — Подпольные условия. Грязные шприцы. — объясняет знакомый. — Не советую тебе пробовать. Плисецкий морщится. — И не собирался. Я в основном на «марках» или «шишках». Знакомый усмехается и опрокидывает в себя стопку. — Где берешь? — Где приходится. Юра не знает зачем разговаривает с ним. Возможно, этого чувака, имени которого он не помнит, уже завтра, если не сегодня, найдут в каком-нибудь притоне дохлым. Он думает, что совсем скатился, раз водится с последними наркоманами. А потом вспоминает, что сам не лучше. — Вон у тех ребяток, — он кивает на группку уже веселеньких парней. — можешь купить качественные. Если, конечно, деньги есть. Юра кивает, благодарит и заказывает текилу. Знакомый пьет с ним еще минут пятнадцать, а потом съезжает со стула и уходит, покачиваясь, куда-то. Он же слизывает с руки соль и думает, что это была странная встреча. Еще пятнадцать минут и ему надоедает. Он пользуется советом знакомого и покупает ЛСД у той компашки. Плюхается на замызганный диван и кидает под язык одну «марку». Всматривается в безразличные тупые лица трясущихся под музыку людей. Кажется, что-то ищет. В глазах рябит. В ушах шумит. И он утопает. Задыхается. Сколько прошло времени? Проваливается. Где он? Он наконец-то счастлив. Кто-то садится к нему на колени. Кто это? Голубые глаза, цвета океана, в котором он утопает, смотрят так заискивающе, лукаво. Он поддается вперед. Всматривается в них. Все еще что-то ищет. Трогает пальцами бледные щеки. Гладит тонкие губы. Зарывается носом в белые волосы, пропахшие табаком. Обнимает за тонкую, женскую талию. Сжимает женскую грудь. Впивается зубами в бледную шею. Вдыхает сладкие вишневые духи. Целует молочную кожу и следы от его зубов. Вслушивается в томный стон. Чувствует горячее дыхание где-то за ухом и тонкие пальцы в штанах.***
Каждое утро он просыпается от поставленого на будильник надрывного голоса Курта Кобейна, что-то орущего про наркотики и алкоголь, и от приторно-сладкого жирного запаха блинов, которые на кой-то черт пекла каждое утро его добродушная соседка, тощая как спичка. Каждое утро ему хотелось напиться, обдолбаться и блевануть от жирного запаха масленых блинов. И, кажется, он блюет. Давится желчью. Переворачивается на бок и пытается откашляться. Выдыхает. И смеется. Было бы очень забавно и глупо умереть, захлебнувшись в собственной блевотине. Рядом что-то шевелится. Он кривится и поворачивает голову. Из-под одеяла высунулась блондинистая растрепанная голова. Посмотрела на него мутными серыми глазами, поморщилась и встала, неторопливо, виляя голым задом, собирая, видимо, свои вещи. Господи, думает он, какое «замечательное» утро. Телефон все еще надрывается. Девушка болезненно стонет и просит наконец выключить. Голова раскалывалась у обоих. Он, стараясь особо не дышать собственной рвотой, поднимается. Хмурится от острой боли в висках. Прикладывает холодную ладонь ко лбу и берет с тумбы айфон. Оказывается, это не будильник. Звонок. Будильник выключен. Зачем? Юра не успевает посмотреть, кто звонил, вызов обрывается. Но, заставка пестрит сотней пропущенных. Он страдальчески стонет. 14:50, четверг. Отъехал. Хорошо так. — Что было в среду? — хрипло спрашивает он у почти одевшейся блондинки. Она натягивала рваный, явно не специально, чулок. Зачем? Она смотрит на него, закатывает глаза и хмурит тонко выщипанные брови. — Не помню. Кажется, мы попали на тусовку местного барыги. Твой дружок? Еще лучше. Юра раздраженно шипит и встает. Наступает на окурок и тяжело выдыхает. Игнорирует блондинку. Та смотрит на него тусклыми серыми глазами. Обиженно. Юра не обращает на нее внимания. Он шагает в ванну. Выкручивает оба вентиля полностью. Из смесителя снова льет ледяная вода. Как раз кстати. Раздается хлопок двери. Ушла. Спасибо. Каждое утро он плещется по полчаса в холодной воде. Не необходимость. Привычка. Сейчас далеко не утро, но надо смыть с себя рвоту. Быстро чистит зубы. Полощет рот. Возвращается в спальню, шлепая мокрыми пятками. Подцепляет с простыни смартфон. Сообщений больше, чем пропущенных. От Милы. От Якова. От кучи знакомых, с которыми он видимо тусил вчера. И, от Виктора. А ему чего надо? Покинул запой? Набирает смс Бабичевой. «Ты в ледовом?» Ответ приходит через несколько секунд. «Юра, тебе не жить!» Юра кривится. «Ты блядь где?!» С минуту ответа нет. Видимо, Мила злится. Он смиренно ждет, нервно сжимая в пальцах телефон. Вздыхает. Открывает ящик тумбочки. Выуживает сигарету из одной из многочисленных пачек, сейчас, почти пустых. Закуривает. «В ледовом. Жду.» Коротко и ясно. Ему не жить.***
Он затягивается. Смотрит из-под черных стекол в небо. Выдыхает кольцо дыма. Стряхивает пепел на клумбу, подпирающую крыльцо Ледового. Мила хмуро смотрит на бледное лицо и темные очки. — Значит, не помнишь, что было в среду? Она нервно теребит трубочку, торчащую из пакетика с вишневым соком. Облизывает губы. Поддается вперед и сдергивает у него с носа очки. — Ты, хрен знает где, пропадал два дня, — тихо, почти шепотом, говорит она. Вглядывается в черные бездны, заполонившие зеленую радужку. — Мила… — просит он. — Мог бы хотя бы смс скинуть, что жив! — она специально повышает голос. — Насколько ты был обдолбан?! — Тише… Юра поджимает губы. Вырывает из тонких пальцев свои очки, вновь скрывая воспалённые глаза. Мила судорожно выдыхает, прикладывает холодную ладонь ко лбу и награждает его тяжёлым взглядом. Она***
Юра захлопывает тяжелые дубовые двери ледового, пугая вышедшую перед ним маленькую девочку, и тяжело, прирывисто дышит. Боль стучала по вискам, ярость рокотала где-то под ноющим сердцем. Юра всё-таки ненавидит Виктора. Да, и пошёл он нахер. Он выдыхает, роется в карманах, доставая пачку Marlboro. Сжав губами фильтр, щёлкает зажигалкой, глубоко вдыхая и пуская объемную струю дыма. — Курить — плохо, — детский нежный голосок раздался слишком неожиданно в осенней тишине, заставляя сердце на секунду сбиться с ритма. Плисецкий удивлённо посмотрел на конопатую девчушку в съезжающей на глаза ярко-красной шапке с пушистым белым помпоном. Кажется, он ее напугал хлопком двери. Она стояла прямо перед ним, придерживая гигантскую, по сравнению с ней, сумку с коньками. Смотрела с диким осуждением. Как смотрел бы на него дедушка, если бы узнал какой образ жизни ведёт его внук. Если бы был жив. Юра горько усмехается, смотря на дымившуюся сигарету, зажатую меж пальцами. — Ага, плохо. Никогда не пробуй, малышка. Он снова затягивается, огибает ребёнка и сбегает по лестнице. В спину ему летит уверенный детский возглас: «Никогда и ни за что не буду курить!». Юрий смеётся.***
Потолок едва видно за белесыми дымными завитками. Он смотрит на свою бледную вытянутую перед лицом руку, очерченную вздутыми голубыми венами, ветками оплетающими тонкие запястья. В глазам мутнится, смешок рвётся из груди. Вторая рука свешивается с кровати, подцепляя Jack Daniel’s. Прикладывается к горлышку, глотает, чуть морща брови от обжигающего горло алкоголя. Желудок отдавался тошнотворными позывами — не стоит так много пить, Юр. Ты же жизнь себе загубишь. Он прямо слышит в голове раздражённый высокий голос Милы. И ухмыляется, будто на зло делая новый глоток. Жизнь и вправду идёт под откос. И, наверное, смешно и глупо винить в этом Виктора. Помнится, совсем недавно он — переполненный надеждами и жизнью стремился к идеалу, гнался за тенью Никифорова, утопая в его величие. Ещё совсем мелким мальчишкой Плисецкий влюбился в его танец. Влюбился в тонкие черты, плавные движения, высокие прыжки. В его чувственность, в мерцающие всеми цветами океана молодые глаза. Господи, и не верится, что когда-то было по-другому. Не было наркотиков, алкоголя, сигарет. Не было больной любви, как у него, так и у Вити. Не было обреченности и желания смерти. Юра смотрит на глубокий горизонтальный шрам на запястье — по пьяни порезал себя, а этот, особо глубокий порез, так и не зажил за год полностью, напоминая о его слабости и ненависти к себе. Когда-то был лишь целеустремлённый Юра, восхищающийся юным дарованием фигурного катания. И был Виктор, молодой и счастливый, упивающийся своими победами, не оглядываясь шедший вперёд, не зная какое говно ждёт его в будущем. Возможно, не встретились бы они в тот злополучный день, ничего бы этого не случилось — Виктор бы остался таким же, а Юра бы не сменил восхищение на ужасающую, неправильную любовь. Виктор бы не спился, Юра бы в жизни никогда не принял наркоту и возможно добился намного большего чем Никифоров. Ха, как же паршиво. Получается виноват Юра, а не Виктор? Господи, как же паршиво. Или виновата долбанная судьба? Он несколькими глотками допивает виски и яростно швыряет бутылку в стену. Та со звоном разлетается, кажется, на сотни осколков. Один, маленький, задевает щеку, рассекая нежную кожу. Струйка крови тут же скатилась слезой к губам. Он слизывает ее, пьяно смеётся и поднимается с постели, с засыпанных пеплом простыней.***
— Хей, привет, — улыбчиво тянет Плисецкий, обдавая удивленного Никифорова перегаром. Тот точно не ожидал таких гостей в час ночи. — Ты… — он оглядывает еле стоящего на ногах парня. — … как вообще добрался сюда в таком состоянии? Юра весело хохочет, вспомнив ворчащего на малолетнего алкаша таксиста, откидывает голову и едва не падает назад. Виктор ловит его за плечо. — Выпьем? — мальчишка выуживает початую бутылку Jack Daniel’s из широкого кармана парки, выставляя ее перед лицом мужчины. Фигурист недоуменно приподнимает бровь. — Откуда у тебя…? — Друг подарил целый ящик, но его бы я к тебе не допер, уж прости, — посмеивается парень и, как и в прошлый раз, отпихивает Виктора, проходя в квартиру. Он стягивает ботинки, наступая на пятки, бросает куда-то на пол куртку и бежит к дивану, прыгая на мягкие подушки. — Что ты здесь делаешь? Юра определённо чувствует дежавю. Как неожиданно они поменялись ролями… — А ты? Никифоров качает головой. Встаёт между раздвинутых ног Плисецкого и тянется к бутылке, но мальчишка прячет ее за спиной. — Отдай, тебе уже хватит. — Виктор хмурится. Юра раздраженно фыркает, наигранная улыбка сползает с его губ. — Хватит выебываться и строить из себя святошу, сядь, блядь, и выпей со мной, — он сжимает коленями икры мужчины и смотрит ему в глаза, с усмешкой наблюдая за тем, как у того расширяются зрачки, заполоняя голубую радужку. Виктор медленно кивает, отстраняется и садится рядом. Юра делает глоток, выдыхает и всовывает бутылку ему в руки. Он смеётся, наблюдая за тем, как присосался к алкоголю Никифоров. Шарит по карманам, находит одну единственную помятую сигарету. Горький дым обжигает легкие. Пепел сыпется ему на джинсы. Он пытается смахнуть его, но лишь пачкает штаны сильнее, оставляя серебристые следы. — Курить — плохо, — смешно тянет Никифоров, видимо, пародируя сегодняшнюю девчонку. Юра хмыкает. — Ты слышал, да? — он смотрит, как медленно тлеет в его пальцах никотиновая палочка. Виктор не отвечает. Грустно улыбается, делает ещё один глоток и отдаёт бутылку Юре. Он же отдаёт ему сигарету. — Зачем ты пришёл, котёнок? — тихо и как-то устало спрашивает мужчина, пуская в потолок несколько белых колец. Парень ощутимо вздрагивает, сжимая пальцами стеклянную горловину. Давно забытое прозвище коробило внутри. Отдавалась волнами тоски в сердце, как бы слащаво это не звучало. Виски жгет горло и желудок, заполненный алкоголем. — Не знаю, — отвечает он. И улыбается. Как-то слишком все это грустно. Долбанный любовный треугольник. Или замкнутый круг. Юра любит Витю, Витя любит Юри, а Юри свою жену. Прямо как в той детской песенке, кажется. Юра смотрит на губы Виктора и хочет себе врезать. Дым, струившийся из-за рта казался чем-то безумно сексуальным. Господи, насколько же он пьян, раз ему так хочется поцеловать его? — Может, потому что люблю тебя? — спрашивает сам себя парень, не замечая, что говорит это вслух. Или замечает. Снова пьёт. Пытается заглушить мерзкое чувство в груди и не расплакаться, как долбанная девка. — Чёрт! Блядь. Он трёт слезившийся глаз изгибом запястья. — Или ненавижу, может быть, — усмехается Юра и откидывается на спину. Рассматривает натяжной потолок. Виктор молчит. Молчит и смотрит на него этим ужасным нечитаемым взглядом. Это пугает… Нет, пугало бы, если бы Юра не был так пьян. Сейчас ему все равно. — Я так люблю тебя, — будто в бреду шепчет он, прикрывая ладонью глаза. Тишина накрывает их плотным одеялом. Лишь с улицы слышится шум города. Плисецкий расслабляется, вслушиваясь в уличный гул. Никифоров резко выдыхает, заставляя его подобраться. — Ты из-за этого принимаешь наркотики? Глухой голос фигуриста впечатывается в мозг. Из-за этого? Зачем тебе наркотики? — как-то отчаянно спрашивает Мила, когда впервые застает в таком состоянии блондина. Действительно, зачем? Любовь. Как глупо. Сейчас, оглядываясь на прошлое, когда он пьяный в дупель согласился на предложение «друга» попробовать травку, Юра понимает, что, блядь, какая хуйня. Тогда, Плисецкий лишь пытался заглушить съедающее чувство в алкоголе, а потом умер дед и все пошло к ебеням. Эта его блажь, может обернуться чем-то необратимым. И, он почти ждёт этого момента, когда он не сможет без наркотиков. Когда подсядет на иглу, когда сдохнет где-то в подворотне. — Может быть, — неопределённо тянет он, давя внутри судорожный вздох. — А может и нет. — Прекращай это, Юр, ты загнёшься, — почти просит Никифоров и тушит окурок в пепельнице. Надо же, как цивилизованно, а у Юры нет пепельницы. Юрий не отвечает. Ставит бутылку на пол и опираясь на подлокотник поднимается на шатающиеся ноги. Виктор следит за его немного дезориентированными движениями с легкой улыбкой. Юра встаёт напротив него, глядит из-под опущенных ресниц поблескивающими глазами. Поддаётся вперёд, неожиданно седлая колени мужчины. Они почти сталкиваются носами. Никифоров обхватывает его бёдра широкими ладонями. Не отводит потемневших глаз от зелёных, колдовских, напротив. Плисецкий где-то на задворках сознания знает, что даже в таком случае Виктор его не полюбит, но, он так этого хочет. — Знаешь, недавно, я трахнул тебя-женщину, — совершенно не осознавая своих слов, шепчет он. Обхватывает, втянувшего через зубы воздух, фигуриста за шею, прижимаясь к его груди. Никифоров нервно смеётся. Касается его щеки, оглаживая свежий порез. Заправляет, закрывающую половину раскрасневшегося лица, челку ему за ухо. — Под чем ты тогда был? — как-то лаского спрашивает он и Юра фыркает, утыкаясь носом ему в шею. — ЛСД. — И какой я была в постели? — шутливо тянет Виктор, перебирая пальцами встрепанные, будто мальчишка пытался их вырвать, пряди. — Хреновой, — хмыкает парень, касаясь губами его кожи, пуская волну мурашек по позвоночнику. — Женщина из тебя никакая. — А мужчина? Юра чуть отстраняется, наклоняясь к его лицу. Обжигает своим дыханием. — Охуенный. И поддаётся вперёд, неловко впечатываясь в губы фыркнувшего Никифорова. Виктор прижимает его к себе почти отчаянно. Целует искусанные, горькие от сигарет и виски, губы, обводит нижнюю языком, который тут же ловит мальчишка, переплетая со своим. Это безумие, — говорит себе фигурист. Подхватывает Юру под бёдра и резко встаёт, заставляя обхватить себя ногами. Мальчишка кусал его шею, не стесняясь оставлять следы. Сминал пальцами рубашку, пытаясь сорвать мешающую ткань с него. И отзывался несдержанным стоном на прикосновения мужчины. Виктор впечатывает его в стену, впивается поцелуем в горячий рот, на секунду отрываясь, стаскивая с Плисецкого футболку и, помогая стянуть рубашку с себя. Виктор холодный — открывает для себя Юра, с тихим стоном откинувший голову, когда Никифоров прижимается к нему и смачно целует в шею, спускаясь языком к ключице. Он ледяной и от этого смешно. Но, когда эти ледяные пальцы сжимают его член, Плисецкому не до смеха.***
Каждое утро он просыпается от поставленого на будильник надрывного голоса Курта Кобейна, что-то орущего про наркотики и алкоголь, и от приторно-сладкого жирного запаха блинов, которые на кой-то черт пекла каждое утро его добродушная соседка, тощая как спичка. Каждое утро ему хотелось напиться, обдолбаться и блевануть от жирного запаха масленых блинов. Но не сегодня. Сегодня он просыпается от неугомонных пальцев, роющихся в его волосах. Юра улыбается. Не открывает глаз, пытаясь удержать лёгкую дрему. — Блох ищешь? Виктор смеётся и целует его в макушку. Это определённо лучшее утро Плисецкого. Сошлись два одиночества.