***
— Ты не обижаешься? Отодвинув стопку журналов, тихонько ставлю поднос на край тумбочки рядом с твоей половиной кровати. Полупустая бутылка кетчупа заваливается набок, но я возвращаю её на место. Легонько трогаю тебя за плечо. — Я знаю, знаю… У меня просто больше ничего нет. Я смотрю на вторую тарелку спагетти, которую поставил для себя. Но, чувствуя, что ты сердишься, кусок не лезет в горло. Есть совсем не хочется. — Прости, пожалуйста. В кровати холодно и, наверное, было бы очень неуютно, не будь в ней тебя. Я кладу голову на пухлую подушку, поджимаю колени. Пытаюсь поймать твой взгляд, но ты смотришь поверх моей макушки, в сторону наглухо зашторенных окон. Мои дрожащие пальцы прикасаются к твоей щеке, к тонкой шее с соблазнительным родимым пятнышком. Я готов задыхаться в твоих холодных расслабленных объятиях. Вот только… Когда моя Магнолия успела стать такой фарфоровой? Такой искусственной. С юношеским трепетом в груди я целую сухие полуоткрытые губы. Провожу по ним подушечкой указательного пальца. — Ты всегда так быстро отпускаешь обиды. Это здорово!.. Нет, правда. Так умеет не каждый. А может, и вовсе никто. Ведь моя Магнолия лучше всех цветов и деревьев на свете. Ты больше не сердишься, и я решаю, что мне просто необходимо поесть и восполнить потраченные силы. Макароны ещё не остыли, так что я наливаю побольше кетчупа в тарелку и, сев по-турецки, принимаюсь за еду. Смотрю то в мерцающий экран телевизора, то на тебя. Наверное, это даже хорошо, что я не смог приготовить ничего получше. Потому что, если бы ты, соблазнённый вкусной едой, поднялся с постели и взял вилку в руки, пришлось бы снова делать то, что я делал несколько часов назад. А мне очень не понравилось тыкать тебе ножом в грудь — у тебя тогда сделалось совсем некрасивое лицо и глаза стали большие и испуганные. А ещё… Я невольно вздыхаю, качаю головой. Мысли меня одолевают неприятные. В отличие от тебя, я не умею прощать быстро. Ты залил всю кухню кровью, испачкал меня. Сам испачкался, в конце концов! Мне даже пришлось переодеть тебя, одолжив кое-какую одежду из своего гардероба — не можешь же ты быть в замызганной дырявой футболке. А теперь, по твоей вине, у меня в стиральной машинке лежит куча грязного тряпья, а я даже не могу им заняться. Впрочем, я думаю, ты не будешь обращать внимание на беспорядок. В наших отношениях это совсем не главное.***
Ты не отвечаешь на мои ласки, совсем не трогаешь меня в ответ. Даже когда я глажу ладонями твою испещрённую маленькими дырами грудь, ты не вздрагиваешь. Хотя ещё совсем недавно весь мелко и конвульсивно трясся, прежде чем обмякнуть у меня на руках. Я укладываю тебя на спину, расстёгиваю на тебе штаны и влезаю под них рукой. Раздаётся телефонный звонок. — Не хочу отвечать. Я пытаюсь продолжить. Глажу через джинсы свою эрекцию, влезаю тебе на бёдра. Но назойливый звук давит на голову и неимоверно раздражает. Телефонный шнур с треском вылетает из разъёма — я рывком выдёргиваю его и отбрасываю на пол. — Мне тоже неприятно, что нас беспокоят. Как вообще можно звонить в половине одиннадцатого? Это просто невежливо. Я смахиваю с тумбочки телефон. Он с грохотом валится на пол. — Там ему и место. Стащить с тебя штаны и бельё оказывается не так-то легко, но такие сложности даже доставляют мне удовольствие. Я распахиваю твои худые колени и ложусь на тебя, наглаживая твои острые бёдра. А ты всё так же остекленело смотришь на растрескавшийся потолок. Я целую твои побледневшие скулы, вцепляюсь в растрёпанные волосы. Утром тебя нужно будет хорошенько причесать. Моя милая, нежная Магнолия. Стоило только дать тебе Свободу, и ты научилась меня по-настоящему любить.***
Я не делал ничего плохого — всего лишь баюкал тебя, как мать своего обожаемого ребёнка. Но нас так грубо прерывают, что это просто не укладывается в голове. Мой тихий, уютный и исполненный семейного счастья дом сотрясается криками, множеством людских голосов. Я даже не успеваю опомниться, как оказываюсь на полу. Мне заламывают руки, делая этим откровенно больно. С трудом поднимая голову, я вижу, как над тобой склоняется полная, безобразная женщина в полицейской форме. Она тянет руку и хочет поднять край одеяла. Я встречаюсь с ней взглядом. У меня перехватывает дыхание, и я, как заведённый, мотаю головой: — Не будите его! Ради Бога… Не будите мою Магнолию. Дайте ему спокойно поспать.