(Без)болезненный.

      — Вань, да я и сам могу.       Их квартира всецело пропиталась всякого рода медикаментами, растворами, мазями в старых советских баночках, пилюлями всех размеров да цветов радуги, еще полтора года назад, как раз когда Рудбой предложил Мирону съехаться. Уже спустя несколько недель запах доносился отовсюду, начиная от их одежды и постельного белья (стиранного в том числе), до обложек книг на полках и самых дальних закутков, в которые тутошние жители не заглядывали, и, кажется, даже о них не знали.       «Я к вам, парни, честное слово, как в отделение стоматологии прихожу. Круглосуточно пахнет лекарствами и страданием», — как-то высказался Илья, подобающе своему чувству юмора, стоя на пороге у некой, как однажды не всерьез было сказано, гарсоньерки на двоих. Ваня лишь усмехнулся словам Мамая, приглашая того войти, надеясь, что Мирон, мирно покачивающийся на стуле в кухне, их не расслышал.       Слова Ильи однозначно не были лишены смысла, ведь их жилище, в действительности, напоминало если не стоматологию, то психлечебницу. Белые и практически голые стены, исключая две картины — подарки от талантливых поклонников, причем настолько талантливых, что Мирон даже пошел наперекор своим принципам «никогда не ставить в квартире ничего со своим еблом», и небезызвестного полотна Брейгеля, образовывали в душе мелкопористые каверны — ночной кошмар трипофоба, из которых постоянно несло сыростью и формальдегидом. В итоге обитатели задумались над покупкой какой-нибудь милой живности, и возложить на нее ответственность за скрытие этих дыр своим пушистым хвостом, но смутно представляли себе ее проживание в перманентном медикаментозном амбре, к которому они, право, уже привыкли, а почему эту идею пришлось отодвинуть, а после вообще забыть. Огорчение оказалось слишком велико, и даже сильнее чем можно было представить, что вынудило Ваню сгонять в ближайший зоомагазин за маленьким круглым аквариумом и парой гуппи благородной фиолетово-синей окраски с пышным хвостом. Хвост есть — уже плюс. Не то чтобы эти рыбешки, чья чешуя так изящно переливалась в свете люминесцентной лампы, особо удовлетворили двух разборчивых личностей, но с эстетической стороны взор слегка пресытился. Теперь хронический тарарам, что господствовал в их гостиной, был украшен прозрачным стеклянным сосудом с рыбами и кучкой мелких камешек на дне. Ваня был в восторге, хотя бы по той причине, что ни разу не упускал случая игриво зубоскалить в сторону Мирона: «это выглядит словно что-то поистине прекрасное и завораживающее среди мирового хаоса и гнилых человеческих пороков, прямо как ты». Их личный сорт доморощенной метафоры. «Сними свою пидорскую лапшу с моих ушей, Вань, импровизация — не твой конек».       — Ага, сам можешь. Плавали – знаем, мы так чуть твой острый гепатит не просрали, а все потому, что ты сидел, выебывался, и не давал мне себя осмотреть нормально, — говорит Рудбой, насильно выдергивая руку Мирона, закатывая его рукав, тщательно проверяя состояние кожных покровов.       — Хватит тебе бухтеть, Ванек, все же обошлось.       — А почему все обошлось? Потому что я вовремя заметил красные пятна у тебя на заднице и силком к врачу потащил. Откуда я мог знать, это обычная аллергия или мне уже в Лондон похороночку отправлять, — Федорову кажется, что Евстигнеев вот-вот начнет шипеть и прыскать ядом с кончика языка.       Между Мироном и его здоровьем стояла такая воображаемая галочка в строке «Все сложно», варьируясь от совсем беспардонной пассивности Федорова по отношению к самочувствию, до обезумевшей паники. Он мог начать слезно жаловаться Ване из-за простого синяка на бедре, всеми силами отнекиваться от осмотра один раз в два дня и похерить поход к врачу, потом сидеть с выражением вселенской скорби на ебале, когда обнаруживалось, что организм снова его наебал и придется отбыть срок на больничной койке, а после благополучно обо всем забыть, и так по кругу, в стиле "наша песня хороша — начинай сначала". «Это у тебя мозг так удобно работает, или ты нарочно игнорируешь все грабли, прилетевшие тебе в лоб?»       — Ладно, в который раз уяснил и заткнулся, — фыркнул Мирон, все равно стараясь избежать цепких Ваниных пальцев, внимательно изучающих его предплечья, но уже больше из-за упрямства, чем реального недовольства.       — Рот открой, — скомандовал Евстигнеев, натягивая на руки одноразовые резиновые перчатки, доставая карманный фонарик и проверяя язык, неба и внутренние стороны щек. Через минуту он вздохнул и многозначительно цокнул, давая Федорову понять, что осмотр ротовой полости окончен.       — Чего, чего не так?       — У тебя прокусана щека, не делай вид, что не заметил, — Ваня прекрасно знал, что Федоров не мог не ощутить медного привкуса во рту, и ничего не сказать.       — Смысл, ты ведь все равно найдешь, — усмехается тот в ответ, удовлетворенно закатывая обратно рукава, — надеюсь, это все?       Мирон с ног до головы покрыт ранами всевозможной длины и диаметра. Бóльшая часть его тела изрешетена старыми шрамами, белыми выпуклыми рубцами, посиневшими ссадинами, что из-за плохой свертываемости крови сходят медленно и неохотно. Федоров с иронией говорил, как радуется тому, что они не болят. Иначе ходил бы исколотой куклой-вуду или простреленным тиром, страшась ушибиться о воздух. Но зато от его вида иногда болит у Вани. Не физически, скорей, душевно. И, кажется, что ровно в тех же местах, где должно болеть у Мирона. Евстигнеев в родство душ, конечно же, не верит, и считает фантастической ебаниной, но порой их с Миром союз уверено доказывает обратное.       — Не спеши рукава сучить, умница, ожог на запястье откуда? Где лазил-то опять?       — Я может быть и умница, а ты склеротик. Ожог еще с прошлой недели, неудачно экспериментировали с выпечкой, — смеется Мирон, припоминая Евстигнееву свалившийся на голову пакет с мукой. — Ага, так вот почему ты теперь не помнишь ни хрена.       — Бля, точно, запамятовал, — улыбается Ваня, почесывая еще пару дней спустя саднивший затылок. — Не забудь, что у тебя врач в четверг, и не проеби его, прошу тебя. И еще…       — Вань, да хватит уже! Я все проверил, пока был в душе. Нет ни ушибов, ни кровоточащих ран, ни сломанных костей, и температура тела в пределах нормы. Я не маленький мальчик, я все прекрасно помню и без тебя, — Мирон вспыхивает язвительностью ни с того ни с сего, грубо выдергивая руку, и толкая Евстигнеева плечом, — еще в карцер меня запихни, в комнату с мягкими стенами, и стекловатой обмотай, чтоб уже наверняка ничего с собой ненароком не сделал.       — Мир, я б ничего тебе и не напоминал, будучи уверенным в том, что ты не попытаешься съехать с еженедельного осмотра. Неужели за тридцать два года ты не понял, что в первую очередь это нужно тебе? Твое же здоровье, и если тебе на себя насрать, то обо мне хоть подумай. Что я-то буду делать?       — Да, блядь, мне тридцать два, и именно поэтому уже остоебенило это все. Походы к врачу, анализы, осмотры, сука, с самого рождения. Трястись над собственным организмом, лишь бы он не выкинул какую-то хуйню, которую мне не суждено почувствовать. Я думал, что хоть ты меня поймешь, не превратишься в клушу, разрешишь жить нормально, — Федоров брызжет тирадами время от времени, поэтому Евстигнеев всеми силами старается держать себя в руках, не переходя на повышенные тона, лишь бы невинное домашнее обследование плавно не перелилось в ссору. — Бля, да нихуя ты не поймешь.       А Мирон когда-то думал, что Ваня поймет. Не заставит ходить к врачу, не станет самостоятельно его обследовать, не будет доебываться с лекарствами, и все прочее, прочее, скрашивая ему, разве что, последние деньки. Хер знает, с чего он это взял. Возможно, Рудбой тогда выглядел слишком «по-рудбоевски», и Федоров решил, что таким подлинным бруталам в розовой пижаме чувство сострадания и заботы не знакомо. Ваня действительно никогда не поймет. Не поймет, каково это, когда боль, казалось одно из тех чувств, сопровождающее человека всю его жизнь, тебе чужда. Не поймет, каково это, когда тебе нечаянно (или специально, кто знает) прилетало мячом по голове, обсыпало песком глаза, сбивало в кровь коленки и ладошки, а ты молчал, не потому что был слишком стеснителен, а потому что просто не чувствовал. Не поймет, каково это сгрызать ногти до мяса, ломать пальцы, расцарапывать лицо, жечь волосы, лишь бы сверстники обращали внимание, родители проявляли недостающую заботу, и, наконец, хоть что-то ощутить. Пусть Ваня не поймет, но Ваня помнит, каким был Мирон в их первую встречу — жалким, несчастным, это было видно даже сквозь объемную черную толстовку, большие спортивные штаны и кепку. Взбухшие вены, шрамы на кистях рук, сломанные, явно не один раз, фаланги, рубец на покусанных губах, в уголках которых бордовая запекшаяся кровь, и старые порезы от бритвы на покрасневших щеках только-только с мороза. В его голубых глазах, уже слегка поплывших от алкоголя, читалось: «я не чувствую боли, но зато я причиню ее тебе так сильно, что ты охуеешь». И тогда Евстигнеев дал себе клятву заботиться об этом человеке, во что бы то ни стало. Пусть ругается, говорит, что не ребенок, пусть заставит кричать и корчиться от терзающей печали, до ломоты в костях и сорванного голоса, пусть все забудет поутру, разобьет себе голову о кафельный пол, пренебрегая кровавыми каплями на ковре, закурит прямо в гостиной, затушив бычок о ладонь. Пусть. Он однажды дал Ване понять, что нуждается в нем, раз и навсегда. Рудбой все понял, и повторять ему больше не нужно.       — Я действительно никогда не смогу в полной мере тебя понять, но я делаю все возможное, чтоб ты чувствовал себя максимально комфортно со своим недугом. Вот тебе таблеточки твои сраные, и в два ночи мне совсем не в тягость проснуться, чтоб тебя на другой бок перевернуть, лишь бы суставы не воспалились, и я даже не получаю за это денег, а ты неблагодарное хуйло, Федоров.       — Но ты получаешь кое-что вместо денег, — хитро улыбается Мирон, залезая с ногами на диван и мостясь на нем, как большой котяра, которому всюду мало места.       — О-о, да лучше бы ты мне платил, я и шлюху мог бы снять.       — Ты же брезгуешь шлюхами, боишься хуй испачкать.       — Ну, тобой же я не брезгую, — ненавязчиво отвечает Ваня, ковыряясь в аптечке и складывая обратно все медицинские принадлежности.       — Вот ты сука, — дуется Мирон, скрещивая руки на груди, — да брось это все, иди сюда.       Федоров отдергивает Евстигнеева, облокачиваясь на него спиной, и устраиваясь удобнее между ног. Ваня крепко обнимает мужчину за шею, оглаживая ладонями плечи, оставляя короткий поцелуй за ухом, отчего Мирон чувствует, что вот-вот замурчит.       Может он и не знает, что такое боль; может он и не знает, что такое адская мигрень после десятка исписанных рифмой страниц; может он и не знает, что такое, когда твои кишки выворачивают наружу утром после долгой угарной пьянки; может он и не сможет сполна увидеть красок этой жизни, как в ее светлых, так и темных тонах; просмаковать страдания на языке, прожевать и проглотить их, гордо пройтись по мукам, ступая всей стопой целиком, и не на цыпочках. И может боль для него, как одна мнимая гостья, мерцающая в холодном свете, словно горный хрусталь; он слышал, как о ней говорят все вокруг, но ему никак не ощутить того, пробирающего до самых костей, стального прикосновения. Любовь и боль идут рука об руку друг с другом, и если Мирон невосприимчив ко второму, то он будет первым, а боль, так уж и быть, Ваня заберет себе.       — Кстати, а что у тебя с тем пальцем на ноге?       — Похоже, я его прищемил. Не боись, не отвалится.