КотДог

Наглая маленькая тварь. А шмонит от неё так, что аж волосы на загривке дыбом встают, так и норовя обратиться в шерсть. Разодрать бы её в клочки… Да только ведь не поможет, было такое поколения три назад, пробовали. С тех пор и передаётся от старших леди к младшим строжайший запрет — свадебную сучку, буде и приблудится такая, убивать нельзя ни в коем случае. Живая, даже при самом скверном раскладе, отгуляет и успокоится, и отпустит всех, кого накрыло ненароком. Мёртвая не отпустит уже никого. Бывало, целые посёлки вымирали чуть ли не всей мужской половиной, вот и зареклись. Леди Мьяуриссия разглядывала сидящую на земле сучку. Свысока разглядывала, как и полагается истинной леди, щуря глаза и стараясь выглядеть совершенно расслабленной. Как будто это вовсе и не она только что неслась самым неподобающим образом, не разбирая дороги, словно пернатая дура с оторванной головой — такие бегают по поляне кругами, хлеща кровью из обрубка шеи и не понимая ещё, что уже мертвы, очень смешно выглядит со стороны, глупые котята любят запускать подобные уже неживые шутихи просто так, даже когда не голодны. Кто увидел — не поверил бы. Чтобы Старшая Леди и Старшая мать — и как полоумная бежала к ноге по первому свистку какой-то там сучки? Да быть такого не может. Просто потому, что не может быть никогда. Так бы могли подумать случайные наблюдатели — и оказались бы неправы. В этом мире очень многое может быть — многое из того, чему быть бы не следовало. Главное — быть к нему готовым. А молодняк не готов, что уж тут… Расслабились, обленились, забыли ужасы прошлых свадеб. Она — не забыла. И любая из Старших Матерей не забыла тоже — общая наследственная память с годами у них просыпалась у всех без исключения, иначе не выжить. Они бы моментально узнали страшные признаки, им вовсе не нужны были длинные объяснения — одного взгляда на ополоумевшего Тимура было бы достаточно. Только увидев его, только уловив отдалённое эхо, остаточный аромат сучьих феромонов, любая бы бросилась точно так же — и точно так же жила бы одной надеждой: успеть, добежать, кинуть в приблудную смерть сумкой с аварийным запасом кошачьей лапки, и чтобы дыхалки хватило приказать: «Жуй, сука! Жуй, пока не началось…» Все старшие леди носят такие сумочки на поясах, даже охотницы, даже те, которые не были матерями пока ещё или не будут уже, а значит, которым вроде бы и некого охранять. Всё равно. И все знают — зачем, хотя и надеются, что никогда в жизни не понадобится им применить эти самые, аварийные, возобновляемые каждую весну с неукоснительным тщанием. Хотя чаще всего содержимое сумок год от года так и лежит себе невостребованным — и слава лорантам за это. Лучше по весне регулярно выкидывать так и не использованные листики, чем кусать себя за хвост, когда в нужный момент их не окажется под рукой. Они лишь на крайний случай, самый крайний. Аварийный. Вот как сейчас. Так что любая, встретив Тимура и сразу же всё поняв, бежала бы, позабыв обо всём. И точно так же потом старалась бы отдышаться и принять расслабленную позу на толстой горизонтальной ветке, одновременно всем телом прислушиваясь к переменчивому ночному ветру: не повернёт ли куда не надо, не донесёт ли до поселения ненужное? — Извините… но это… не поможет. Сучка покорно жевала свитые косичкой вяленые листья. Давилась, морщилась, чуть не плакала, но жевала. И глотала. Листья горчили, от них наверняка щипало язык. Так тебе и надо, тварь. Будешь знать. Всё-таки хорошо, что вы такие послушные. — Понимаете, я ведь уже… это кошачья лапка, да? Привкус странный, но… я жую, жую, не злитесь… только она не сработает! Она ведь у нас тоже растёт, я пробовала, но не получилось… Показалось или нет? Леди Мьяурссия чуть приоткрыла сквот, принюхалась настороженно, катая ароматы по нёбным пазухам. Выдвинула наточенные когти, запустила глубоко в ветку,. Дёрнула удовлетворённо раз, другой. Снова лизнула воздух. Нет, не показалось. Запах пошёл на спад. Пока ещё еле заметно, но всё же. Она успела. — Ты, главное, жуй. Не останавливайся. — Я жую. Только не поможет. — Уже помогло. Это другая модификация. Куда сильнее. Ещё бы! На вашем берегу если что и растёт — так это преувеличенные слухи да дички, чудом вылупившиеся из случайных семян, перенесённых случайным ветром через реку и случайно же выжившие в непривычных для них условиях. Вам ведь и в голову не придёт проводить тщательную и планомерную селекцию, отбирая лучшие из лучших, скрещивая и снова отбирая. Вам это попросту ненужно. Вы столько сил тратите на ускорение и безукоризненное проведение свадеб, у вас их просто не остаётся на то, чтобы подумать — а как можно свадьбу прекратить? Или хотя бы отсрочить. Да и зачем вам об этом думать? У вас свадьба — праздник. И вас не особо волнует, если вдруг одна-другая дура, обиженная скудостью выбора и желая разнообразия, вдруг ломанётся за реку. Вы считаете подобное нашими проблемами. Что ж, тут вы правы. Но со своими проблемами мы давно научились справляться сами. — Извините, что я послала Тима… за вами… Я понимаю, что это выглядит крайне неуважительно, но… Но мне обязательно нужно было поговорить с кем-то из старших леди. Обязательно! И я не могла придумать, что ещё можно сделать. Самой-то мне было нельзя, вы же должны понимать... извините, что так… Ещё и извиняется. Одно слово — сука. Она сидела на земле в самой жалкой позе, маленькая такая, нескладная, вся словно облепленная рыбьей чешуёй. Вся из себя такая несчастная, что ну просто маслом по сердцу. И смотрела снизу вверх, как и положено. Бровки домиком, взгляд некормленного котёнка. Конечно, любая мать очень быстро учится на собственных ошибках и перестаёт верить подобным взглядам — ибо так разнесчастно и умильно смотреть умеют лишь те коты, которые только что ели. Но эта сучка — не кот, сучки честны и послушны. Вот и эта послушно и честно давится всухомятку горькими листьями, хотя в подобном самоистязании и нет уже особой нужды — запах свадьбы потихоньку выветривается, вон и Тимур башкой дёргает растерянно, отпускает его помаленьку. Ничего, пусть и дальше давится. Меньше болтать будет разные глупости. Это тоже правильно. Полное мяу, как говорит молодняк. Но несмотря на все эти правильности леди Мьяуриссия никак не могла отделаться от мысли, что мелкая и наглая инобережная тварь над нею просто напросто издевается. Тонко, изящно, почти незаметно и где-то лишь очень-очень глубоко в душе — но всё-таки издевается. *** На другом берегу трава всегда зеленее. Раньше она думала — это просто так, иносказание. Раньше она много каких глупостей думала. Мелкая невзрачная травка под названием «кошачья лапка» тут, может быть, и не зеленее, но действеннее уж точно, язык дерёт, словно ядовитую гусеницу разжевала, и в горле жжётся. А главное — она работает. Седой кот со шрамом ушёл незаметно, как умеют только коты. Но он не смог бы уйти, если бы здешняя травка не действовала. Наверное, можно было бы больше уже не обжигать губы и горло, и она теперь больше вид делала, чем на самом деле жевала. Тянула время. Потому что устроившаяся в развилке толстых ветвей огромная женщина-кошка внушала ей настоящий ужас и было совершенно непонятно — о чём можно с такой говорить? И как? Страшная женщина-кошка была вроде бы не в сквоте — но при этом её огромные когти оставляли на стволе глубокие борозды, глаза отливали жёлтым и клыки… она судорожно облизнула сухие губы — клыки этой страшной женщины были куда длиннее обычных человеческих. Но страшная инобережная женщина не может быть в сквоте! Сквот уменьшает. Или у котов всё наоборот? Или только у кошачьих матерей, или даже только самых старших кошачьих матерей? Кружилась голова и очень хотелось пить. С обречённой ясностью она с каждым мгновением всё отчётливей понимала, что этой огромной страшной кошке плевать на Ксанта. Да и с какой стати могло бы быть иначе? Эта кошка — старшая мать, но ведь мать она только по названию, и подобных ксантов у неё — целый выводок, она легко им пожертвует, если это покажется ей нужным. Она им уже пожертвовала. И с чего бы ей изменять принятое решение? Только потому, что какая-то глупая сучка с другого берега с ним не согласна? Глупо. Довод о воле лорантов мог бы сработать на том берегу. Но не на этом. Для вожака — да, если бы не ударило ему в голову иное толкование этой воли, вот для него такой довод был бы весьма убедителен. Но не для кошки. Она не вожак. Она как Ксант с его плаваньем — главное, чтобы никто не видел неправильного поведения, а если никто не видит, то можно. Они все такие, настолько искренние в своей неизменной неискренности, что даже страшно. — Ну-у и-и о чё-ум тако-ум важно-ум ты хо-утела со мно-уй го-уворить? У неё даже голос был страшен — низкий, хриплый, подвывающий. В нём не было угрозы, как в песне котов-патрульных, он был почти равнодушен, и от этого абсолютного равнодушия продирало куда сильнее, чем от любой откровенной попытки запугать или произвести впечатление. Этой кошке по большому счёту плевать на лорантов, вот в чём главный ужас. Были бы слёзы — она бы наверняка заплакала от такой несправедливости. Но слёз не было давно и очень хотелось пить. Делая вид, что суёт в рот ещё один листик, она укусила себя за палец. Сильно, до крови. Боль проясняет мысли. Думай! На Ксанта этой кошке плевать. Ладно, приняли. На лорантов — тоже. Это принять труднее, но допустим. Принято. А на что может быть ей не плевать, этой Старшей Леди и Старшей Матери, чуть ли не треть жизни проведшей в сквоте, не телом — но разумом? Старшей Матери… То есть — Матери Матерей, так что ли? То есть — бабушке? Меньше всего эта ужасная кошка походила на бабушку — тёплую и уютную, в чьей просторной конуре они обожали собираться всей своркой и рассказывать друг другу леденящие кровь истории - чаще всего про жуткую черную пустоту, в которой подстерегают самые ужасные ужасы любого, кто туда только посмеет сунуться. Скорее всего, это тоже ошибка, она ведь всё время ошибается, принимает неверные решения, словно нарочно… Но сейчас-то выбора никакого нет, невозможно принять неверное решение, если нет выбора; ничего не получится, да, но хуже-то не будет. Куда уж хуже... — Я… — Она сглотнула, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо и уверенно. — Я хотела бы поговорить с вами о… котятах. ***