Терроризм моими глазами

Вылущенный изнутри, с извечною едкостью в серых глазах. Ладони облизаны северным ветром, в лице безучастности стылой печать. Нет… Нет, это был вовсе не человек, а каркас, обтянутый бледною, тонкою кожею, Под которой метелью сквозила немая печаль. Тряпичные кеды, истертые тернием прошлого, Карманы пропитаны горечью двух сигарет. И, может быть, будь в его жизни чуть больше хорошего, И, может, не будь он с жестокостью Дьявола в пасть ее брошен, Хотя… Кто знает, держал бы сейчас он в руках пистолет Иль сладкую патоку пряных конфет с пригоршню. Простужены улицы, теплится свет фонарей, И город звучит голосами спешащих прохожих. Они веселятся, смеются, бессменно гудят! А он идет им навстречу такой безнадежно потерянный, Слабый, Такой замученный и изношенный, Сливаясь с пятном безразлично скользящих теней. Грудину сжимает когтистыми лапами горечи. И вся его жизнь, уместившись в короткий по Невскому путь, Ложится на плечи такой непосильною ношею, Что, кажется, лопнет нарывом стесненная грудь. О чем сожалеть, когда нет ни семьи, ни пристанища? От детства напутствием стало: «Ты вечный изгой, Чья миссия быть осужденным концертными залами, И втоптанным в грязь устремленной к своим идеалам толпой. Ты только взгляни на себя, – это жалкое зрелище! Поэт-неудачник, лишенный таланта и чувств». И так каждый раз. Он молчал, пока с дикой, Пугающей нежностью родные ломами в нем стержень. /Решающий хруст./ Не знавший любви, посему и любить не приученный, Пустился по миру, хромая с опаской, в обход. Сплошною глубокой, раскрытой и чернью кровящею раною Он был уязвим, оттого и отвержен, и замкнут, и зол. О чем он писал? Что все люди вокруг одноразовы, В молчащих сокрыты глубины вниманья к бытью. И чем он не прав, когда те, что клялись быть причастными, Как призраки таяли?.. Он же дробился на части, Глотая прокиснувший воздух на грязном полу. К метро сквозь толпу пробирается жилистый юноша, Болезненно бледный, с кудрями в цвет вымокшей ржи, В растянутом свитере с давней привычки изношенном, Как люди впустую износят напрасную жизнь. Земля замирает, вдыхая раскрытыми порами Всю прелость сентябрьских улиц под гнетом свинца, И стонет, прошитая тонкими прочными тросами, Смывая соленую влагу с рябого лица. Пульс бьет по вискам, на мгновение вдруг обрывается, И, кажется, сердце планеты заходится с ним… Нутро обжигает обидой. Ему вспоминается, Как все эти годы он был отовсюду гоним. Дрожащей рукой направляет в толпу пистолет И в страшной исповеди он взывает к людям: - Я прожил в одиночестве всю жизнь, Но одиноким в смерти я не буду. Истошные крики, безумие, вспышки пальбы. Редеет толпа, тротуар – что алтарь для закланья. Тела накрывают с изломанной «костью» зонты, И все это действо венчают кровавы цветы, Восшедшие алым знамением в гибельных ранах. Но страшны не теплые трупы на смертном одре, И даже не это глубОко моральное дно. Меня берет ужас от въевшейся мысли о том, Что чувствовал смертник за несколько Тягостных месяцев до.