Вверх — вниз

Шторка дергается на ветру. Ветер, зимний, северный, теребит ее за палочки золотистой бахромы, плотные и тяжелые складки фиолетовой ткани, играет на ней, словно флейте или трубе, пролетает мимо и сквозь, в лабиринте ее сплетений и тугих нитей. Фью — вот, опять прошелся по ней, свернул на пол — и прямо к его босым и холодным ногам. Вздрогнул. Еще бы — окно нараспашку, декабрьский воздух ложится на кожу ножом, ледяным, острым, измазанным кровью — а может, и не кровью вовсе. Ясно одно — холодно. Он стоит среди комнаты в одних боксерах, пока футболка болтается на спинке стула, где-то на полу валяются джинсы и протертые у большого пальца носки. Ладони сжаты, кожа дрожит, от холода невольно встают на ней волоски. Носом противно дышать. Кажется, он — при малейшем вздохе — сжимается внутри от морозного воздуха и отказывается пропускать его дальше. Ртом же дышать невозможно: ветер проходит в горло свежей мятой, бьет ледяными порывами по горячим от крови небу, гландам и языку, а затем иглами впивается в сжавшуюся от боли гортань. Однако и дышать ему хочется: грудину схватывает в болезненном спазме, на тело как будто давит что-то и заставляет измученно упасть на пол, закрыть уставшие от бессонницы глаза и провалиться в сон, бесцельный и смертельный. Казалось бы, остается одно — закрыть окно. Только вот и этого делать он не очень-то хочет; лишь стоит напротив проема и мигает, руки тянет к кому-то, всем телом подается к тягучей ночной темноте. Как будто видит что-то — что-то, видное ему одному. В его глазах плещутся беспокойные текучие тени, мигающие петербургские фонари — то пропадут, то появятся — и какое-то особенное темное, что ли, пятно, выступающее на фоне белой рамки пластикового окна и фиолетовой, откинутой ветром шторы. Из него постепенно проступают, перетекая, руки, ноги, тонкие пальцы, рисуется тело, высокое, красивое, атлетичное, почти идеальное, потом вытягивается голова и — в римский профиль — лицо, взъерошенные до безобразия волосы, но при этом по-особенному и старомодно уложенные — а ведь ни то, ни другое определение, в сущности, не входит в какое бы то ни было противоречие. Тень на то и тень, чтобы уметь создать любую замысловатую или не очень форму, вылиться в любую фигуру, принять всякий, даже невозможный в реальности вид. Тень — она на то и тень, чтобы уметь то, что при свете солнца было бы невозможно. Тень — как будто песок через твердо сжатые пальцы, словно глина или мягчайший пластилин — станет в тусклых лучах фонаря чем угодно и как, даже породит сквозь черноту цвета: спокойные или яркие, теплые или холодные, привычные или невероятные — любые, как только захочет она сама. Он смотрит. Силится, но все же не может отвести с этой темной фигуры взгляд. Тень, до этого еще полупрозрачная и плоская, твердеет, уплощается и… теплеет. Кажется, в ней даже появляется сердце и бьющая через сосуды беснующаяся кровь. Конечно, это неправда — парню неважно. За тенью, а точнее, ее рукой, медленно закрывается проклятое окно; воздух в комнате мгновенно теплеет от дающих жару батарей. Дышать легче, чуть проясняется в голове, онемевшие руки — и те разжимаются. А ему все уже побоку. Почему? Память поспешно выбрасывает из головы все то, что случилось с ним за минуты, секунды — до. До. Чего «до»? И правильно — до того, как он увидел перед собой того, чей образ являлся ему наяву и во снах, в бурных фантазиях одинокого дня и тихой ночи, в воспоминаниях, коротких и длинных, того самого драгоценного. Того самого, что на века. По крайней мере, его почти идеальную копию. Этого Цезаря, еще не погибшего от предательских рук. Онешко. — Ждал, Никит? — насмешливо, весело, с натянутой улыбкой на пол-лица, пытаясь, как и всегда, превратить их встречу в очередную бесполезную шутку. — Ждал. — Но Кузьма привык в таких вещах быть серьезным. Порой, даже слишком. И Цезарь грустнеет лицом вслед за ним. Больше нечего теперь дожидаться, нежничать или говорить — здесь они не за тем. Гридин прижимает Цезаря к себе — негодует, что на пару сантиметров ниже — хватает за талию так, словно боится, что он исчезнет, и впивается в его пухлые — почти как у него — губы. Онешко покорно, точно собачка, отвечает ему, подается, прижимается, трется — и все искусственно как-то, словно Кузьма удумал трахаться с манекеном, куклой, заводной игрушкой, тенью, а не с кем-то, у кого в груди бьется самое настоящее — горячее, пылкое — сердце. Впрочем, оно так и было (Гридин откуда-то помнил это), а потому — грех жаловаться, даже если он и не верит ни в какого бога на этих проклятых небесах. Да и какой бог, в какого чертового бога он должен поверить, когда реальность-то рассыпается в его пальцах в песок, когда жизнь, свою собственную, все никак не может наладить! Еще о боге надо каком-то думать… А ему похуй. Лишь бы чувствовать эти пальцы на своей груди, лишь бы скользить языком по этой шее, лишь бы засосы оставлять на ключицах, лишь бы кинуть, как мешок, на кровать и трахать — до потери собственного пульса. Он — на роковую секунду — отпускает чужие губы, вдыхает все еще прохладный воздух в горящие легкие и, пользуясь недоумением, хотя, правильней будет сказать необыкновенной покорностью Цезаря-тени, опрокидывает его на сине-серые, почти черные простыни. Тот, до слащавости преданно и раболепно, падает, раскидывает ноги так, как только позволяет ему это тело, и облизывает и так влажные и чуть кровящие от поцелуя губы. Никита — так же механично — пристраивается сверху, почти не церемонится, как никогда бы себе не позволил с ним. В голове нет мыслей. Тело движется как-то больше само собой, на автомате, а душа будто бы выскользнула наружу и смотрит — со стороны. Впрочем, она тут же отворачивается — смотреть мерзко — и кидает долгий взгляд на фотографию в нарядной рамочке на стене. На нем — чье-то веселое и такое удивительно настоящее лицо, не то что… это. Оно, тело под ним, стонет, вытягивается, извивается, натянуто эротично закатывает глаза и облизывает собственные пальцы (зачем-то, совершенно не понятно зачем), пока Никита вдалбливается в него бездумно и совсем не жалея. На секунду в стоящей неподалеку душе возникает чувство, как будто он не трахается с каким-никаким, а человеком, а надрачивает себе перед компом с домашним порно. Впрочем, медленно, но верно Никита доводит себя до той кондиции, когда уже неважно ничего, кроме того, чтобы кончить как можно скорей. Когда можно выкрикнуть всякий бред. Когда можно поддаться нахлынувшему возбуждению. Когда можно не думать о последствиях, насладиться удовольствием и искрящимся маревом, разлившимся по телу через кровь. Когда душа опять соединяется с телом. Когда он вдруг падает животом на кровать и хрипит почти счастливо: — Я люблю тебя, — ведь на мгновение он забывает, кто на самом деле под ним лежал и лежит. И Цезарь думает лишь усмехнуться и дать Никите спокойно уснуть, хоть с какой-то радостной мыслью в темной от депрессии голове. Думает, но вовремя себя осекает. — Не смеши, — он как ни в чем не бывало встает с кровати и движется к плотно закрытому, но не надолго, окну. — Не меня. Я — лишь замену ему. И ты… — и вот через стекло врывается ветер, а тень медленно растворяется в нем. Кузьма полулежит на кровати и до сих пор не может прийти в себя. «И ведь правда… не в тебя». Его рука медленно тянется к окну, пока: — И ты прекрасно знаешь это, Никита… Тень догорает, оставляя за собой белесый туман, и уносится с ветром в небо. Парень смотрит на это с секунду и — срывается с места. Подлетает к окну. Думает, что успеет еще удержать, желает этого, несмотря ни на что — у него больше нет никого, кроме… этой чертовой копии. Но нет — игра уже потеряла своего игрока. Раз — два — три — три коротких шага назад — и падает ватными коленями на пол. Вверх — вниз. Вздрагивает, когда ветер вновь укутывает его в ледяную белесую пелену, врывается в нос, рот, истекающие чем-то прозрачным глаза. Льдинки звенят и отскакивают к потолку, стекая с его быстро холодеющих щек и разбиваясь о пол. Вверх — вниз. Пальцы, сведенные спазмом, хватают за голову и трясут, он все еще пытается ровно дышать, но лицо все-таки сводит от этих слез, и из уст доносится первый всхлип. Незаметный и тихий плач переходит в неистовые, как морские волны, рыдания. Горло сводит от слез, все тело дрожит — и тем самым предательски его выдает. Ах, когда-то он думал, что переживет!.. Не пережил. Душу будто смяли в крохотный ком, разорвали волокна, струны, сломали стержень внутри как палку и бросили где-то, чтобы люди пинали ее, давили и наступали. Это… этот гроб — видеть его было невыносимо. Кто-то тряс его тогда за плечо, поил холодной водой и говорил: «Все пройдет. Время лечит». Но время не лечит, это все наглая ложь. Гридин сломан — в пыль. Он какое-то время трясется и плачет, потом мечется по комнате, как будто в бреду, зовет его беспрерывно, до хрипоты, а потом падает на пол — когда силы уже на исходе. Вниз. И тогда-то Никита произносит тихо, одними губами: — Популярный видеоблогер, Юлий Онешко, попал в аварию и скончался на месте от потери крови. И остается лежать. Сон совсем скоро сковывает тело и опускает на глаза тяжелые веки.

Сон, из которого ему не суждено будет проснуться.