Предатели

Уинтер — выжженные белые волосы с темной дорожкой темного пробора, проступающих корней; глаза стеклянные и слезы будто стоящие там вечно, даже когда она не плачет. Она смеется, улыбается, а взгляд не меняется. И смотрит ему в рот, повторяет без звуков все, что говорит он. Готовая всегда и во всем следовать за ним, девочка с фарфоровой кожей, стеклянными глазами и этими губами, что на пластиковые похожи. От нее пахнет дешевыми духами, она в краске пачкается, со своими холстами когда возится; только к краске давно не притрагивалась и не притрагивается. Теперь длинные кухонные ножи в руках уверенно сжимает. Ему даже просить не нужно, только посмотреть. Пока она не одна, пока у нее есть ее большой брат, она все сделает. Мораль то ли стала ужасно подвижной, то ли Уинтер забывает про нее постоянно. У нее Кай есть, Кай говорит, что ее любит; правда, звучит все более и более психопатично. Она лишний раз подойти к нему не может, он же вечно теперь окружен этими придурками в одинаковой одежде, повторяющими одни и те же слова друг за другом. И она драит тарелки, она позволяет открыто оскорблять себя, она теряет уважение к себе, хоть ей хочется вскрыть каждую вшивую глотку. Уинтер — блядский упрямый взгляд и такие же принципы. Кай бесится, что она взгляд в сторону не отводит и не соглашается с низменным положением суки, которая годится только на то, чтобы приносить пожрать и уходить сразу же, чтобы глаза не мозолила. Кай теперь почти от всего бесится, как-то заторможено вспоминает, что это вообще-то его сестра, что он обещал всегда о ней заботиться. И он только гаркает на одного из одинаковых мужланов из своего окружения, когда тот выкручивает ей руку, а она все смотрит этим своим блядским взглядом, как бы провоцируя, как бы подчеркивая. Упрямое «ну и что ты, ублюдок, говно собачье, способен мне вообще сделать?». Опусти глаза и покорись, блядь, что с тобой не так? Она минут через семнадцать бьет его в коридоре в грудь обеими руками, смотрит с отвращением и шипит что-то нечленораздельное, а он психует, злится, заводится. И она не боится, хотя слезы из глаз льются, хотя голос по интонациям скачет. Уинтер не боится, а Кай хочет придушить эту тварь, эту суку, которая такая же, как другие тупые щели. Ни на что не годная. А Винсента он уже убил; они вдвоем друг у друга остались. Он, она, его развивающаяся шизофрения. Так-то трое выходит. Уинтер — отпечатывающийся дешевый черный карандаш для глаз, капли крови на одежде и непрекращающееся «я не такая, как вы все», не останавливающееся «Кай мне ничего не сделает». Она, идиотка полная, дура эта ебаная, в нем уверена намного больше, чем он в себе уверен. И они оба знают, что Сэмюэлс был хреновым таким предлогом. Уинтер всего раз говорит, что она всего лишь шлюха какая-то, тупая сука, которую можно пустить в расход. Кай ухмыляется совсем не по-доброму, когда смотрит на нее. Врет она все. Боится, еще как боится его. До трясущихся колен, до кошмаров, из которых не выбраться, до ощущения дыхания смерти в спину, этого холодящего кости ветерка, едва-едва ощутимого. А он знает это, он питается этим ее страхом. Он — воплощение всего того, что можно презирать и ненавидеть в мужчинах, в человечестве вообще; он — то, что она почему-то хочет. Она по локти и выше в крови чужой выпачкана, она за ним в любые дебри, в любое сумасбродство. Хоть косички из чужих кишок заплетать, хоть человеческие пальцы в салат меленько шинковать, а потом скармливать другим, новым жертвам. Осознание нездоровой тяги приходит без душевных терзаний и мук. Кай слишком легко говорит, что любит ее. Легкие сжимает похлеще, чем тисками, в которые зажимают ногу очередной жертвы, отпиливая прямо по живому, под звуки сорванной глотки, под плач и бесполезные мольбы, которые раздражают слух и нервную систему. Запах крови стойкий, а он несколько раз повторяет, что ее любит, что она — самое дорогое, что у него есть. Только Уинтер верит, верит зачем-то, как будто ей лет пять. Он покупает ее историей про ее первую стрижку, он покупает ее тем, что открыто спрашивает, почему она хочет сделать ему больно. А она хочет. Лезвием этим не брить ему скулы, а полоснуть по сонной артерии. Вогнать прямо в шею, в гортань, глотку насквозь прошить. Не убить его хочет, а пытать сначала. Длительно и продолжительно. За все те разы, когда она, тупая идиотка, тупая и никчемная ебаная сука, руки к нему тянула, верила когда ему и тупо пересохшими губами в его холодные и не отвечающие тыкалась. Он называет предательницей ее и предает ее сам. В голове чужие голоса, в голове чужие лица и сменяющие друг друга картины. Он по фазе едет, сам этого не понимает, ему помощь не нужна, только крови больше, гнева, насилия. Хаоса этого, который должен всю Америку поглотить, всю ее захватить и утопить. Культ собственной личности настолько затуманивает сознание, настолько мозг дурманит, что он уверен — верить можно лишь себе. Как псих может верить себе? Уинтер — крики до сорванной глотки, прямой взгляд и игнорирование десяти, пятнадцати, двадцати человек в комнате. Для нее здесь только один. Один он — Кай, орущий ей в лицо, чтобы она созналась. Хрипящий от гнева, с красными глазами, она может разглядеть, как у него сосуды полопались в белках, как наливаются кровью. Хочется сказать: ты не можешь меня убить. Хочется сказать: я еще нужна тебе. Переиначить: мы нужны друг другу. Исправить в последний раз: ты мне нужен. Его шизофрения сжирает заживо, он уже не тот, хотя звучит прежним голосом, смотрит прежними глазами. И шизофрения ему сейчас намного ближе, чем родная сестра. Последняя, что у него осталась. Уинтер задается вопросом, положит ли он ее в ту же комнату. К родителям, к Винсенту. Будет ли она там, с ними. Или он выкинет ее на автостраде в несколько мусорных баков. Ни одна чертова сука предать его не смеет; а раз имя этой суки знакомо ему большую часть жизнь, то выход тем более один. Он пытается добиться признания, он пытается выбить из нее банальное «я предала тебя, Кай». Не выходит ничего. Они лишь орут друг на друга; в ее стеклянных глазах снова слезы. Проще было, когда он втрахивал ее в диван в чужом доме, когда она молчала и не издавала ни звука, будто кукла пластиковая, будто фригидная проститутка, сидящая на героине последние несколько месяцев. Ее пальцы мертвой хваткой на его запястьях сжимаются, пока он ее душит (ей дышит; задыхается). Только злость переполняет, злость не выходит, галлюцинации тоже не проходят. Кай предает ее легче и быстрее, чем верит в то, что она посмела предать его. А потом… Уинтер — безжизненная тряпка, кусок мяса; слишком легкая по сравнению с другими, с синими следами, будто ожерельем, на шее и закрытыми глазами, подведенными дешевым карандашом, с запахом этих блядских дешевых духов, которые спиртом отдают и кислятиной. Кай орет, будто дикий зверь мечется, отпихивает ее руки, ноги ее отпихивает. Рыдает в голос, галлюцинации отпускают совершенно некстати; неразборчивый, сбивающийся шепот превращается в откровенные крики. И он, как в зажеванной пленке, повторяет до тех пор, пока слова не превращаются в беспорядочный набор звуков, что она предала его, что она — сука, ебаная сука, все они суки — предала его. Голову хочется о дверной косяк размозжить; только она все равно мертва. Хочется сделать ей больно, хочется оживить ее, блядь, чтобы снова убить. Потому что недостаточно. Потому что он мог выстрелить ей в голову, он мог кому-то другому сказать сделать это. Но нет, он все сделал своими руками. Он выкачал, вытравил из нее жизнь, до последнего смотря ей в глаза. Он сам уничтожил свою семью, он сам уничтожил все. Безумный хохот из грудины рвется наружу. Только это не конец. Конец наступает, когда он узнает, что убил ее ни за что. Когда предал Уинтер просто так, ни на секунду не поверив ей, когда она брыкалась, ногтями цепляясь за стены и дверные косяки, звала его по имени и повторяла, что невиновна. Кай — классический случай для психиатрии, поехавший и выпотрошенный, не знающий сострадания и любви; проклятое «я тебя люблю» все еще на языке горчит, а она ведь сдохла почти год назад. Нет. Он убил ее почти год назад. Другие смерти значения не имеют, а он ведь пачками пытал и убивал. Жаль, что нельзя проломить ей череп за то, что она сдохла и теперь не рядом.