---
— Ирина Сергеевна. — Вкрадчивая насмешливость горячо касается шеи в распахнутом вороте ослепительно-белой рубашки — под кожей жалящие волны холодной дрожи прокатываются. — Твою мать, Зотов! Зимина на каблуках разворачивается стремительно, в полутьме коридора едва не впечатываясь лбом в него — высокого, хищно-бесшумного, нагло усмехающегося, перегородившего путь к слабо освещенной дальности шумного зала и изрядно поддатым сотрудникам. В прохладной сумеречности жарко и терпко бьет по обонянию горьковатый запах полыни, раскаленного июльского солнца и сожженной духотой запыленной листвы. Даже не думай! Темные глаза светлеют от возмущенного протеста, когда холодно-цепкие пальцы смыкаются на запястье, но слова в горле застревают гневной невысказанностью — Зотов ближайшую дверь распахивает нетерпеливым рывком, бесцеремонно втягивая следом начальницу. Беззвучный хлопок двери; двойной скрежет ключа, повернутого в замке. Руки нахально вжимаются в тонкие плечи; спиной — до предела в тяжелую створку. — Совсем двинулся?! — лихорадочно-сбитый шепот в самые губы. — Половина разъехались, остальные бухие в драбадан, до нас никому никакого дела, — поспешным выдохом опаляя кожу у самого уха. — Зотов... — Твою мать, две недели, я ж не железный! — Трясущимися пальцами стягивает с хрупких плеч рубашку, жадно губами припадая к выемке между выступающих ключиц — от запаха кожи и горьковато-сладких духов остатки самоконтроля неостановимо-безжалостно катятся в тартарары. — Ну, положим не две, а десять дней, — поправляет чуть слышно, закусывая губу; ногтями вцепляется в мягкость волос, ладонью скользит к напряженному затылку, прижимая властно, настойчиво — ближе, теснее, и тут же давится судорожным вдохом, когда Зотов с поспешной раздражительностью зубами оттягивает жестко-хрусткое кружево белья, губами скользит дразняще-медленно, несвойственно-нежно, а руки уже комкают ткань форменной юбки, пробираются, оглаживают, сжимают стройные бедра — сильно, собственнически-зло. — Это все меняет, конечно, — тихонько фыркает Зотов, на мгновение отрываясь, изучающе рассматривает расцвеченное румянцем лицо с постепенно наплывающим выражением близкой бессмысленности — взгляд прямой, впитывающий, дикий. — Миша-а... — срывается на хрипловато-растерянный стон, отворачивается, пытаясь уйти от насмешливо-неотрывного, считывающего эмоции взгляда, требовательно подается бедрами навстречу ласкающим пальцам, балансируя на тонкой грани осмысленности и накатывающего безумия. Вздрагивает всем телом, прикрывая глаза, пока он торопливо сцеловывает негромкие стоны с припухших губ; безвольно-расслабленно замирает, перехватывая плавяще-жгучее желание, предгрозовой хмарью темнеющее в расширенных зрачках. Зотов бесцеремонно тянет ее за запястье в темноту кабинета, слабо разбавленную приглушенным светом настольной лампы, но замирает на полпути, возле стола, на том самом месте. Судорожно выдыхает сквозь сжатые зубы — ослепительно-будоражащей, яростно-яркой молнией разрывается воспоминание. — Я тебе хочу кое-что пояснить, Миша. — Конечно, Ира. — Ирой будешь называть своих подружек, а для тебя я Ирина Сергеевна. — Странно, а я почему-то Миша. — Ну так уж сложилось. Знаешь, ты у нас тут совсем недавно, и у тебя есть кусок, который ты грызешь. Но определять, какой это будет кусок, черствый или свежий, буду я. И будешь ты делиться со мной или грызть его один, буду тоже я. Это ты понял? — А если нет? — Знаешь, Михаил, на твоем посту кого только не было: справедливые люди, жестокие, психи, трусы... А вот дураков — нет. Хочешь первым заделаться? — Вы, Ирина Сергеевна, такая жесткая, такая натянутая... — "Ирой будешь называть своих подружек", — цитирует Зотов со смешком, до боли обхватывая рукой тонкую талию. — А как все забавно повернулось, не правда ли? — От язвительно-едкой мягкой усмешки, от ощущения неприлично-тесно прижимающегося разгоряченного тела, от вновь нахально касающихся рук слабеют колени и кругом голова. — А знаете, что я больше всего хотел тогда сделать, Ирина Сергеевна? — И легкое движение в спину, подталкивая вплотную к столу; и с силой стиснутые руки на плечах; и сумасшедше-порочный, откровенно-пошло-сладостный шепот, жаром пробирающий до костей. — Вот точно так же нагнуть тебя прямо здесь. Сильно, жестко, до криков... — Прекрати-и... — От недозволенно-наглых, запредельно-похабных слов, от тяжело стискивающих на грани грубости пальцев, от сбитого дыхания совсем близко перед глазами все плывет, а внутри схватывает обжигающе-острым, плавящим нетерпением. — Ты не представляешь, как ты меня бесила, — прижимаясь губами к одуряюще-мягкой коже плеча. — Наглая рыжая стерва, которая считает себя круче всех мужиков... Иногда... иногда так хотелось... увидеть, доказать тебе, что ты просто баба... Знаешь, это непередаваемое чувство, когда ты орешь на меня в кабинете, можешь даже долбануть по столу... А я смотрю и представляю, как буду тебя ночью... долго, как угодно... И ты ни слова не скажешь, потому что тебе это все нравится... — И слегка прихватывает нежную кожу, зная, что останутся следы — пусть видит, пусть помнит. Очередной едва слышный полустон-полувздох вышибает окончательно — оба на взводе. И первое же движение уносит. Неторопливо и плавно, полностью, до предела. И почти сразу — срываясь, ритмично, яростно, бешено, до полной отключки мысле-сознания, до сдавленных вскриков в горячую крепкую ладонь, до полной темноты перед глазами, до скапливающейся в позвоночнике предвкушающей дрожи. Выбивая, вышибая, вытрахивая — дурацкую недо-ревность, лишние мысли, накопленное напряжение, приближающее неконтролируемо-раздирающий взрыв. Надсадно. Надрывно. Опустошающе. Она содрогается, сладостно-чуть-слышным стоном протягивая его имя, и это едва уловимое доказательство окончательно толкает с обрыва реальности оглушающей вспышкой неприкрыто-чистого, переворачивающего, абсолютного наслаждения. Она — твоя. Тяжелая, густая, пахнущая прохладно-кофейной терпкостью духов тишина прерывается судорожным дыханием — неразрывно, оглушительно, в унисон. Она твоя. — Зотов, мать твою, что это было? — Столько лет на свете живете, а до сих пор не знаете? — ожидаемо язвительно-мягко парирует Зотов, дрожащими пальцами застегивая последние пуговицы рубашки. Легонько подхватывает начальницу за талию, приподнимая, горящим взглядом оценивая представший вид: сложную, теперь безнадежно растрепанную прическу, зацелованные припухшие губы с почти стертой помадой, расстегнутую форменную рубашку, черное кружево так толком и не расстегнутого белья контрастом со светлой кожей, непристойно приподнятую и совершенно смятую юбку, не скрывающую сейчас обалденные ноги... Неторопливо скользит руками, расправляя ткань, усмехается чуть заметно и вовсе не ядовито, притягивая еще теснее. И странно-неловко-несвойственное распирает и душит, не складываясь в привычно-затертые, нелепые слова — они оба знают им цену. Разве что только прижаться губами к темно-солнечным прядям, благодарно-освобождающе выдыхая: — Какая же ты у меня охренительная, Ира... Зима пахнет ее духами и специфическим, противоречиво-неоднозначным счастьем.Часть 1
5 декабря 2017 г. в 21:12
Зима дышит кофейной пряностью, жаркой неприязнью, ледяной одержимостью и ее духами.
Снежный пух сыплется в разрывы черно-мутных небес, мягкими шапками укрывает сиденья лавочек, скаты крыш, автомобильные стада на стоянках; налипает на светящиеся прямоугольники желтеющих окон.
В просторном зале бессмысленно-суетливо и душно; электрически-световые пятна насыщенной яркостью режут глаза. От обилия звезд на парадных кителях впору зажмуриться — весь высший свет "Пятницкого", елки-палки.
— Можно вас? — Какой-то хмырь из управления смотрит нетрезво и сально, взглядом ощупывая невысокую тонкую фигурку от пылающих рыжих завитков и до носков элегантных туфель.
— Не танцую, извините. — Улыбка наклеенно-вежливая; в устало-ледяной черноте умело подкрашенных глаз деликатно притаившееся раздражение.
Ее Величество сегодня пользуются успехом, определенно.
Зотов, торопливо отворачиваясь, досадливо сжимает губы, в который раз за вечер давясь прохладно-кислой шипучкой и глухо-яростным недовольством, тяжело ворочающимся в груди.
Торжественная раздача слонов издевательски медленно подходит к концу.