«бы»

Шото нравится частичка «бы». Он любит перекатывать ее на языке, ощущать звучание — резкое, короткое, как мягкий выстрел из пистолета с глушителем. Бум — и твоя жизнь переворачивается простым «бы» — хороший способ переиграть свою жизнь, а у Тодороки с жизнью, особенно прошлой, отношения сложные. Было бы — и смотрите, перед вами совершенно другой Тодороки Шото, который любит перекручивать самого себя в этой мясорубке филолога-любителя — бы, бы, бы — отца не было бы, мать была бы рядом, у него были бы друзья и нормальное детство — стандартный набор исправления заевших триггеров, волшебное масло, помазал дверь, глядишь — не скрипит, не лязгает. Шото нравится это самое «бы». Шото думает: было бы здорово, чтобы после пропажи матери рядом с ним был кто-то клёвый и взрослый — вроде старшего брата, способного встать между ним и отцом. Было бы классно, если бы брат не боялся ни бога, ни черта — потому что роль бога и черта в их доме уже играет отец, и, по неписаному закону, должен существовать антихрист или мессия — словом, полный антагонист в зависимости от точки зрения. Если бы у него был такой брат, он наверняка бы втихую заходил за ним прямо во время занятий на дому: поднимался по лестнице снаружи, стучал в окно, и, когда Шото приоткрывал бы его, с трудом удерживаясь от детского радостного смеха, заговорщицки предлагал айда на улицу, братишка, погодка заебись, самое-то наступить на пятки старику. Брат бы никогда не заходил через парадные ворота, пробирался бы окольными путями — где точно нет отца, который не наводил бы на него страху — но наводил на Шото и остальных, а его брат бы не хотел причинять вред ему. И если бы Шото, вырвавшись из собственных оков нет, ты что, отец будет ругаться, он, все-таки пошел бы с ним, брат бы улыбался, шагая впереди, плевал в воздух и говорил мои гены, хотя он, конечно, это хуй признает. Тогда Шото, ничтоже сумняшеся, осведомился бы, что такое гены, чем рассмешил бы брата — брат смеялся бы редко, потому что в семье Тодороки смех — нечто вроде путевки на Гавайские острова: дорого, хлопотно, да в принципе и без того нормально живется. Наверняка Шото стал бы исподтишка рассматривать его — и никогда бы не мог насмотреться, ведь ему все мало, а еще потому что брат вряд ли бы любил, когда его разглядывают — как и сам Шото. Если бы брат был антагонистом этой истории — потому что если уж такой человек, как его отец, считается хорошим, то окей, пацан, я не лучший пример для подражания, смотри и не-учись, то он наверняка бы был ужасно, ужасно побитым — настолько, насколько уродлив был снаружи и Шото. Потому что, вроде как, мужчины Тодороки выходят лицом, но с характером все немного катится по пизде, и брат — достойное продолжение своего отца — в свои годы уже обзавелся бы страшными шрамами. Не таким, как у Шото, конечно. Гораздо хуже. Так даже лучше: лучше чувствовалось бы родство, и, возможно, темные глаза брата немного бы светлели, смягчались при взгляде на Шото, хотя он и не может этого понять, не сейчас. Ему бы хотелось спросить за что тебя так или что такого ты сделал или почему отец не хочет тебя видеть, но, конечно, Шото не спрашивал бы ничего — страшно ведь, брат может разозлиться и больше не вернуться, а это равносильно смерти. И в ответ на что-то интересное увидел, мелкий? Шото бы только начинал агрессивнее смотреть в ответ, пока кто-нибудь из них не отводил бы взгляд со мгновенно обрывавшимся смехом — они прекрасно, каждую секунду помнят, что смеяться им запрещено. Было бы здорово говорить то, что думаешь, и не встречать испуганный или разозленный взгляд — хотя на последнее ему и плевать, а не должно бы, сказал бы брат, скинув с плеч куртку и передав ее ему. Шел бы дождь, потому что в дождь отец никогда не проверяет его комнату — знает, что никогда и никуда не выйдет. А брат бы знал, потому что это редкий шанс вытащить Шото незаметно. И когда Шото спросил бы, почему брат никогда не приходит к ним в открытую, почему не заберет его к себе, он наверняка перевел бы тему. А может, и нет — быть может, он ответил, что я не твой брат, Шото, потому что член семьи Тодороки должен жить у себя дома, а не шататься с отбросами — и усмешка брата была бы злой, очень, очень недоброй, словно он проклинает Шото этой самой фамилией еще больше, чем его проклял ей отец. То есть, Шото хочет сказать: кто знает? Кто знает, что было бы, если бы брат перехватил его по дороге домой из магазина — когда Шото слезами и угрозами выторговал себе шанс выйти из дома, зная, что брат будет ждать его за углом — подкидывать монету орел или решка, пацан, смотри не ошибись — сожгу до косточек, пуф, и нет тебя — нет, нет, нет — и Шото бы смеялся, потому что он ужасно боится щекотки, а брат подкидывал бы его снова и снова — быть может, тогда Шото перестал бы ужасно бояться высоты, если бы точно знал: его схватят надежные руки, не дадут упасть, ни за что-ни за что, малой, никогда-никогда. Если бы брат только мог тренироваться с ним! Шото с радостью выбегал бы на улицу через веревку, связанную из одеял, бежал бы, спотыкаясь, разбивая колени, взлетая над лужами, и под а нихуя себе, мелкий, чтоб я так мог людей морозить, нападал бы — как всегда, без предупреждения, и брат бы лениво уклонялся. Было бы в этом что-то завораживающее — Шото постоянно хотел переломать все кости отцу, победить его, но в спарринге с братом он бы, плюнув на победу, смотрел на его движения, запоминал: отвести руку назад, действовать с замахом или без — бесценный источник знаний с ехидной и покровительственной улыбкой на лице. Брат бы еще после самых первых тренировок наверняка спросил его чего огонь не пользуешь, Тодороки? или тебя что, как меня, пальцем делали? и Шото даже не засмеялся бы, потому что я не хочу использовать силу этого ублюдка, никогда не стану, не буду, никогда. И брат бы — хотя Шото откровенно плохо читает чужие эмоции — как-то странно скривился и сказал пиздец, конечно. оказывается, тебе не повезло еще хлеще, чем мне. Чего Тодороки никогда бы не понимал — почему брат так любит его и так ненавидит, почему оставляет на нем такие страшные ожоги в духе так, мелкий, тебе нужно пройти во-он по тому переулку в самый конец, да, там есть одна девчонка, скажешь, что от меня — все тебе вылечит, почему так любит ломать ему кости яростным чем ты лучше меня?! какого хрена тебя превозносит, блять, буквально каждый — это я сделал тебя таким, ты принадлежишь мне, а не этому ублюдку! почему оставляет на нем такие страшные раны вроде ну, чего ты ноешь? что? да и забей на них, долбоебы какие-то, Шото, не расстраивайся. ты что, вообще не повеселился? пиздец, вы все, наверное, по мамке твоей хмурые… эй, не бей меня! ну погнали в парк, сожжем парочку сотен акров, а, братишка? Почему на отчаянные, редкие слова уже начавшего замерзать Шото я не хочу идти домой, я не хочу возвращаться к ним, забери меня с собой, я не доставлю хлопот, честное слово, мы бы с тобой были самой классной командой! брат бы заливался лающим смехом, который обрывался — Шото считает — три, два, один, — непривычно для его слуха мягким я знаю, Шото. И Тодороки наверняка почувствовал бы, как лед поглотил его всего: вот ледяная корка перекрыла дыхательные пути — ни выдохнуть, ни вдохнуть, защитный кокон. Однажды брат бы наверняка переменился, повзрослел еще больше, как и сам Шото — где-то средняя школа или типа того. Хотя, Шото и не ходил в школу — был на домашнем обучении, но брат наверняка ходил бы куда-нибудь — иначе почему он заглядывал бы все реже, реже, реже, не появлялся бы так долго, что Шото в какой-то момент устал бы высматривать черное пятно под своим окном. Отец окончательно свихнулся на своей идее сделать его героем номер один и своим протеже — смотрите все, Тодороки Шото, лучший из экспериментов безумного доктора, получите приглашение сюда, сюда и сюда — и даже в Юуэй, в которую Шото согласился пойти, потому что достал, ей богу. А потом брат появился бы — внезапно, будто из ниоткуда, ну что, малой, пройдемся, потренируемся — и Шото пошел бы, чтобы выложить разом все новости, но не увидеть даже тени интереса в глазах — это у них что, семейное, и Шото тоже рано или поздно станет таким? Если станет, то хорошо, потому что смотреть на это со стороны невыносимо, потому что терпеть его нападки — невыносимо, потому что что ты делаешь, мне больно, отпусти меня!, а брат бы не отпускал, потому что в семье Тодороки — уж так заведено — психи, которые все доводят до конца. Брат тогда бы, наконец, смеялся, не сдерживаясь — я свободен, Шото, наконец-то свободен — ты же хотел, чтобы я забрал тебя с собой, так хули ты плачешь, как маленький ребенок? или вас этому будут учить в вашей вшивой академии? ты им всем покажешь, да, братишка? или я уже слишком плох для тебя — ну так что, сражайся же со мной, ты, мелкий кусок дерьма. И тогда Шото наверняка бы позвал отца — скорее, бессознательно, потому что хуй этому мудаку, а не звать на помощь, но этот герой — герой он или нет, в конце-то концов — бы прилетел, и вот что было бы дальше, Шото уже не помнил бы. Отец ведь всегда заботится о репутации своей семьи — наверняка позвал бы кого-нибудь, кто стер бы малейшие следы стычки, малейшие следы на теле плачущего от жгучих ожогов Шото, кто стер бы малейшие воспоминания о брате. Ну или типа того. Так что любит Шото частичку «бы», она вроде бесплатной пробной игры. Он любит перекатывать ее на языке, ощущать звучание — резкое, короткое, как мягкий выстрел из пистолета с глушителем. Бум — и твоя жизнь переворачивается простым «что было бы, если бы». Становится легче, хотя ничего и не случалось. Но ведь все это было.