Just A Dream

— Ты должен продолжать бороться. Это не конец, пойми, — Ровиа слышит это по тридцать раз на день и с каждым разом лишь все презрительнее хмыкает. С каждым разом чужая привычка все сильнее въедается ему под кожу. И с каждым разом холодный прищуренный взгляд выходит все натуральнее. Естественнее. — Он бы не хотел этого, — и когда Иисус слышит эту фразу в первый раз, то не выдерживает, он с разворота бьет пытающегося достучаться до него Рика в челюсть и зло шипит: — Ты не знаешь, чего бы он хотел. Они все как-то пытаются сделать вид, что все наладится. Они все пытаются сделать вид, что его и не было. И Полу это до одури обидно. Он устал слушать и слышать, видеть эти сочувствующие взгляды, видеть эту чужую, ненастоящую, как ему кажется, боль, которая должна всех сплотить. Его это бесит до такой степени, что стоит кому-то хоть косвенно заговорить о Нем, как парень разворачивается и молча уходит. С разговора один на один, с общего собрания, даже посреди какой-нибудь очередной вдохновенной речи Граймса или Мэгги. Он громко презрительно хмыкает и уходит. Бродить по улицам, среди пустых мертвых домов, среди групп незнакомых ему вымотанных людей, среди груд развалин, среди гор тлеющих трупов. Ему плевать. Лишь бы уйти и не слышать. Он не хочет ничего слышать. Он устал от чужих разговоров идущих фоном в его голове и сливающихся в одно сплошное: «Бла-бла-бла». Он устал быть хорошим, он устал прощать, жалеть и миловать, и только теперь он понимает Аарона и Тару. Понимает и завидует. Потому что им хотя бы есть о чем вспомнить. Ему же вспоминать не о чем, кроме вспыхнувшей болью от удара скулы. И драка в машине это, пожалуй, их единственный момент близости и открытости. Но почему-то все обо всем знают, почему-то все всё видят и неизменно сочувствуют. И ведь было так уже много раз, из города в город, от одних людей к другим, везде и всегда все равно оставался незнакомцем, везде и всегда кого-то терял, к кому даже не успевал подобраться. Да только почему-то никогда это не чувствовалось вот так. Только вчера ты видел этого человека, строил какие-то глупые планы на, возможное, совместное будущее, думал о том, как бы его так обставить, чтобы все получилось, а сегодня ты узнаешь, что этого человека больше нет. Есть только труп на чужих руках, который ты даже не успеваешь увидеть, а потом и вовсе просто сухой деревянный крест. И ты не понимаешь первые несколько дней, что произошло? Это же глупость какая-то. Такого не может быть. Это бывает с другими. Со всеми другими, кого ты видишь каждый день или теми, о ком давно забыл. Но не с тобой. Этого просто не могло произойти с тобой. А потом в какой-то момент в голове резко щелкает и уже невозможно сдержаться. У Пола щелкает, когда он упрямо пытается открыть банку с ежевичным джемом. Железная крышка окислена и проржавела, и никак не желает поддаваться. Он борется с ней добрых десять минут, прежде чем психануть и запустить в стену. Стекло лопается, разлетаясь на осколки, джем фиолетово-сиреневыми ошметками прилипает к белоснежной штукатурке, а Иисус кричит, что есть сил, зажимая уши руками и цепляясь за волосы до боли, словно пытаясь вырвать их с корнем. И он рад, что на полу давно забытой всеми кухни в давно забытом всеми доме, его находит не Рик, а Аарон. Потому что в его взгляде нет этого чертового сочувствия и жалости. Есть лишь понимание и одобрение. И Пол думает, что Дэрил был прав. Нельзя было рисковать. Нельзя было жалеть, нельзя было оставлять кого-то в живых. Надо было убить их всех. — И теперь всегда будет вот так? — тихо спрашивает он, Аарон кивает, опираясь спиной на тумбочку. — Каждый день ты будешь просыпаться с этим. Каждый день ты будешь просыпаться с мыслью, что все кончено, — приглушенно бормочет он в ответ. — Почему ты живешь? — и выходит как-то действительно жалобно, как скулеж раненной собаки. Потому что Иисус, правда, не понимает. Он не понимает, как ему пережить это. — Месть, — коротко отзывается Аарон и ведет плечом. — Хочу убить побольше этих уродов, прежде чем стать кормом для червей. Пол не понимает. Он отказывается понимать. Он не может понять. Он не мстителен. У него это чувство отсутствует как таковое, но и жить он тоже, наверное, больше не хочет. Он не хочет выходить из трейлера, он не хочет выходить из чужого дома, он не хочет ни с кем говорить и никого видеть. Еда и солнце ему искренне ненавистны, потому что после первого его постоянно тошнит, а при виде второго просыпается невнятная ярость, направленная на все живое вокруг. Нам всегда почему-то кажется, что мир должен скорбеть вместе с нами, хотя на деле все оказывается почему-то наоборот. В самый плохой день никогда не идет дождь. В самый плохой день твоей жизни всегда светит яркое и теплое солнце. Он не плачет, когда слышит знакомое имя, но неизменно уходит даже посреди разговора. Он не слышит никого, кто пытается его поддержать, в голове сплошным потоком все так же проносится: «Бла-бла-бла». Он уже привычно щурит яркие зеленые глаза и убедительно фыркает, так напоминая всем кого-то далекого и родного. Он отточенным жестом заправляет за ухо длинную челку и рассеянно проводит рукой по коротким русым волосам. Он больше не доверяет и стреляет прежде, чем человек успевает заговорить. Ему плевать на правило тех вопросов Рика, и война давно закончилась, но ему класть и на это. Он обчистил все аптеки, до которых только мог добраться и теперь под его кроватью увесистый рюкзак со всякой чепухой спасающей от такой единственной желанной вещи, как пуля в черепе. Он просто закидывается ими всеми по очереди, выбирая, что-то оставляя на черный день, когда больше ничего и никого не останется. Он не знает, зачем продолжает. Зачем живет. Зачем оттягивает самый последний момент. Он не слушает и не слышит. Он лишь в очередной раз закидывается своим викодином и ложиться на холодную постель поверх одеяла.

***

Он неохотно приоткрывает глаза, почувствовав рядом с собой какое-то шевеление, Дэрил как всегда пытается раздавить его, даже во сне защищая непонятно от чего. Парень тихо усмехается, на улице громким лаем заходится чья-то собака. — Ну, блин, доброе утро, — раздраженно бурчит Диксон куда-то Полу в макушку, тот забавно фыркает и поднимает голову, сильнее цепляется за обнимающую его руку и целует сухие бледные губы, заставляя реднека открыть сонные синие глаза. — Все нормально? — вдруг настороженно спрашивает он. — Да, — неохотно отзывается Иисус и мягко улыбается. — Просто дурацкий сон, — бормочет он, прижимаясь к арбалетчику еще ближе, чувствуя своей голой кожей чужую горячую, зарываясь в эти объятия куда-то еще глубже, словно боясь, что кто-то может это отнять. Яркое теплое солнце пробивается сквозь запыленное окно жалящими лучами и окрашивает золотым короткие русые волосы.