Смех

Здесь слишком холодно думается ему. Белые стены и пустота. Он к полу прижимается всем телом, сжимаясь в позу эмбриона. Что-то не так. Сколотый кафель холодом поражает, леденит. Майк хочет согреться, толстовку комкает, но не получается. Холодно. Здесь всё белое. Нет никаких красок, никакого разнообразия. Одна лишь пустота. Его тошнит от этих выбеленных полов, от пространства в тиши. Ему кричать хочется, потому что не осознаёт он всю палитру ощущений, лишь холод чувствует. Ему вспоминать не хочется, но они упорно лезут в голову, трамбуют остатки пережитого. У него в глазах осколки разбитого недосыпа. Когда маленьким мальчиком был, ревел и плакал, когда коленки изодранные к себе прижимал. У него в ушах крик собственный стоит; помнит, как больно было липкость крови чувствовать, лбом опускаться в кровавую лужицу у раковины и не думать. У него в ушах звон; там и мама кричащая и просящая прекратить. Там отец, бьющий с размаху, наотмашь. Так что щёки пунцовеют, становятся бледными. Холодно. Он сжимается; комкает длинную толстовку пальцами, тепло выжать хочет. Но слишком холодно. Ему эту толстовку брат подарил. Сказал, чтобы холодно не было. А мальчишка улыбнулся, приобнял его за шею и чмокнув в нос. Тогда мозолистые руки обняли его, прижали субтильный комочек к грудям, целуя в лоб. И было радостно пальчиком это место трогать, знать, что склизко. А сейчас его никто не прижимает. Он сам старается согреться, но не может. Слишком холодно. Дверь приоткрывается. Он слышит стук каблуков по кафелю, слышит голоса. Его приподымают, как котёнка за шиворот. Его к той самой стенке жмут и нависают. Там очки глядят внимательно, руками в шею утыкаясь. - Пусти, - говорит Майк. Пытается от стенки отойти, но его вжимают глубже. Настолько сильно, что кислорода нет, словно всё оборвалось на ниточке, там где кругами ходят. - Неа, - улыбается; очки ходят ходуном на пояснице. Майку бы тоже улыбнуться, но не может. - Почему ты не улыбаешься, а? Я же для тебя стараюсь... - прошептал. К стенке прижимая сильнее. Очки прыгают. Майку хочется вскричать; но он лишь тупо смотрит на беснующиеся очки. - Мне плевать. - удар об стенку вышибает кислород, искрами в глазах воспоминание очерчивает, где так же к стенке прижимали, выбивая почву из-под ног, доказывая, что страх сильнее. - Ты будешь смеяться, - произносят губы, к подбородку прикасаясь, - Обязательно. *** Майк сжимается сильнее. Все эти препараты и привязывания к стулу, электрический ток, всё это, колёсики закручивает куда-то глубоко, затягивая в неоновый круг, жгутами сцепляя. У Майка запястья болят. На них видны красные полосы жгута. Прикасается. Чувствует лишь оцепенение. Ему всё равно. Что-то оборвалось внутри. Все воспоминания исчезли, остались лишь мутные обрывки и крик в ушах. Майк всматривается в белые стены. Немножко красок бы и не было бы так страшно вжиматься в них, локтями щупая белую побелку и вскрикивать, потому что белые полосы на рубцах появляются. И очки ходуном ходят. А губы к подбородку не прикасаются; наоборот, в губы уже. Остервенело, дико. Выпивая заторможенность до дна, плечи сжимая, впиваясь в кости, чтобы до оцепенения дело не доходило; чтобы субтильное тело потом в конвульсиях билось, но не в оцепенении. Майк не вспоминает; губами прикасается к губам. Вдыхает. Ему нравится целовать эти губы. Нравится осознавать, что они его нутро красками заполняют; Когда тот входит, резко и рвано, Майк смеётся. За плечи его хватает и смеётся. Утыкаясь в плечо, смеётся; а всё потому что, он красками нутро заполняет, пулями нашпиговывает, натягивает струны. И слёзы брызгают, на очки; и смех становится громче, когда тот сильнее входит, зубами рвёт венки, таблетками нагружает. Колет и шпигует, губами пену с губ слизывая. И входит сильнее, - красками наполняя.