Зеркало

      Никто особо не хочет знаться с Бакуго, и где-то в глубине души Очако думает, что это оправданно, ведь знаться с людьми типа Бакуго — трудно, более того — неравнозначно и неоправданно трудно (жутко энергозатратно, утомительно, а отдачу выбивать приходится порой буквально с кулаками). Дальше думает — ну и пусть, она здесь, в конце концов, не для того, чтобы установить мир во всем мире, сузив «весь мир» до масштабов их класса. У нее свои цели — достаточно конкретные, как у всех вокруг, и своя стратегия их достижения (если, конечно, стратегией можно назвать отсутствие таковой). Есть, конечно, стойкое ощущение, что они не союзники, друзья или даже просто одноклассники, а противники, оно где-то там же, в глубине души, и Очако его не трогает размышлениями — пусть лежит само по себе, а то мало ли, во что выльется или что она может всполошить и поднять оттуда, с самого дна. Сама она принимает решение пустить все на самотек или просто боится предпринимать хоть что-то — один из вопросов, искать ответы на которые она не собирается.       Очако просто делает то, что делает, все-таки ведь не того масштаба она героиня, чтобы грузить себя излишними размышлениями, да и времени особо не остается. В Юэй жизнь превращается в пеструю суету — и она рада, наверное. Делать то, что делаешь — это здорово, вроде как. А то, что она с Бакуго не знается — ну, подумаешь, она такая не одна, да и не похоже, что ему от этого факта тепло или холодно — ему вообще от ее существования никак. К Бакуго, Очако говорит себе (мысленно, конечно же), увидев его впервые, лучше вообще не приближаться очень сильно, а то в землю втопчет и будет даже прав, а держаться рядом с Деку ей куда проще и приятнее — Деку растворяет ее тяжелые мысли одним своим присутствием, кружит в цветной суете и своей почти детской прямоте и уверенности, а прямота и уверенность — это хорошо.       Бакуго Деку, очевидно, не любит, и все там же, в глубине души, она думает — не удивительно, люди типа Бакуго, они ведь вообще мало кому симпатизируют, хоть искренне, хоть нет. В Бакуго тоже есть и уверенность, и прямота, и тоже детская — в том, что жестокая время от времени. Очако делает вывод, что Бакуго она тоже не нравится, прямо как и почти все, кто попадается ему на глаза — и в ее голове «справедливо» вступает в конфликт с «ну почему?». Не нравиться людям ей все-таки не очень нравится, но так у людей бывает, на то они и люди. Она упрямо смотрит на него — украдкой, когда они сидят в классе, пытается прочитать его резкий, грубый профиль и найти в нем ответ — хотя бы один, но лучше несколько — на свое «почему?». Профиль не читается — с такими людьми, как Бакуго, сложно знаться еще и потому, что на вопросы они отвечать не любят. Очако принимает решение не спрашивать сознательно, но из страха, и она даже отдает себе в этом отчет и признается (мысленно). Никому не хочется быть уничтоженным в огне чужой ярости, ей в том числе.       Очако не отпускает ощущение, что она живет в каком-то смягченном подобии «всего мира» — того самого, что сузился до ее класса и в котором наводить порядок — не ее обязанность. Облегченная симуляция того, с чем ей еще предстоит жить — может, это такой обучающий метод, а может, ей просто кажется, но все сколько-нибудь тяжелые мысли и рассуждения опускаются очень глубоко в ее сознании — потому, что она до них не дотрагивается и не делает невесомыми. Очако обустраивается в мягком симуляторе настоящей геройской жизни — потому что делать особо больше нечего, потому, что никто не спрашивает и потому, что все делают то же самое.       Кроме, быть может, Бакуго, но у Бакуго вообще все не как у людей.       Когда они оказываются, наконец, лицом к лицу в качестве тех самых соперников, какими ей чудятся все вокруг, все, что лежало спокойно на дне, засыпанное нехваткой времени, сил, желания разбираться и еще бог знает чем — все это, резко и грубо потревоженное, как ил на дне реки, застилает туманом мысли. Все, что снизу — его как будто прицельным взрывом возносит в воздух. Очако может поймать себя только на одной-единственной мысли, да и та похожа разве что на «ой», и это самое «ой» стоит в голове (яркое, четкое, громкое, как грохот взрыва, поднявшего все в воздух) среди парящего в невесомости ила и осколков погребенных заживо размышлений, и в тот самый миг, когда охота разобраться — действительно разобраться, а не просто дать мыслям безвольно осесть, времени на размышления действительно нет, а вся та нехватка, что была раньше, оказывается надуманной и внушенной самой себе.       Бакуго, вот этот конкретный, в честь которого Очако в своей голове обозвала целый класс людей и чей упрямый профиль она изо дня в день не могла прочитать, смотрит лично на нее не с ожидаемой злостью, в чужом лице не видится агрессии, зубы не складываются ни в оскал, ни в насмешливую ухмылку, он дышит глубоко, ровно — спокойно, сказала бы она, если бы видела его впервые. Бакуго хмурится, но Бакуго, который не хмурится, не был бы Бакуго, он сжимает кулаки и напрягается, как пружина, в ожидании — и Очако немного теряется от осознания — опасности. Теряется потому, что никто не ждет от нее опасности — даже она сама.       Лицо Бакуго выражает ровно ничего, ноль без палочки, пустое место на листе, куда еще только предстоит что-то вписать, чистый холст. Чужие глаза не сощурены — блестят, и Очако даже кажется, что она видит в них свое отражение. Вот она — маленькая девочка, действительно круглолицая, как Бакуго замечает, хмурые брови, вся какая-то мягкая внешне, но внутренне напряженная, то ли домашний котенок, решивший показать всю свою силу, которой у него нет, то ли затаившийся хищник, что ждет подходящего момента, чтобы разорвать в клочья.       Бакуго с ней не играет. Бакуго над ней не смеется. Бакуго видит в ней кого-то равного себе, кого-то самодостаточного и цельного, единичный и очень опасный экземпляр — а этого не замечает порой сама Очако, и черт с ними, с ее непомерно большими для такого маленького роста планами.       Бакуго говорит ей — не жди пощады. Очако никогда ее ни от кого и не ждет, а все почему-то пытаются смягчить свой удар, и осознание, что реальный мир так не работает, неприятно жалит не только самолюбие, но и бьет по представлениям о том, как жизнь устроена (тем немногим, что уже сложились). Она не умеет выкладываться не до конца, делать поблажки и скидки, биться не до последнего вдоха — как и Бакуго. Они вдвоем в мягкой, детской симуляции кажутся осколками стекла, неизвестно как тут оказавшимися. Очако страшно — теперь уже не в глубине души, которую бесцеремонно выпотрошили, а на поверхности — что кто-то обязательно их выкинет, чтобы дети в щадящем геройском мире об них не поранились. Очако больно, остро и нечем дышать — не только от града ударов и чужой ничем не сдерживаемой, жестокой, первобытно-дикой силы. Очако думается, что из нее выбивают всю дурь, весь самообман и рушат то, на чем она строила свое существование (а оно, кажется, было прогнившим в самом основании).       У Очако перед глазами чернеет и плывет, и прежде, чем она проваливается в темноту, сраженная и поверженная — действительно поверженная, и она готова сказать об этом даже вслух потому, что на нее потратили все свои силы — она ловит взгляд Бакуго.       Прямой. Блестящий. И она там — в чужих глазах.       Очако хочет считать глаза Бакуго зеркалом — хочет, чтобы то, что он в ней видит, было правдой. Она хочет быть опасным противником, с которым биться не в полную силу не получится — потому что снесет и не заметит, хочет быть той, в чью сторону не бросят едко-снисходительного она же девчонка, с ней нужно помягче, хочет быть героиней — лучше даже с большой буквы.       Очако, в общем-то, просто хочет быть. Очако, на самом деле, убедить в собственной силе хочет прежде всего себя. Очако, говоря на чистоту, очень много всего хочет.       Чужой упрямый профиль все еще ничего ей не говорит, но никаких ответов она больше и не ищет. Очако ощущает себя слегка вывернутой наизнанку, а может даже и не слегка, самую малость — не собой, немного как Бакуго. Она смотрит на себя в зеркало над раковиной и не видит ничего нового. Действительно круглолицая. Щеки горят. Хмурые брови. В глазах блеск — незнакомый ей. Внешне ничего резко не меняется, но чувство, что что-то теперь совсем иначе, не покидает.       А вот в Бакуго действительно ничего не меняется. Очако переосмысливает все, что думала и знала о нем (первого было предостаточно, а второго, как оказалось, довольно мало) и вычеркивает из своего словаря фразу «такие люди, как Бакуго», потому что он все-таки сам по себе, один такой, единичный случай и почти аномалия. Он все еще по-детски жестоко прямолинеен и усерден, резок в суждениях и словах, которыми эти суждения до других доносит, скалится, как бродячий пес, неуместно громко разговаривает и не боится использовать свои кулаки. Бакуго остается стекольным осколком в мягкой симуляции для детишек, которые хотят стать героями, и ему на это плевать.       Держаться рядом с Деку все еще просто, и как раз потому, как легко это получается, Очако решает, что это выбор неправильный. Деку никогда не сдается и упорно идет дальше, даже когда шансов мало, и это вселяет ощущение, что ее далеко идущие планы и стремления не такие уж и далеко идущие, на самом-то деле до них рукой подать. Чувство самосохранения, интуиция, логика, внутреннее чутье, ситуативная догадка — неясно, что именно, но что-то говорит ей, что верить в такое положение вещей попросту опасно. Она говорит себе (вслух, разумеется) и своему отражению в зеркале, все такому же хмурому и круглолицему — у тебя впереди долгий путь.       В коридоре она сталкивается с Бакуго — в его глазах у Очако на лице написана острая и резкая, как осколок, решимость, и она задерживает на той Очако свой взгляд, чтобы получше запомнить — надо же знать как следует, кто она есть и кем ей так сильно хочется быть.       Очако начинает чувствовать себя чужой и неуместной в этом цветном геройском мире, и ей удивительно все равно. Деку спрашивает ее за обедом — мягко и ненавязчиво, так, как он обычно это делает — хорошо ли ты себя чувствуешь? Иида смотрит на нее внимательно, и, хоть он ничего и не говорит, она знает, что тот же самый вопрос вертится у него на языке. Очако улыбается, чувствует, как горят щеки, и говорит — никогда не чувствовала себя лучше, и это даже не ложь.       Ничего вокруг не меняется — ни Деку, ни Иида, ни Бакуго, ни все остальные, ни Юэй, ни мягкая симуляция геройства, ни махровая цветастость, ни ее собственная неуместность, ни, в общем-то, она сама. Несмотря на это, Очако становится непривычно легко дышать — она чувствует себя невесомой, и дело даже не в ее способностях, и полной сил.       Ее цель все еще ужасно далеко, но это хорошо. Бакуго никогда не делает ей поблажек, не сдерживается и не прячется — но и это не плохо. Бакуго из опасного, несдержанного и грубого имени нарицательного становится именем собственным, ярким, громким символом — не мира во всем мире, не светлого будущего, но ее собственной силы.       Очако соврет, если скажет, что хочет быть как Бакуго — потому что она хочет не этого. Очако соврет, если скажет, что Бакуго знает и понимает ее лучше других. Очако не соврет, только если скажет, что она хочет стать такой Очако, которую увидела тогда, в битве с ним один на один.       У нее всегда были цели, планы и желания, но не было понимания как их достичь, и, может, не было даже мечты, хотя у всех, особенно в ее возрасте, она какая-никакая, да есть. Быть собой, только лучше и сильнее — это все-таки тоже не мечта, но понимание, что ни одной из своих целей ей не достичь, пока она не изменится — это неплохой ответ на вопрос «как?». Очако не ставит перед собой тщеславную цель стать лучшей ученицей, потому что это ей не поможет — она говорит себе просто идти дальше, твердо ступая, не раздумывая над каждым последующим шагом целую вечность. Она говорит себе сжать кулаки и быть готовой выбивать из цветастой пародии на жизнь все краски. Она говорит себе (вслух, потому что иначе никак) — будь готова оставить то, что кажется правильным, и не сожалеть.       Быстро делать из себя ту Очако, которая кажется такой настоящей, правильной, и которая может добиться того, чего хочет, не получается — да она на это и не рассчитывает. Очако учится управлять собой и своей силой, учится быть сильной и не скрывать это, учится быть той, кого так долго и упорно зарывала на самом дне — потому что нельзя такое людям показывать. Очако учится жить ради себя и своих, личных стремлений, а не того, что кажется верным, правильным, приемлемым и далее, далее, далее. Очако заражается от Бакуго (его уверенностью, что вселенная может и подождать, или что она вертится вокруг него, или что стоит все же делать то, что делаешь, ради себя) в какой-то степени. Она ожидает, что кто-то, да спросит ее язвительно — тебя не Бакуго покусал часом? — и даже представляет, как взовьется в ответ. Никто ее не кусал, конечно же, но то, что его присутствие рядом на нее влияет — это определенно, и она определенно ничего не имеет против.       Она стремится к его обществу — было бы нечестно это скрывать, но она даже не пытается. Ловит ответный взгляд на уроках, когда задерживает на хорошо изученной фигуре взгляд, и первое время, когда только решает превратить себя в свое отражение в чужих глазах, очень теряется и отводит глаза, будто ее поймали за чем-то постыдным, а весь оставшийся день сидит, уткнувшись в пространство прямо перед собой. Потом приходит осознание, что ничего плохого она не делает, да и, в конце концов, не того ли она хотела? Очако набирается смелости и смотрит в ответ, сосредоточенно и внимательно, и даже хмурится, почти копируя чужое выражение лица. Время от времени она спрашивает его о пройденном материале — не потому, что не понимает, конечно же, и не потому, что он не понимает, а просто для того, чтобы лишний раз поймать на себе его взгляд. Иногда она даже позволяет себе сесть с ним за одним столом за обедом, нарывается на глухое бурчание и недовольство, но остается на месте, и в итоге Бакуго, видимо, надоедает брюзжать, так что обедают они в молчании.       В конце концов прикладывать каких-то усилий для того, чтобы оказаться рядом с Бакуго, уже не приходится — все начинает происходить как-то само собой и входит в привычку и норму жизни. Никто уже не смотрит на них, когда они разговаривают или обедают, искоса, и не интересуется, с чего это Очако решила заняться благотворительностью и что делает рядом с таким явным асоциальным элементом, как Бакуго. Это не благотворительность, а сознательный выбор, да она никогда на все эти вопросы и не отвечала — потому что кому какая разница.       В какой-то момент происходит то, что условно делит жизнь Очако пополам, а ее саму — на Очако прошлую и Очако настоящую. Ей всегда казалось, что так бывает только в книгах или фильмах, и на секунду даже становится очень смешно, а потом смешно перестает быть так же внезапно.       Никто не запрещает ей приходить тренироваться после занятий — такие вещи обычно даже поощряют. Очако решает, что добиться своего не получится, если вкладывать столько, сколько положено по программе, и поэтому мысленно ставит на свободном времени крест и вписывает в чек-лист на будущее пункт «стать сильнее».       Меняется все тогда, когда в один из дней она замечает Бакуго неподалеку от стадиона, на одной из трибун. Очако не знает, сколько он там сидит — потому что когда она упорно чем-то занята, то перестает обращать внимание на то, что происходит вокруг. На мгновение она хмурится, потом выпрямляется и вытирает градом катящийся со лба пот. Бакуго не двигается с места, сидит, откинувшись назад в совершенно расслабленной позе. Ей хочется сказать — а что ты тут, собственно, делаешь, давно ты здесь, часто здесь бываешь (в духе дешевых романтических комедий, но совершенно без подтекста, на самом деле) и еще много чего, но в итоге она просто молчит. Проходит некоторое время — слышно, как, многократно отражаясь от пустых стен, тикают большие часы, превращая одинокую пару «тик-так» в шумный рой.       Долго стоять будешь, круглолицая? — спрашивает Бакуго в итоге. Очако на этот раз действительно теряется, потому что она вообще не предполагала, что может услышать, но чего-то подобного не ждала точно. Растерянность, впрочем, пропадает довольно быстро под чужим внимательным взглядом, и Очако просто продолжает делать то, что делала до его появления. Вопрос, как Бакуго вообще здесь оказался, конечно же, остается в силе, и краем глаза она замечает, что он никуда и не думает уходить.       На следующий день все повторяется — Бакуго сидит на трибуне, максимально близко, подперев голову сложенными в замок ладонями и смотрит, ни слова не говоря. У Очако мелькает мысль, что ей должно быть неловко, или что она должна отправить его куда-нибудь подальше, да и, в конце концов, делать ему больше что ли нечего кроме как на нее смотреть, но почему-то ощущает совсем другое — прилив сил и детское, наивное желание показать себя с самой лучшей стороны. Ее личные тренировки не обязывают ее выкладываться настолько, чтобы выбиваться из сил, но теперь очень хочется проверить, насколько хватит выдержки, упорства и способностей, и показать это все Бакуго. Это — не расплата за его веру в то, что она достойный противник, да он ничего и не просит, но сделать хоть что-то, что сказало бы Бакуго ты не ошибся во мне, все равно кажется необходимым.       Бакуго приходит снова и снова, и никто не говорит и не спрашивает почему, и всех все устраивает. Это тоже становится частью обыденности — как будто так и нужно, как будто иначе было бы как-то неправильно, и Очако привыкает — и к тому, что он всегда где-то рядом, даже если она не видит, и к его редким комментариям касательно ее техник или ошибок, и к тому, что Бакуго не хвалит — не в его характере это делать, да ей похвала и не нужна, потому что она еще не достигла того, за что, как ей кажется, можно действительно, честно и без лести похвалить.       Очако знает, что она прилежная ученица и понимающий человек, возможно даже хороший друг, наверное — обаятельная и симпатичная (о последнем она судить не берется), но добрые слова кажутся чем-то лишним, ненужным, расслабляют волю и возносят неприлично высоко — туда, откуда в случае неудач очень больно падать. Кто бы мог подумать, что из всех людей на свете именно Бакуго окажется самым полезным и ощутимым поводом не стоять на месте.       В какой-то из дней, может, спустя несколько месяцев с тех пор, как Очако увидела его на своих тренировках впервые, Бакуго встает с трибуны — еще до того, как Очако заканчивает, чего раньше никогда не было. Он идет к ней не спеша, засунув руки в карманы брюк, и в конце концов останавливается напротив, на расстоянии буквально вытянутой руки. Его лицо по-прежнему ничего не выражает, и Очако просто смотрит на него в ответ. Когда он скидывает с плеч свой пиджак, давая ему осесть на пол, Очако немного пугается и сначала опускает взгляд вниз, на мятый комок ткани, потом снова вверх, на чужое лицо, и силится увидеть в нем хоть что-то, но никак не получается.       Понять получается только тогда, когда Бакуго, отходя назад, разводит руками в приглашающем жесте и говорит нападай, и оно глухим эхо вторит звуку его шагов. Очако не замечает, как расплывается в улыбке, прежде чем броситься вперед.       Она не собирается становиться лучшей в классе или в школе, не хочет забираться слишком высоко — хочется просто осуществить свои не слишком заоблачные и достаточно исполнимые желания. С учебой у нее, однако, проблем не возникает, и к концу года Очако невольно оказывается там, куда особенно даже не стремилась — потому, что привыкает всегда отдавать все свои силы, и делать, делать, делать, с упорством на грани ослиного упрямства — Бакуго по-прежнему ее не кусал, но пребывание в его обществе налицо. А если бы укусил, Очако думает, я бы укусила его в ответ.       Они не прекращают тренироваться вместе, оттачивая свои навыки до идеальных, снова и снова едва не убивая друг друга, и Очако каждый раз чувствует, как в голову бьет восторг, смешанный с едким, острым чувством смертельной опасности и безудержного счастья. Иногда возвращаться домой им приходится едва не в обнимку, потому что они валятся с ног от усталости, и сил на обсуждения, естественно, не остается и подавно, а если и остается, то разве что у Очако, да и то Бакуго каждый раз затыкает ее своим не чеши языком зазря.       Вы с этим мальчиком, с Бакуго, вы друзья? — спрашивают ее дома. Очако, что мирно жует сандвич, читая книгу, замирает и поднимает глаза от узких черных строк. Бакуго отвечать на вопросы никогда не любил и все еще не любит, Бакуго всегда ставит перед фактом, иногда даже не словами, а действиями, вот она и отучила себя от привычки лишний раз спрашивать да уточнять, а вопрос очевидно с каким-то подвохом и непомерно для нее сложный. Друзья ли они, соперники, соратники или что-то совсем другое — она не знает. В ее чек-листе на будущее нет пункта «разобраться, кто мы с Бакуго друг для друга», и просто чтобы ответить на чужие вопросы добавлять его Очако не собирается.       Бакуго, так же, как и Очако, следует своим путем (хотя она и не берется судить, что у него за путь такой). Он не хочет быть самым умным, самым любимым или самым героичным — он хочет быть самым сильным, и это тоже желание. Бакуго упрямо добивается его, снося на своем пути все, и так уж получается, что через школьные годы они проходят вместе — не рука об руку, не в обнимку и даже не плечом к плечу. Проходят они лицом к лицу, глаза в глаза, в постоянном соперничестве и каждодневной битве до изнеможения. Каждый день как последний — мало ли что случится завтра, а они провели его, не выкладываясь на полную. Три года подряд Очако смотрит на свое отражение в чужих глазах, не позволяет себе забыть, отступиться или расслабиться, сказать (вслух или даже мысленно) да ладно, черт с ним, не надоело еще доводить себя до предела и еще дальше? Отражение в зеркале все больше похоже на то, к чему она стремилась и на что потратила так много сил, и поэтому Очако говорит себе (вслух, громко, так, что слышит, должно быть, весь дом) да черта с два я остановлюсь.       Иногда хочется спросить, видит ли Бакуго в ее глазах так же много для себя, как она, но очень редко — привычка задавать неочевидные, такие странные и глубоко личные вопросы теперь кажется ей очень глупой. Вопросы, может, и висят в воздухе, но Бакуго все равно не ответит, пока сам не посчитает нужным, поэтому озвучивать их — только тратить время.       В день выпуска Очако смотрит в зеркало очень рано утром, потому что от волнения просыпается еще даже до рассвета. Яркий свет лампы дает увидеть привычные черты: круглое лицо. Хмурые брови. Большие, темные глаза. Чуть горящие щеки. Блеск в глазах — давно привычный и очень хорошо знакомый. Она проводит расческой по спутанным ото сна и чуть влажным после душа волосам, приводя их в порядок, а потом глубоко, шумно вздыхает, и снова смотрит на свое отражение. Поворачивает голову — сначала вправо, потом влево, задирает подбородок и наоборот, опускает голову, закусывает губу, то хмурится, то улыбается, и что бы она ни делала — в отражении та самая Очако, которую ей хочется там видеть, и она чувствует себя такой отчаянно-счастливой, что перестать улыбаться уже не получается.       Для всех этот день знаменует начало новой, но долгожданной жизни — так, по крайней мере, говорят. Для Очако этот день особенный потому, что утром она посмотрела в зеркало и впервые в жизни была счастлива видеть отражение.       Бакуго выглядит ровно так же, как и всегда — хмурится, но больше ничего. Где-то среди учеников Очако выхватывает язвительные замечания о том, что мог бы этот Бакуго, в конце-то концов, хоть сегодня свою кислую мину подсластить, и вслух ничего не отвечает, но хмурится и закатывает глаза. Она садится рядом с ним на церемонии, и робко улыбается, ловя его взгляд, и может, это просто игры ее воображения, но уголки чужих губ тоже слабо дергаются.       Ее, как одну из отличившихся учениц, приглашают на сцену для того, чтобы произнести речь. Момо рядом шепчет неровным голосом у меня дрожат коленки и коротко смеется. Очако улыбается ободряюще и осторожно сжимает ее предплечье, говоря у меня тоже, хотя это и не правда — она чувствует себя совершенно спокойно и уверенно.       Бакуго Очако ловит уже на выходе из зала — выхватывает взглядом широкую спину, но не окрикивает — все равно не остановится, и поэтому просачивается сквозь толпу учеников и цепляется за край его рукава, потому что взять за руку не решается. Он оборачивается и смотрит, пока мимо проходят люди — кто-то хихикает, кто-то недовольно цокает, и когда их остается совсем мало, Бакуго спрашивает чего надо? — и обычно такие слова прозвучали бы резко и обидно, но от него звучат поразительно спокойно. Очако и сама теряется — не уверена, зачем вообще нагнала его, потому что не собиралась ведь вроде, да и что ей сказать? Поздравить его с выпуском? Чушь какая-то. Сказать, что будет скучать? Сентиментальная чушь. Попросить не уходить от нее слишком далеко? А это что вообще должно значить?       Очако сглатывает вставший в горле ком и вместо всего этого говорит спасибо. Что за спасибо такое, за что оно и с чего вдруг — непонятно. Она жмурится, ожидая, что сейчас Бакуго резко дернет рукой, ускользая из ее пальцев, или что рассмеется в лицо, но ничего не происходит — в смысле, вообще ничего. Очако приоткрывает один глаз, осторожно и нерешительно, и обнаруживает, что Бакуго смотрит на нее своим ставшим привычным за все эти годы взглядом. Он вздыхает, звучит его вздох очень похоже на да что ж с тобой делать, круглолицая, и все же вытягивает свой рукав из ее сомкнутых пальцев. Очако едва не вздрагивает, когда чужая горячая ладонь ложится ей на плечо, и Бакуго вслух говорит стояла там, на сцене, среди лучших учеников, речи вдохновляющие толкала, а все сидели, уши развесив, и не знали, какая ты на самом деле дура.       У нее в глазах встают горячие, крупные слезы, и она упрямо моргает, пытаясь их прогнать под чужое да черт бы тебя побрал, круглолицая, только сырость тут не разводи, и это действует удивительно отрезвляюще — настолько, что она смеется, легко, как будто это не она только что чуть не разрыдалась непонятно от чего. Чужая рука исчезает с ее плеча, и Очако чувствует себя слегка пусто и разочарованно, и ей становится только горче, когда Бакуго разворачивается, направляясь к выходу.       Чего застряла? и то, как Бакуго замедляет шаг, оборачиваясь назад, развеивает всю тоску разом, и она нагоняет его с поразительной скоростью и энтузиазмом.       Последний день в Юэй превращается в черту, нарисованную на песке — ничего не значащую и чисто символическую.       Жизнь не меняется — каждый день Очако проводит, как последний, выбивается из сил и идет вперед с гордо поднятой головой. Бакуго никуда не исчезает — они даже видятся время от времени, иногда за работой, а иногда и нет — Очако становится очень смешно, когда они встречаются вечером на кассе в магазине, Бакуго — с забитой едва не доверху тележкой покупок, а Очако — со скромной корзинкой. Их общение напоминает то ли общение коллег, то ли давно женатой пары, и от последнего становится еще смешнее. Очако своего смеха не стесняется, и Бакуго рявкает чего ржешь, и от тона его голоса становится так смешно, что она едва не сгибается пополам. Когда удается успокоиться и отдышаться, она объясняет — ты только посмотри, два героя-спасителя пришли купить медовых звездочек на завтрак.       Не медовых звездочек, а шоколадных шариков, замечает Бакуго, и Очако заходится в очередном приступе хохота. В голове снова щелкает, что они как женатики, и вместе с ощущением нелепости ситуации появляется странная горечь.       И про нее, и про Бакуго пишут в газетах и показывают в репортажах по телевизору — Очако читать газеты не любит, а на телевизор время есть не всегда, но иногда что-то попадает в ее поле зрения. Жизнь не изменилась — жизнь, скорее, вошла в свою колею, хотя дорога, конечно, и не без ям и кочек. «Каждый день как последний» превратилось в какое-то кредо — об этом она думает, когда ее приглашают на интервью, но вслух говорит другое (потому что это — слишком личное, а еще кажется, что она предаст Бакуго, если скажет что-то такое вслух) — что-то о том, что жить надо ради мира и благополучия всех вокруг. Интервьюер добродушно улыбается и спрашивает о том, на что похожа ее повседневная жизнь, и Очако как-то расслабляется — напряженно выдумывать убедительный и красивый ответ больше не приходится.       Иногда ее спрашивают о личной жизни. Лично Очако считает, что у героев личной жизни нет, и все они предоставлены на благо и на суд общественности. Они все общие и ничьи сразу, связывать себя с другим человеком — значит выделять для кого-то особое место, а люди, все остальные, они ведь могут на такое и обидеться. Очако скромно отвечает, что в ближайшем будущем заводить семью не планирует, ведь вы только подумайте, сколько у меня еще дел! А готовить мужу ужин и ждать его с работы с вечерним выпуском газеты я еще успею. Человек, чье лицо она не запоминает, смеется, и диктофон едва заметно мигает рядом с ней лампочкой.       Газетный заголовок утром обзывает ее отчаянной противницей семейных ценностей, мужененавистницей и ведьмой — и Очако, конечно, обидно, потому что она сказала совсем не это, но не настолько, чтобы действительно расстроиться. Она вздыхает, швыряя газету в мусорное ведро, и продолжает есть свои тосты. Пусть люди говорят то, что им хочется — какая разница. Им все равно не запретишь, а она сама от этого не изменится.       Когда она встречает Бакуго в следующий раз, она замечает его в большом мебельном магазине — он перебирает ладонью шторы. Очако хочет по-детски подойти сзади и закрыть ему глаза ладонями, а потом спросить угадай, кто, но быстро отгоняет это желание, преодолевая разделяющее их расстояние и останавливаясь рядом.       Переезжаешь? — спрашивает Очако, и Бакуго что-то мычит, качая головой. Занавески сгорели, а по утрам солнце в глаза светит и мешает спать, и она на это хихикает. Понять, как у него сгорели занавески, не сложно, и она представляет эту картину. На занавесках, которые он рассматривает, какие-то дикие рисунки — то черепа, то какие-то пятна, то еще черт знает что, и Очако фыркает — очень в духе Бакуго, хотя и совсем не в духе человека с малейшим чувством стиля. Не надо тут меня осуждать, круглолицая, говорит он, у тебя наверняка на занавесках вообще котята. Очако оскорбленно охает — извини, конечно, но ты спешишь с выводами, нет у меня на занавесках никаких котят, и это, между прочим, чистая правда, потому что на занавесках у нее собачки.       Да что ты говоришь, тогда помоги мне, мужененавистница, рыкает Бакуго, очевидно, теряя терпение, и Очако чувствует себя одновременно уязвленной и польщенной — потому, что припомнил и потому, что вообще об этом знает. Что, ты настолько невостребованный герой, что есть время газеты читать? — улыбается она, и Бакуго даже сжимает кулаки — видимо, для убедительности, и говорит — по крайней мере, мои слова не переворачивают с ног на голову при каждом удобном случае все, кому не лень.       Очако думает, что слова Бакуго даже переворачивать не надо — каждая его фраза сойдет за скандальный заголовок, но выбрать занавески все равно помогает. Перед тем, как разойтись по домам, Очако смотрит в его лицо — едва ли изменившееся с тех пор, как они вместе выбивали друг из друга все потроха на тренировках, такое до боли знакомое и привычное. В чужих глазах она по-прежнему, как в зеркале, видит себя — ту же себя, что каждое утро в ванной. Домой она уходит, улыбаясь.       Со временем напрашивается вывод, что в газетах и на телевидении время от времени толкают полный бред. Очако отводит глаза, когда замечает на полках с фильмами в торговом центре диск «Тодороки Шото: простой человек или пришелец среди нас?», и нервно смотрит под ноги, толкая тележку и думая, как же вообще до этого дошло. Как-то вечером по телевизору она слышит таким образом, мы с вами приходим к выводу, что некогда отличница и образцовая героиня Момо Яойорозу скрывает страшные секреты и в свободное от работы время расчленяет несчастных и спешно переключает канал, пока не успела испортить себе аппетит таким забористым бредом. Красочный заголовок одной из газет гласит «Бакуго Катсуки пропал без вести и считается погибшим», а ниже заголовка — фотография озера и самого Бакуго и мелкий текст статьи. Газета отправляется в мусорку, как и хоть какое-нибудь желание когда-либо снова прикасаться к прессе.       Очако все это кажется забавным — если это продают, значит, каким-никаким спросом оно пользуется. А кто вообще будет во все это верить? На кого весь этот информационный шлак рассчитан? Да и как люди вообще до такого додумываются? Ответы, конечно же, не находятся, но ей они и не особо нужны. Она думает, что как люди забыли и про то, что она ведьма, воюющая за разрушение семейных ценностей, так и это все забудут.       Газеты она читать, тем не менее, перестает — потому что ничего путного там все равно не пишут.       Бакуго в следующий раз она встречает совсем недалеко от своего дома, на детской площадке — пустой, потому что давно стемнело. Он сидит на качелях и лениво отталкивается от земли время от времени. Очако проходит по мелкой гальке и песку, и песчинки забираются ей в туфли, но она не обращает внимания, только молча садится на соседнее от Бакуго сиденье, и поворачивается, чтобы взглянуть на него. Он смотрит вверх, на ярко блестящие на небе звезды.       В газетах пишут, что ты умер, и окей, начинать разговор с подобных фраз — очень странно, но раз уж у них появилась манера припоминать друг другу глупые газетные заголовки, то почему бы и нет. Бакуго пожимает плечами, и этот жест похож на «ну, бывает». Я читал одну статью, пишут, что я утонул, и до того, как он заканчивает мысль, Очако перебивает его сначала недовольным фырканьем, а потом раздраженным да кто вообще в такое поверит, не может же быть, что эти газеты читают первоклассники. Бакуго снова отталкивается от земли и раскачивается вперед-назад, и его слышно то лучше, то хуже, его ну, чисто теоретически, и, хоть это и крайне невежливо, Очако вполне сознательно не слушает его аргументы в пользу того, почему в такую утку можно поверить. В конце концов он замолкает, и слышится только скрип цепей раскачивающихся качелей и где-то очень далеко — вой сигнализации.       Сидеть рядом с ним и молчать оказывается очень уютно, хотя и не слишком привычно — обычно они либо говорили, либо дрались, и это приятная смена деятельности. Во втором часу ночи Бакуго все же отправляет ее домой — потому что совсем поздно, очень холодно и ты что, спорить со мной будешь здесь, иди, пока я тебя в полет не отправил, дура круглолицая.       Очако постепенно замечает, что ее режим дня смещается — постепенно она будто превращается в сову, хотя раньше начинала клевать носом уже часов в десять вечера и часто засыпала за вечерним выпуском новостей (не только потому, что такие они были скучные). Ей кажется, что это просто способ адаптироваться к условиям существования — в конце концов, зло не дремлет в основном в темноте, а как она будет работать, если ляжет спать в детское время? Изменения, Очако считает, к лучшему.       Со временем она ловит себя на том, что из совы перерастает уже в какого-то робота — может и встать ни свет ни заря, и заснуть глубокой ночью, и вопреки опасениям, на ее самочувствии это не сказывается. Очако думает — замечательно. Почти с детским восторгом, и ей вдруг, неожиданно даже для нее самой, вспоминается Иида, которого она не видела, кажется, со времен академии. Она позволяет этому воспоминанию завладеть мыслями — тому, что они хорошо дружили, тому, что он был надежный и забавный в некотором смысле, тому, что ему сравнение с роботом наверняка бы понравилось.       На ее я недавно вспоминала Ииду, сказанному Бакуго в одну из их встреч, тот кривится и фыркает. На веранде почти безлюдного кафе прохладно, и нет, конечно же она с ним не на свидании, какие глупости, просто случаются в жизни (приятные, замечает Очако немного нерешительно) совпадения. С чего бы вдруг — вопрос явно риторический, и она (сознательно) игнорирует этот факт — с того, что мне подумалось, будто своим режимом сна я похожа на робота, мысленно она продолжает бла-бла-бла, как будто ему интересно, на робота она похожа, может еще расскажешь как у тебя яичница на завтрак сгорела или какие носки ты купила на прошлой неделе, но Бакуго не перебивает, только мешает ложкой сахар в своем кофе. Закончив с объяснениями, она неожиданно даже для себя спрашивает — скучаешь по академии? Бакуго хмурится — то ли растерянно, то ли потому, что отвечать ему не охота и коротко бросает ей нет.       Надо бы, по-хорошему, спросить, а почему нет, вспомнить что-нибудь хорошее из тех лет (первое, о чем она вспоминает, думая о словах «Юэй» и «хорошее» в сочетании — это их с Бакуго тренировки, и ее саму это почему-то даже не удивляет), но она кивает, для убедительности добавляя и я, и это даже чистейшая правда.       Дома она вспоминает день выпуска и вопросы и просьбы, что тогда не стала говорить вслух. Бакуго упорно никуда не девается — она, конечно же, не ставит цель его прогнать, но тем не менее этот факт не сразу в ее голове укладывается. Засыпает Очако с улыбкой, чего с ней обычно не случается.       Она разлюбила давать интервью — с тех пор, как ее превратили в ведьму, но отказывать людям как-то невежливо. Бакуго в одну из их встреч, поздно вечером в круглосуточном магазине, даже спрашивает — а чего ты не скажешь им, чтобы шли к черту со своими интервью — и она только пожимает плечами — вести себя в точности как он она все же не хочет.       Однажды, на вечернем ток-шоу, куда она бог весть как попала, ее спрашивают, предварительно припомнив историю с ведьмой, не поменяла ли она своего мнения. Очако смеется, объясняет, что вовсе не это она имела в виду, но фраза «у меня нет никого, с кем я хотела бы связать свою жизнь» с языка не срывается. Ей думается, что, если хорошо поразмыслить, то с одним человеком свою жизнь она, волей или нет, уже связала, и настолько прочно, что жизнь без него ей как-то не представляется. Из-за ее молчания совершенно отчетливо слышится гудение техники и даже ее собственное дыхание и стук сердца, отдающийся в ушах. Голос ведущей рядом разрывает тишину острой, как нож, фразой о, должно быть, у вас уже есть кто-то на примете, и Очако видит на ее губах улыбку, а в глазах — предчувствие красивой, вкусной сенсации.       Очако говорит ровно, спокойно, так же, как читала речь со сцены в день выпуска: ну, разве что Катсуки Бакуго. В студии повисает тишина, и на этот раз никто не спешит ее разрушить. Глаза ведущей округляются почти смешно, и Очако осторожно улыбается — видимо, слишком большого масштаба сенсацию она ей предоставила.       Бакуго такая точно понравится. Ну, хорошо посмеется он в любом случае. Она чуть ерзает на темном кожаном диване и поправляет платье, а затем дергает головой, откидывая волосы с лица и улыбается увереннее — потому что почему бы и нет, собственно. Спустя еще пару долгих мгновений ведущая откашливается — явно нервно и неловко, а после резко переводит тему.       Очако чувствует себя странно удовлетворенной.       Совпадение это или нет, но Очако больше не видит Бакуго в новостях, сколько ни листает каналы, а на газеты у нее вечная, непроходящая обида. Откровенно говоря, ожидала она увидеть совсем другое — какие-нибудь полуфантастические программы о том, что у них с Бакуго давно развивается бурный роман, просто они тщательно скрывают от общественности, а может даже и не тщательно — если удастся придумать и притянуть за уши побольше их точек пересечения. Почему-то этого не происходит.       В какой-то момент она даже ловит себя на мысли, что, должно быть, ей эта несчастная, никому не нужная сенсация приснилась и ничего подобного в самом деле Очако не говорила. Она обращает к интернету и (с трудом вспомнив название шоу) находит выпуск программы со своим участием, отсматривает его до конца (отмечая краем сознания, что о господи, в студийном освещении платье выглядит слишком красным и кажется, нужна стрижка) и понимает — все ею сказанное осталось на месте и не подверглось никаким изменениям.       Ощущается горьковатый вкус разочарования, но вместе с ним — желание где-нибудь пересечься с Бакуго. Может быть для того, чтобы послушать, что он скажет на счет телешоу, может — просто чтобы послушать, а может, чтобы доказать, что ее слова если и были шуткой, то определенно не до конца. Нарываться на его общество Очако разучилась еще в Юэй, и поэтому навести справки и хоть узнать, где он вообще сейчас находится, даже не приходит ей в голову.       В конце-то концов, Очако думает, я никогда не прикладывала для этого никаких усилий. Мелькает еще что-то о том, что это не самая лучшая привычка и то, что она воспринимает подобные вещи как должное — это так себе, но эти мысли Очако отгоняет, как назойливых насекомых, и принимает решение, что тут особо ничего не сделать, так что придется вести себя как обычно.       Осознанно или нет, но Очако идет в круглосуточный магазин, где встречала Бакуго. Сидит на качелях на детской площадке, пока вокруг нее бегают дети, и никто даже не удостаивает ее удивленным взглядом. Перебирает пальцами занавески с черепами в мебельном. Ни в одном из этих мест Бакуго она не встречает, хотя и ощущение чужого присутствия преследует ее, куда бы она ни пошла и что бы ни делала. Доходит даже до того, что, как-то вечером принимая душ, она не может заставить себя не оглянуться и не приоткрыть дверь кабинки — просто чтобы убедиться, что в квартире никого, кроме нее самой, нет. После она долго отпаивает себя горячим ромашковым чаем с шоколадным печеньем и мыслью видимо, мне нужен отпуск.       Бакуго в конечном итоге находится (точнее, находит ее) совершенно неожиданно — так, что от чужого немного хриплого, низкого о морях мечтаешь, круглолицая? Очако заметно дергается и едва не падает в речную воду с перил набережной, на которых сидит. Вокруг не видно ни души, в вечерней темноте вода под ее болтающимися ногами кажется черной, только слабо отражает свет болезненно бледной луны над головой, и мягко шуршит едва заметной рябью. Бакуго опирается локтями на перила рядом с ней и смотрит в пустую темную водную поверхность, как будто может в ней хоть что-то увидеть. Очако хочется сказать ему очень много — почти как в день выпуска, только тут она все распланировала, а слова, как назло, все не находятся и не находятся.       Первое, что удается хоть как-то осмыслить, облечь в слова и заставить себя сказать — давно тебя не видела, оно получается каким-то сухим, нейтральным, безразличным и ни к чему не обязывающим, но так лучше, чем вообще никак. Бакуго пожимает плечами, туда-сюда мотаюсь, говорит, забот по горло. Очако болтает ногами, глядит вниз — сказать ей особо, получается, нечего — по чужому пространному ответу она понимает, что отчитываться перед ней никто не будет, а после корит себя — как будто он вообще должен был. Охота извиниться, но она почти слышит, как в ответ Бакуго шипит ей, как ненавидит, когда перед ним извиняются не пойми за что, и она оставляет это при себе.       И честное слово, говорить я тут на одном ток-шоу сказала, что хочу связать с тобой свою жизнь Очако не собиралась и не собирается, честное-пречестное, но оно почему-то срывается с языка, как будто очень даже собиралась. От желания тут же зажать рот руками, как ребенок, который сболтнул лишнего, она еле себя удерживает — конечно, Очако уже не ребенок, но то, что вытрепала то, чего не надо — это факт. Бакуго даже не поднимает на нее взгляда, говорит — ты не меняешься, как была дура, так дура и есть. Она хмурится и отчаянно злобным взглядом сверлит светлую макушку, как будто он может это почувствовать и осознать, а потом с силой пихает в крепкое плечо. Бакуго предсказуемо даже не двигается с места, а она едва не теряет равновесие и почти падает в реку. Ты бы это, не знаю, болтала что ли поменьше — продолжает Бакуго как ни в чем не бывало. Она глубоко вздыхает — не то чтобы ей это было неизвестно, но спорить смысла нет, да и очевидные вещи, сказанные вслух — не всегда плохо. Очако снова косится в его сторону — на торчащие будто иголками волосы, которым не помешала бы то ли хорошая расческа, то ли какая-нибудь химия, то ли ножницы, на широкую спину в одной только черной майке, когда Очако даже в кожаной куртке холодно от ветра и речной влаги, чуть склоняется, сжимая пальцы на перилах, чтобы не упасть, и заглядывает в чужое лицо. Он не взвивается и не спрашивает, чего она пялится, и это приятно удивляет. Профиль Бакуго почти не меняется с течением времени — может, разве что, под глазами залегла различимая тень, Очако не берется судить наверняка в силу плохого освещения. Слова, не высказанные, но появившиеся давно, а может и не очень давно, давят на горло, но она не может и не хочет заставлять себя их подбирать как следует.       Пошли купим газировки и мороженого — фраза, которой в списке забракованного и лежащего на душе камнем точно нет, но она все равно говорит, а потом добавляет — я страшно хочу мороженого.       Бакуго ничего не говорит, но в сторону ближайшего магазина направляется первым. Очако идет следом, и это кажется самой естественной вещью на свете.       Спустя какое-то время от подобия ее режима вдруг не остается и следа — Очако не успевает это даже уловить или заметить, просто однажды ночью осознает, что лежит в кровати уже не первый час, а сна по-прежнему ни в одном глазу. Она недовольно хмурится, глядя в потолок. За окном слышится далекий шум автострады, слишком ненавязчивый, чтобы быть причиной, по которой она не может уснуть. Электронные часы на прикроватной тумбе не тикают — безмолвно показывают без двадцати четыре. Очако сначала скидывает с себя одеяло, потом закутывается в него до самого носа, а потом скидывает снова и встает с постели, в темноте выходя из комнаты и бредя по коридору до кухни.       Когда-то очень, очень давно мама говорила, что есть после шести очень вредно для фигуры и опасно для личной жизни. Личной жизни, которой у меня нет и не будет — Очако отчего-то улыбается вроде бы не самой радостной мысли. Охота съесть, может, не целый торт, но несколько кусочков точно. Она ставит чайник и открывает холодильник — только после этого осознавая, что никакого торта у нее нет и в помине. Очако рассеянно смотрит на полки: продуктов хватает, но торта нигде нет, просто потому, что она его не покупала, так что остается только закрыть холодильник.       Чайник наполняет комнату звуком закипающей воды, когда Очако вспоминает, что останавливаться на середине пути — не ее метод, чего бы это ни касалось, и потому быстрым шагом направляется к двери, накидывает куртку прямо поверх пижамы и выходит из дома. До круглосуточного магазина, в который она в последнее время зачастила, минут десять ходьбы, и довольно скоро Очако жалеет, что не оделась по-человечески — ночной холод пробирает до костей, но она только упрямо складывает руки на груди, чтобы сохранить хоть сколько-нибудь тепла.       Коротко звякает дверной колокольчик, когда Очако добирается до магазина. Кассир даже не поднимает глаза от толстой книги, которую читает, и она молча проходит вглубь, туда, где, как она помнит, находятся торты и выпечка. В голову вдруг приходит осознание, что она делает редкую глупость, и, конечно, доводить начатое до конца — похвальная привычка, но, наверное, лучше, когда она распространяется на что-то более целесообразное. От сомнений Очако тяжело отмахивается, выбирает небольшой торт с клубникой и собирается возвращаться.       Обернувшись к выходу, она видит перед собой никого иного, как Бакуго, и чуть не роняет торт от неожиданности, и естественно, она выпаливает Бакуго, потому что, говоря откровенно, встретить его в такой час она не ожидала совсем, хоть и знала, что в этом магазине он бывает. Но не в пятом же часу ночи, думает Очако. Знай она Бакуго хуже — подумала бы, что он за ней следит или преследует, но она знает его достаточно, чтобы понимать — не сдалось ему ни за кем следить, а уж за Очако тем более.       Не спится? спрашивает он необычно мягко, почти учтиво, и Очако теряется еще больше. Торт в руках начинает казаться ей страшно большим и тяжелым, узор из собачек на пижаме — глупым, а вся ситуация какой-то бредовой. Не каждый день встречаешь Бакуго в круглосуточном магазине в четыре с лишним утра, будучи при этом одетой в пижаму и кожаную куртку. Мелькает мысль пригласить его на чай, но это, конечно, уже что-то совсем из разряда безумия. Впрочем, идея пригласить его выпить чаю днем кажется очень даже неплохой.       Когда молчание становится совсем неловким, Очако утвердительно кивает и рассказывает — пыталась заснуть, но не смогла без торта, хотя это, конечно, и не правда, по крайней мере не совсем, а ты здесь что делаешь? Бакуго хмыкает и дергает плечами — привычный жест — мне тоже не спится, просто я торты не люблю. Очако воображает, как он ходит по полупустым улицам и темным переулкам спящего города среди ночи, и даже не удивляется. Вся ситуация как-то вдруг встает на свои места — Бакуго кажется уже не чем-то выбивающимся из ряда вон, а совершенно нормальным в данных обстоятельствах. Почему? Очако интересуется потому, что хочет найти ответ и на то, отчего не способна заснуть сама. Бакуго усмехается, и тон его голоса становится полуязвительным — почему не спится или почему сладкое не люблю? Она хихикает — и то, и другое. Он возводит глаза к потолку, будто вспоминает, и засовывает руки в карманы — сладкое зубы вяжет и расслабляет, а не спится потому, что погода паршивая. Очако смотрит в высокие окна магазина — за ними не видно ни дождя, ни чтобы деревья качались от ветра, и переминается с ноги на ногу — аппетит как-то пропадает, наваливается сонливость вместе с жуткой усталостью. Сдержать зевок не получается, и она слышит, как Бакуго усмехается - домой иди, неспящая.       Слушать Бакуго — не та привычка, которую она выработала за все время, что его знает, но почему-то он все время оказывается слишком прав, и она как-то даже не рассматривает вариант поспорить и воспротивиться. Кассир смотрит на нее с ее клубничным тортом равнодушным взглядом и вяло желает спокойной ночи, провожает взглядом до двери, а после — до тех пор, как они с Бакуго не сворачивают за угол магазина.       К Бакуго применить термин «джентльмен» не поворачивается язык, но он доводит ее до самого дома, как будто она не способна за себя постоять или как будто ему нечем больше заняться. Хотя если уж он бродит посреди ночи по городу, то, стало быть, делать ему и правда особо нечего.       Очако засыпает тяжелым сном без сновидений, как только ее голова касается подушки.       Режим сна упорно не приводится в порядок и будто издевается, смещаясь то в одну, то в другую сторону, и к этому Очако тоже привыкает, потому что поделать ничего не получается, да и, как-никак, не так уж оно и сказывается на работе. У нее вдруг пропадает всякий интерес к сладкому — каждый раз вспоминаются слова Бакуго о том, что зубы вяжет и расслабляет, а ей этого ой как не хочется. Жизнь снова входит в колею — какую-то странную, размытую немного, и так, что дни почти сливаются в один и мало чем друг от друга отличаются. Она слегка теряется в датах — приходится часто обращаться к календарю, чтобы сообразить, какой сегодня день.       Она никогда раньше не чувствовала, что быть героиней — отчаянно утомительно, и не думает и теперь, но рутина висит на шее тяжелым камнем, все тянущем ее на дно. Бакуго снова вдруг пропадает, прямо как после телешоу, и у него никогда не было расписания, и обещаний никаких он не давал, но его отсутствие ощущается горьким, навязчивым разочарованием. Встречи с ним она больше не ищет, потому что еще в прошлый раз поняла — бесполезно, и потому старается расслабиться и ждать — грубо говоря, пойти прямо против геройских принципов. Спроси ее кто, почему именно ради Бакуго она делает такое значительное исключение, она бы только рассмеялась — да черт знает, почему именно ради него.       Рутина развеивается, когда по дороге домой из центра ее окликает знакомый голос — звонкое Очако, настойчивое и четкое. С долей разочарования она осознает, что зовет ее не Бакуго, и оборачивается. Чуть вдалеке она видит Деку, что направляется к ней быстрым шагом. Говоря откровенно, она видела его в новостях время от времени и очень часто — в газетах, когда еще их читала, но лично последний раз встречала в день выпуска. Когда он оказывается совсем рядом, она позволяет себе его внимательно рассмотреть — усыпанные веснушками нос и щеки, непослушные вихры на голове, большие глаза — если он изменился, то очень мало, может только стал немного выше ростом.       От Деку остро веет прошлым, далеким и горьковато-сладким. Очако улыбается самую малость вымученно, он же ей — совершенно открыто и искренне, и ей становится немного стыдно. Доброжелательность написана на чужом лице, а она чувствует себя странно холодной и отстраненной, и это как-то неловко — не то чтобы она не рада его видеть, но (что за «но» — непонятно). Краем уха она вырывает обрывки чужого развернутого приветствия с примесью сто лет тебя не видел, про тебя очень много пишут и говорят и как ты вообще живешь? За последним следует пауза и внимательный взгляд Деку — он ждет ответа, а Очако как-то совсем растерялась. Голос поддается не сразу, приходится прокашляться, прежде чем сказать — у меня-то ничего особенного, а я вот газет не читаю, вот о тебе и слышу только урывками. Деку улыбается растерянно и слегка смущенно, чешет затылок и рассказывает — без подробностей и хвастовства, и Очако честно его слушает — про то, что быть героем — это здорово, про то, что он рад найти свое место в жизни, про то, что иногда он скучает по академии. На словах про академию Очако вспоминает свой разговор с Бакуго в кафе и то, как сказала, что по Юэй не скучает, и, видимо, Деку перемену в выражении ее лица замечает, но понимает по-своему и отмечает чуть более тихим ты, наверное, тоже?       Сдержать нервный смешок не получается, и на нее смотрят совершенно растерянно. Просыпается желание пооткровенничать — со старым другом, которого она не видела бог весть сколько. Очако говорит — будет странно, если я скажу, что нет? Деку теряется на секунду, но тут же берет себя в руки и отвечает — я думаю, что это тоже нормально. В конце концов, ты занимаешься тем же, чем и тогда, и никто никуда не — он вдруг осекается — ты, в общем, поняла, что я имею в виду. Она кивает — растерянно, и разговор как-то прерывается, они просто стоят посреди аллеи, в шуме деревьев и города. Не думаю, что у меня что-то изменилось, говорит Очако после непростительно долгой паузы, когда нить разговора совсем уже теряется. Деку поднимает на нее взгляд, почему-то совсем невеселый. Когда она добавляет из всех людей на свете вселенная связала меня почему-то с Бакуго, а не с тобой или Иидой, в чужом взгляде сквозит что-то совсем уж горькое, но она не позволяет себе задуматься или огорчиться вслед за ним, потому что ничего печального ведь нет.       В последний раз я видел его с новыми занавесками, рисунок у них был, конечно, жуткий — в голосе Деку сквозит какое-то ненатуральное воодушевление, и Очако растерянно вскидывает брови. Если рисунок был жуткий, то, видимо, это было когда Очако помогала ему их выбрать, там, в мебельном магазине. После решает, что раз уж они решили продолжить обсуждение в таком ключе, то почему бы и нет — а я в магазине, в четыре утра, когда мне не спалось и я решила купить торт. Деку смеется — легко и облегченно, а потом снова напрягается.       Странно, что тебя не было на похоронах — говорит. Очако не соврет, если скажет, что сердце пропустило удар. Она сглатывает, тяжело, сквозь ком в горле, и уточняет — на каких похоронах?       Деку похож на открытую книгу, и в его лице Очако читает самый настоящий ужас. Он поднимает одну руку, тянется к ее плечу, и на этот раз его Очако звучит не звонко и радостно, а совершенно потерянно. К ее горлу подкатывает тошнота, и она отступает на шаг. Он опускает руку, будто обессилев, по чужим губам она читает «прости», а потом слышит приглушенное наверное, мне пора — Очако заставляет себя механически кивнуть.       Она смотрит в удаляющуюся спину Деку до тех пор, пока он не исчезает из виду.       Домой Очако возвращается к ночи — не уверена, где проводит остаток дня, потому что не помнит. Захлопывает за собой дверь, опирается на нее спиной, а потом сползает по ней вниз, оседая на пол — совершенно без сил. В глазах не стоят слезы, в горле нет крика, но очень хочется заснуть на месте, и она устало закрывает глаза.       Чего на полу расселась? — и Очако распахивает глаза, будто ее ударило током, чтобы увидеть Бакуго, целого и невредимого, прямо перед собой. В голове вихрем проносится о боже мой, как хорошо, я столько себе успела надумать, и говоря откровенно — она бы кинулась ему на шею, наплевав на то, что ему это совсем не понравится, но подняться на ноги она будто не может. Следующая мысль — это, а что Бакуго делает у меня дома, и она ее даже озвучивает. Он протягивает ей руку, помогает подняться, а только потом отвечает — ты говорила про то, чтоб я как-нибудь зашел на чай, а когда я пришел, дверь не была заперта. Очако неловко отряхивает брюки, и улыбается, когда слышит чайник я, кстати, поставил совсем недавно, он еще горячий, скидывает с себя куртку и вешает ее на крючок, рядом с курткой Бакуго, и это кажется очень правильным, удушающе-теплым и уютным, а идти за ним в свою же кухню — странно-домашним.       Горячий чай дает ей понять, как она замерзла за полдня своих хождений не пойми где, и тому, что Бакуго у нее дома, она радуется еще сильнее, хотя, казалось бы, некуда. Они ни о чем не говорят довольно долго, и это не напрягает, а наоборот, умиротворяет. Спать все еще охота, но еще сильнее охота не разрушать момент.       Я встретила Деку сегодня, и это, конечно, так себе фраза для начала разговора с Бакуго, что она понимает по его недовольному рыку. Не нашла более бесполезной информации, чтоб до меня донести, круглолицая, и она смеется, заливисто и довольно громко, хотя не так уж это и смешно. Слезы все-таки подступают, жгут глаза, как огнем — Очако моргает, и вместо того, чтобы исчезнуть, слезы катятся по щекам градом. Бакуго не говорит ничего — молча пьет свой чай, а она позволяет себе безмолвно плакать.       Он спросил про похороны — говорит Очако спустя довольно долгое время, когда точно уверена, что голос дрожать не будет. Бакуго, глядя в чашку, спрашивает — какие еще похороны? Она нервно смеется, и то, что она говорит, вслух звучит одновременно нелепо и ужасающе — я была уверена, что твои — и ждет смешка, шутки, или рано меня хоронишь, дура, еще чего-нибудь, но Бакуго снова ничего не говорит. Чувство нахождения «не в своей тарелке» — всегда так себе чувство, особенно сейчас, и Очако нервно ерзает на стуле, чувствуя, как от движения в бок упираются ключи от квартиры, что лежат в кармане брюк.       Ключи, которыми она открывала дверь — осознание бьет в лицо, и ее бросает сначала в холод, а потом в жар. Она не забывала запереть дверь квартиры. Не могла забыть. Не это. Невольно вырывается очередной смешок — Очако смотрит на Бакуго, что, как ни в чем не бывало, пьет чай.       То, что Бакуго не откликается, если его позвать, ей давно известно, но она все равно говорит, удивительно твердо, учитывая, что ее начинает ощутимо потряхивать — Бакуго, и тот отзывается мычанием, так что она повторяет — Бакуго, на что в нее бросают чего тебе надо, и в конце концов не выдерживает, повышая голос — Бакуго, посмотри на меня, черт возьми. Очако считает секунды до тех пор, как он поднимает голову — насчитывает аж двадцать три.       Его лицо не изменилось. Нахмуренные брови. Плотно сжатые губы. Остро очерченная челюсть. Топорщащиеся волосы. Очако смотрит ему в глаза — темные, уставшие, действительно с залегшей под ними тенью. Очако видит что угодно, кроме самого главного — не видит в его глазах себя. Когда она вскакивает со стула со словами мне нехорошо, она даже не врет — скорее очень сильно преуменьшает, потому что ей откровенно хреново. На своей спине Очако чувствует чужой ужасающе пустой взгляд.       Дверь в ванную за собой она запирает, медленно оборачивается — боится, что Бакуго может оказаться прямо за спиной и сказать ну, ты дверь запереть забыла, вот я и зашел. Все происходящее кажется очень плохой, просто отвратительной шуткой, но смеяться совсем не хочется. Ноги едва слушаются — к раковине она подходит, усилием воли заставляя себя делать шаг за шагом. Включает воду — выкручивает кран до самого конца, но не слышит шума воды — в ушах звенит. Умыться трудно — руки дрожат, а пальцы леденеют, но она снова себя заставляет, раз за разом, будто надеется что-то смыть со своего лица, точно зная, что ничего там нет. Кричать не хочется — она просто понятия не имеет, что делать и что думать.       Взгляд сам собой натыкается на отражение в большом зеркале. Вот она — бледное мокрое лицо. Растерянно приподнятые брови. Подрагивающие губы. Большие темные глаза — без блеска, прямо как у Бакуго.       В голове огромной, красной бегущей строкой многократно проносится это не я. Очако не хочет смотреть — отступает назад, и отражение тоже, мотает головой из стороны в сторону — как и оно, и смотрит прямо на нее своими пустыми, потухшими глазами, и это кажется самой настоящей пыткой. Очако резко дергается — отражение за ней вслед — и хватает с тумбы рядом фен, а потом бросает в чужое лицо.       Звон разбитого стекла напоминает огромный ядерный взрыв. Ее отражение множится, превращаясь в десятки чужих лиц в сети разбитого зеркала — Очако слишком поздно понимает, что сделала только хуже. Звуки окружают и оглушают — шум раскрытого крана, машин за окном, чайника на кухне, всего мира сразу, и она даже не пытается душить в себе ответный крик на весь мир.       Только какой в этом толк, если зеркало с ней настоящей слишком давно разбито.