Я не могу тебя не любить

      У Фуруичи на руке есть метка Вельзевула. Она яркая, четкая, пульсирует адовым цветом и дарит невыносимый жар, разносит его по телу, опаляя вены, кипятит кровь и вводит в агонию. Нечем дышать. Кислород сгорает вместе с тонкой кожей артерий. Но это лучше. Эти чувства физические и они способны угасать, затухать свечой под порывом легкого ветра. А вот другая — крупная, словно сделанная нетерпеливой дерзкой рукой, с неровными краями, невыносимого рыжего цвета, утверждающая, что его близкая душа Тодзе и занимающая почти всю площадь справа от пупка, не так милостлива.       Когда надпись только появляется, Фуруичи воет, бьется головой об стену, царапая надпись короткими ногтями, ревет раненным волком. Боже, за что так жестоко?! Ах, ну да, он же трахается с приемным отцом принца преисподней. Да что там — он влюблен в самого дьявола! Сил нет даже, чтобы ухмыльнуться, и Такаюки скручивается на полу, баюкая израненное тело и моля всех богов, чтобы тот единственный, который ему сейчас нужен, наконец появился. Хорошо, что дома никого нет.       Растрепанный, с безумным взглядом и подпаленными кое-где волосами, после того, как Вельзи почувствовал перепад настроения своего опекуна, Ога предстает перед ним во всей своей красе. — Ога, — затуманенный взгляд цепляется за иссиня-черную надпись на воспаленном участке шее чуть выше ключицы. Аой Куниэда — Ога, пожалуйста, скажи, что все это шутка. Тацуми молчит, пряча взгляд, сжимает и разжимает кулаки, прерывисто дыша. Больно. Ему тоже невыносимо больно, но он сильный. Самый сильный из всех, а вот Такаюки слабак. — Не реви, тупой Фуруичи. — Ога порывисто прижимает его к себе. — Черта с два, мы с тобой проиграем этой гребаной суке. — Придурок.

***

      Имя на запястье Куниэды как будто написано черной тушью для каллиграфии. Оно напоминает шторм, что запечатлел на ее коже талантливый художник, несдержанный, яростный и безоговорочно красивый.       Фуруичи давится очередной наигранно-пошлой фразочкой в ее сторону, когда краем глаза замечает Тодзе в коридоре. Грубоватый, неотесанный, всегда невероятно пугающий, сейчас он в еще большей растерянности, чем, похоже, сам Такаюки. Серебряная метка на предплечье переливается цветом осеннего неба в особо пасмурный день. — Это, — говорит Хидэтора, поправляя непослушные рыжие патлы. -Раз уж тут такое дело. Может. Это. Ну. В киношку сходим? Ты только не подумай ничего. Чисто по-дружески.       Тодзе никогда не любил по настоящему. Все его время занимало махание кулаками. Куниэда влюблена сейчас, но этот человек — ее соулмейт. Что может быть лучше? Фуруичи завидует им. Они даже представить не могут то, как плавится кожа под прикосновениями любимого, а ведь раньше они распаляли жгучее желание похлеще бензина. То, какого это — останавливать кровь из носа после поцелуя. И боль. Она везде — в мыслях, в чувствах, в каждом вздохе. Шепчет, что надо сдаться, отпустить, ведь Ога теперь потерян для него, или переступить последний порог. — Прости, Тодзе, но сейчас не лучшее время.- Такаюки выдавливает из себя самую милую улыбку, на которую способен, и спешит ретироваться. Ему нужен Он. Срочно. До зубного скрежета.       Коридоры сменяют друг друга, бесчисленные кабинеты остаются позади, кажется во время поисков Фуруичи даже на кого-то налетает, забыв извиниться. Ну и ладно, плевать, он все равно уже почти труп — любовь прямо сейчас разъедает ядра клеток. Он носится по школе в отчаянии разыскивая фигуру с ребенком на спине. Чертов Ога, он же был сегодня в школе, но слинял еще в самом начале большой перемены. Где ты, блять, лазешь?! Отголосок знакомого голоса Вельзи доносится со двора, и Фуруичи спешит окну.       Что и говорить, Куниэда сегодня особенно очаровательна. Удивительно, как меняется человек, если счастлив. Шум улицы мешает Фуруичи разбирать слова со своей позиции на втором этаже, но он четко видит, как девушка виновато улыбается и спешит ретироваться, махнув на прощание. Парень до побелевших костяшек сжимает подоконник, мысленно считая секунды, сколько Ога будет смотреть ей вслед. «Один» — пальцы дрожат и немеют. «Два» — тугой комок в горле мешает проходить воздуху. «Три» — от звуков остаются лишь отголоски. «Четыре» — сердце глухо бьется о ребра. «Пять» — боль сжигает нервные клетки. «Шесть» — картинка расплывается. «Семь» — слишком долго.       Фуруичи покачивается и, кажется, уже готов упасть в спасительный обморок, пока наконец расфокусированный взгляд не возвращается к Тацуми, который тоже смотрит на него и, расплываясь в многообещающей дьявольской улыбке, срывается с места.       Вельзи кричит, путается в черных прядях, выдирая их с корнем, и не дает приблизиться Оге к Фуруичи ближе чем на три метра. На улице чернеет, ветер усиливается, и гром глушит звонок на урок. Мимо стремятся ученики разных возрастов, хмурятся недовольно, зажимая уши, раздраженные криками и стремятся покинуть поскорее поле действий. Фуруичи отталкивают к стене, и он так и остается прижатый к холодному камню, награжденный бледностью ужаса. Первая молния ударяет в землю, оставляя дымящийся кратер, недалеко от их окна и стекла тоскливо стонут, заставляя вздрогнуть. Ога орет, отрывая Вельзевула вместе с клоком волос и вручает появившейся молчаливой Хильде. Она быстро скользит взглядом по лицам парней и, нахмурившись словно от зубной боли, исчезает со своим господином на руках.       Ога тяжело дышит, когда, наконец, оглядывается на Фуруичи и улыбка выходит какой-то безумной. Тяжелые капли пота катятся по его лицу, приземляясь на изуродованный временем пол в опустелом коридоре, пока Такаюки тяжело отрывается от своей своеобразной опоры и ведет головой, словно стряхивая наваждение, восстанавливает зрительный контакт, подходя почти вплотную. У Тацуми в глазах плещутся чертики, играют в темноте зрачка и сливаются в таких безумных диких танцах, что искры сыплются из-под копыт, добавляя во взгляд некий элемент хитрости. Фуруичи нравится. Он безумно влюблен в то, что составляет само понятие «Ога Тацуми», обладатель которого сейчас внимательно всматривается в его собственные глаза своим невозможным взглядом.       Когда Такаюки хватают за руку и куда-то тянут, он давится собственным всхлипом, но молчит, потому что слышит, как сквозь зубы рычит от боли Ога при контакте пальцев с тонким запястьем. Это неправильно, но Фуруичи безумно приятно чувствовать как сжимается сильней рука при особо сильных приступах пульсирующей боли. Ведь если есть боль, значит есть любовь. А ведь еще за год до того дня, когда появились имена ему не требовалось никаких подтверждений. Они делили душу и постель на двоих, немыми прикосновениями отвечали на все вопросы и любили. Любили до одури громко, страстно, дико — рвали одежду друг друга, ломали столы, срывали занавески. А теперь вот.       За размышлениями Фуруичи даже не сразу понимает, что они уже никуда не бегут, а стоят в самой глубине катакомб под школой, где из звуков — вода, что капает из трещины в трубе.Он оказывается прижат к стене быстрее, чем отсчитывает пятую каплю и шею опаляет горячее сбившееся дыхание. Сейчас плевать, даже если кто-то придет. Ога языком ведет влажную дорожку выше, к мочке уха, прикусывает ее, получая в награду судорожный вздох, и давится нахлынувшим возбуждением, когда Фуруичи ныряет ледяными руками под рубашку и срывает ее одним резким движением, притягивая к своим горячим манящим губам. Сегодня, в гробовой тишине мрачных коридоров, под аккомпанемент водной стихии возле холодной, шершавой стены у них все будет как прежде, но только с вкраплениями судорожной, безумной боли.       Поцелуй выходит яростный, отчаянный. Они будто борются за первенство на поле действия. Руки Фуруичи легко поглаживают уже внушительную выпуклость и устремляются к пряжке ремня, заставляя Огу разорвать поцелуй. Он перемещается к шее, кусается и тут же зализывает, рычит, стараясь не отставать от юрких пальчиков, которые в эту секунду стягивают с него брюки вместе с бельем и теперь без препятствий дрочат вставший член, порхая от основания к самой головке. Тацуми сдавленно стонет, рвет пуговицы, задирает футболку и приникает к выпуклым соскам, пока снимает ставшими ненужными вещи. Фуруичи хнычет под его губами, прогибается в спине, предоставляя больше площади для исследований и зарывается длинными пальцами в жесткие волосы, тянет их на себя, заставляя поднять голову и жарко целует, путешествует языком по небу и контуру зубов, стонет в губы, когда Ога приподнимает его, заставляя обвить ноги вокруг своей талии. Боль и удовольствие разрывают нервы, гложат так сильно и приятно, что терпение иссякает. Тацуми прижимается сильнее, трется пахом о чужие бедра и отрывается от губ, смачно сплевывает себе на руку, растирая слюну между ягодиц и яростно ныряет сразу двумя пальцами в кольцо нежных мышц. Фуруичи почти кричит, но вовремя опомнившись, вгрызается в надпись на шее своего возлюбленного и задыхается. Свет перед глазами взрывается миллиардами осколков, стоит только Оге начать медленно входить. Он вжимается всем существом в горячее тело напротив, проходится губами по чужому имени и с громким стоном сам опускается на член почти до основания. Стон и крики заглушают поцелуи, пока Тацуми яростно вдалбливается в податливое тело. Спину саднит, стоит ей еще раз пройтись по неровной поверхности, руки на ягодицах дрожат и сжимают их до синяков. — Тацуми, ах…- голос хрипит, срывается на горячий шепот — Тацуми. ммм. Люблю.ьгхаа       Дрожь проходит по телу, и Фуруичи откидывается на стену, трясется, бьется в ослепляющем оргазме, сжимая плечи до синяков и чувствует, как дергается Ога и, обвивая его тело в медвежьях объятиях, изливается внутрь, подминая парня под себя.        «Господи, пожалуйста, дай нам умереть»  — думает он, стоит только почувствовать почву под ногами. Времени хватает ровно на столько, чтобы надеть хоть какую-то целую одежду и оказаться в объятиях другу ровно в тот момент, когда боль возвращается в тысячи раз сильнее, накопленная за многочисленные касания и поцелуи — Люблю тебя, придурок Такаюки- Ога прижимает Фуруичи к себе с угрозой для позвоночника, награждая целомудренным поцелуем в макушку, и глухо шепчет на ухо, зажмуриваясь.        У него в глазах погибают чертики, тонут в кровавой жиже. Боль прожигает, поднимается от самого паха к кончикам пальцев, плавит мозг, ломая кости, сосуды лопаются и кровь течет вместе со слезами, пачкая одежду, но они не дают друг другу возможности кричать, слившись в продолжительном поцелуе. Судьба злится, орет фурией, и высасывает жизни из их тел, как плату за возможность быть вместе. Навсегда.