Мотылёк

Теперь у неё хотя бы шрамов не остаётся. А то пришла зимой в какой-то юбчонке, вся дрожит, взгляд тусклый, а на лице отметины после недавнего, видать, клиента. Хунд смотрит на неё и думает, что надо бы заставить отработать оплаченное время, говорит ей, чтобы разделась. На губах у него привкус спиртовой, острый, перед глазами всё кружится, а мысли ясные, и на душе кошки разорвали всё к чертям. Кот Базилио. Ваське всегда подходило это прозвище лучше, но он же крутой пацан, Баюн-людоед. Кого он сожрал-то? Так, потрепал когтями за глотку, что до сих пор дышать нечем. Не смертельно. Кожа у неё на вид гладкая, а на ощупь как будто змею гладишь — сплошные зазубрины. Хунд следит, как её раздвоенный язык скользит между треснувших губ и чуть позже — по его стоящему члену. Держит её за волосы, стараясь отогнать видение, где у его расставленных пошире колен и не эта девка вовсе, а Васька, и смотрит так преданно он, и в рот заглядывает, и в рот берёт, а потом сдаёт его, падла. А у Хунда сжимаются пальцы в кулак, не на Васькиной бритой макушке, к сожалению. И девка напрягается, глубже заглатывая хер, словно этим только всю жизнь и занималась. Наверное, так только и выживает во всех смыслах. Бить её совсем не хочется. Зачем, если глаза у неё не закатываются, хотя берёт глубоко, тычется носом в живот. Хорошо. Хунд любит, когда смотрят прямо, не отводят голубых шельмовских (Васькиных) глаз. Её зовут Анжела. Он спрашивает, потому что вдруг становится интересно, потому что вызванная на дом шлюха внезапно честнее всех дыбенковских друзей. Она-то не скрывает, что её пользуют — она пользует. Он тянет на стол, сталкивает бумаги, где эскизы и его какие-то поспешно зарисованные обрывки недавних кошмаров. Он наводит на неё лампу. Свет приглушённый вроде — режет. Анжела шутит, что так, скорее всего, выглядит морг. Она не так уж неправа. Хунд не то чтобы слишком живой с тех пор, как без Васьки, а она и вовсе даже не вздрагивает, когда он сильно, он знает, что больно, сдавливает ей грудь, не гладит, а комкает, не как живое тело, а как холст с неправильным эскизом человека. Под синеватым светом у неё проступают белые тонкие спирали шрамов, нитками кокона. Хунд, забывшись, гладит её по плечам, как будто может стереть эти рваные линии. У неё в трусах уже мокро, а глаза такие же безразличные, и смотрит она в потолок, пока он пальцами её вытрахивает, пока по запястью течёт с неё, пока на бёдрах её пятна, под лампой похожие на трупные. Он предлагает ей забить тот участок кожи над ключицами, где у неё ожог. Она благодарно берёт у него несколько салфеток, вытирает между ног. Кожа там гладкая и нежная, единственное нетронутое шрамами и порезами место. В котором у неё страшно подумать, сколько херов побывало. Хунд и не думает. И про Васю не думает впервые за долгое время, пока выбирает для Анжелы рисунок. Хоть убей, не вспомнит сейчас, на чём тогда остановился. Помнит, как она кусала губы, как посматривала на часы. Он пообещал доплатить — по-честному. Она не ныла, рассказала, что подрабатывает иногда, чтобы помогать родителям, больше ни словом не обмолвилась, терпела. Пока слушал, какие ей клиенты попадались, какие штуки вытворяли — встал. Тут уж Хунд ничего изменить не мог, природа своё взяла, но только когда она потянулась, чтобы опять ртом работать, отодвинул её хмуро. Что-то дрогнуло внутри, непонятное. Прислушался. Думал, пожалеет потом и не раз, подобрал уже так одного — бродячего, наивного, вырастил на свою голову. Васька — кот уличный, такая же шлюха, как и Анжелка эта. И Хунд предлагает ей жить в студии. И жалеет об этом только теперь. Кастет тушит окурок нервно, косится на Хунда с опаской, достаёт новую сигарету из пачки. Прикуривать не решается, очень уж стрёмно у Хунда лицо искажается. Кастет убирает зажигалку подальше. Садится с ним рядом на бордюрчик. Молчат. Было в Анжелке что-то не то. И вовсе не обилие татух, не рога на лбу, не куча металлических херовин в лице и ушах. Смотрела она как-то хитро, подленько и оценивающе. Тёрлась о Хунда, как кошка, скакала с его колен до холодильника, чтобы добавить на стол закуски, а смотрела настороженно, как сука сторожевая. Немного дёрнешься — вцепится в глотку. Кастет и не дёргался тогда. Так только, слегка, чтобы опрокинуть ещё стопку водки. Выпил, и злость на бывших друзей-приятелей поутихла опять, расхотелось уже спалить всё их ебучее «тёплое Дыбенко», согреть их, сук, ещё больше, чтобы порадовались от души его возвращению. Он откинулся на спинку скрипучего стула, на котором, походу, обычно сидел Хунд, пока бил кому-то татухи. Сейчас тот вальяжно растянулся на кушетке в углу, прикрытой краем чёрного целлофана. Стерильность, хули. Анжелка устроилась на его коленях, обнимала одной рукой, неспешно откусывала от куска сырого мяса, жевала с милой улыбочкой. — Кс-кс, — Кастет постучал себя по ноге. — Иди поглажу. Хунд хмыкнул, пожал плечами в ответ на быстрый Анжелкин взгляд. — А мне папочка не разрешает, — нежный голосок её никак не вязался с мрачным, усталым видом. Как только Хунд её терпел, нормальный же вроде мужик, не школьник, чтобы от таких игр тащиться. «Папочка». Ёб её мать. А выходило-то, она и не играла ничего. Хунда можно было понять. У Кастета самого голова не соображала, настолько не верилось. Анжелка, казалось, совсем недавно повисла на нём ночью, просила выпустить её или самому уже поехать туда, к Хунду. Глаза у неё сверкали, зубы острые стучали от страха, руки заламывала. Ненавидела Баюна за то, что ввязался во что-то. За то, что наглости хватило не прогнать Хунда, а ещё и цепляться за его помощь. И ведь, урод, даже не лично попросил. Нашёл лазейку — распустил слухи, ненавязчиво, но кому надо — услышит. Анжелка рычала, металась по комнатке в подвале и обзывала Кастета на чём свет стоит. А он не мог ни ответить толком, ни выполнить её просьбу, потому что Хунд и не то чтобы велел, нет, не было в нём этого напускного, хозяйского, но настойчиво попросил Анжелку из студии не выпускать, пока всё не уляжется. Кастет тоже ему намекнул было, что, мол, не лезь, не такой уж ты и авторитет теперь, чтобы от одного твоего слова разбежались, мол, пусть сам Баюн и встревает, раз борзый такой. Хунд смотрит на чёрные стены, на решётки на окнах, на металлическую, раскуроченную пожарными дверь, что валяется тут, возле клумб. Кастету кажется, что смотрит — и не видит ничего. И глаза у него всё больше темнеют. Как будто он сам дотлевает изнутри. Кастет не решается оправдываться сейчас. Да и есть ли за что? Он же как лучше хотел. Хотел, чтобы она успокоилась, и чтобы Хунда там реально не прибили, с его-то понятиями. Она даже не думала сбегать, позволила закрыть себя в этом ебучем подвале, попросила быть аккуратнее. И Кастет невольно заулыбался в ответ. Было в ней что-то такое… Хунд поднимается, идёт твердо, так, сутулится немного заметнее, проводит пальцами по стене и долго вглядывается в белые полосы под копотью. Им говорят, что Анжелка задохнулась в дыму, что всё быстро произошло. Ну, кинули в окно бутылку горящую, ну никто ж не знал, что девица там будет. Хунд попутал. Хунда попугали. Может, останься с ней Кастет, вдвоём было бы проще… Хунд закрывает глаза. Благими намерениями, как говорится. Он с тех пор почти не говорит — не с кем. У Баюна, кстати, дела теперь идут в гору.