Над миром черное торчит поветрие, гуляет белая галиматья. В снежинках чудная симметрия небытия и бытия. Л.Лосев
Если в смерти и существовал смысл, она видела его не ясно, а сквозь пелену, как в окно, покрытое ледовой коркой. Что привело её к этой мысли? Её ли эта мысль? Если - если - она внушена, впрыснута экспериментальным шприцем? Впрочем, всё равно. Эмигранты опустошают родину, невозвращенец всегда уносит другие жизни. И когда жизнь вручена в чьи-то руки, нетрудно и... Решение уравновесило всё. Смирение обернулось пуховой периной, в ней не страшно пропасть. Подняв глаза, Роуз застыла, подслеповатая от разлившегося молочного света. Земля в обозрении простиралась белизной полотняно-бумажной. Снег витал, обволакивал, заметал. Родной и мягкий, всё понимающий, не досаждая блеском и колким морозцем, окутывал погребальным нарядом. Кроссовки припушились, два робких зайчонка. Только в Доктора лучше было не вглядываться, достаточно косого взгляда на припорошенные брови и чёлку. На смену ненадёжной тишине прошлых дней пришла тишина омертвелая. Но не беззвучностью стелилась по земле, а витала чем-то неуловимым и надтреснутым: так за уходом человека ощущение пустоты не менее явственно, чем былое присутствие. Фальцетом поскрипывал иноземный снег. «Нет ничего незабвенного», - так вещал его тихий голос. «А ведь уже третий рассвет», - подумалось Роуз, - «а нам остались только крайности, лишь чёрное и белое, никаких полу-да, полу-нет». Принял бы эту жертву Доктор? Никогда. Но – поступала ли она и поступит ли когда-нибудь иначе? Никогда. Вот только что это затаилось ...Концы снежинок, нежных искусных созданий, точно разворочены бульдозером, расплющены, торчат уродливо. Роуз наклонилась и обомлела, повиснув в сантиметрах от хрупкого покрова. Миллиарды безбожно похожих изображений единственного человека на этой планете уставились в упор. Мельчайшие иконки-клоны складывались у её ног, закручивались на горизонте, обвивали позёмкой бока её друга. Роуз сделалось жутко настолько, что не в силах было разжать губы. Но и видеть это невозможно. Зажмуриться. Нет, не отводи глаз. Давно зеркала не видела? Ты не сразишь меня собой. Ты ещё подавишься мною. И в пересохшую глотку валятся снежные комья, которые пригоршнями захватывает упрямица. Нутро замирает в остром отвращении, а сверху сглатывается мокрое завещание отвоевать хотя бы себя. Она скребёт идеальную снежную поверхность, резко сдавливает в ладони свои отражения и, торопливо пережёвывая, набивает рот, себя. И в этой суматошной бессмысленной гонке осознание, как она обезвожена, приходит поздно. Жажда уже соскальзывает с пальцев прохладными каплями, и Роуз, за хрустом, сводящим скулы, с видом гурмана облизывает стекающую к запястьям воду. Может, это и не вода вовсе, а яд, в качестве помощи голодающим, но она не думает. Она упивается. Собой, столь бесстрастной и послушной в своих же руках. Спустя полчаса, испив добрые пару ярдов вокруг и устало откинувшись на спину, Роуз неожиданно для себя самой разражается хриплым смехом, почти счастливым. Если бы Препаратор хотел поизмываться (в чём девушка не сомневалась), он бы наградил её не отравлением, а оживлением. Живая вода вместо мёртвой – а что иначе так завело её сердце, зарядило всё существо, наэлектризовало конечности? А почему, собственно, она постоянно, чуть ли не чаще чем к Доктору, возвращается к нему мыслью? Ведь он просто наблюдатель? Или и это ложь? Но тогда... он проводил эксперименты так незаметно, что каждый жест и идея воспринимались как родные. Может, именно так себя впервые чувствует человек, провозгласивший свободу воли, в душе неизменно сомневаясь, руководит ли им некто?.. Снег поредел. Даль дребезжит от малейшего шороха, крошится на невидимые осколки. Свистящим шёпотом плывёт потусторонний звук. Он не сразу завладел вниманием Роуз. Когда она прислушивается к нему, то обнаруживает, как собственные губы шевелятся против воли, складывая из густого промёрзшего воздуха слова: – Я не хочу умирать. Это поражает больше, чем разбитое на мёртвые частицы лицо.***
К вечеру началась лихорадка. Подпрыгивая, бледная Роуз, лицо которой таяло в облачке выдыхаемого пара, остервенело затирала ладони чуть не до дыр. Мы марионетки в твоей тлетворной сети? Чем была эта попытка покинуть Доктора, но привести его к самому себе? Слабостью, когда не осталось сил найти ещё один способ? Силой, когда жизнь была так дорога, особенно с воспоминаниями о нём? Ничто. Эта попытка, предсказанная, наказанная тобой, стала ничем, когда ты не оставил мне выбора. Я отказываюсь сжигать мосты. Я не играю ни по чьим правилам. Я живу вопреки тебе, Доктору, себе. Я живу. И за последней мыслью, подхлёстнутой бессильной злостью, вернулся страх. Бесповоротной ошибки. В притихшей заснеженной долине поначалу робкое беспокойство принялось отбивать бойкий мотив переклички отстукивающих челюстей и натоптывающих ступней. А обледенелость, внутри и снаружи, не отступала ни в одной проталине. Буйная снежная королева. Ты так ни ввек не отогреешь Доктора – успеет в своём безвременном сне... прежде, чем она дыхнёт на него. Грейся, грейся, волчий хвост. Она объята страхом, но не хочет признавать это, как и то, что не чувствует ног и в любой момент готова повалиться от изнеможенной борьбы с морозом и кем-то, засевшим в ней вкупе с сугробами. Сейчас самое время сдаться и передумать, но, похоже, даже на это не хватит духу. Грязно-белое небо сыпало искромсанными ломтями, которые приземлялись парашютами-партизанами. В щадящем режиме сознание процеживает страх. Он принялся завывать валторнами, разметая узорчатый снег. Взвившиеся вокруг них волны цвета млечного пути пробуждали муторную волну ужаса, что подбиралась посиневшей клешнёй к горлу. Ветер, щёлкая горемычную по носу пылью снежной, укладывает на лопатки. Едва приподнявшись, она по наитию оглянулась на изголовье лежащего рядом. В пяти шагах от него проступали следы. Ложбинки тут же заполнялись снежным пеплом, и проявлялись новые, ближе. Сказочным и зловещим одновременно был этот маскарад. Невидимка остановился, подойдя вплотную. Вскоре замело и последние шаги. В первый миг она была уверена, что исторгнутый голос принадлежал ей. Но собственная грудь была предательски стиснута и неподвижна, а оголтелый, рваный, дикий рёв не унимался. Он сорвал бы голос, если бы Роуз, навалившись сверху, не прижалась к Доктору всем телом и не покрыла лоб в градинках пота дрожащей рукой. Вот и хорошо. Помолчим. С возвращением.***
Проплыла минута, может, час. Правое запястье Роуз занемело – Доктор сжимал его. В мягком прикосновении оказались непоколебимость и требовательность, они придавали невинному жесту тяжёлую откровенность. Насторожённо приподняв брови, Роуз попыталась отвести руку, но цепкие пальцы не пустили. Девичья робость потонула в угольных зрачках Доктора, расширенных и неподвижных. Никогда прежде не глядел он так ясными глазами. Хищника на жертву. Палача на пленницу. Властелина на наложницу. И безмолвствовал. Не решалась позвать и она, понимая, как любое произнесённое слово может усугубить ситуацию. Доверие к Доктору не угасло, да что в нём пользы? Нагнетаемое ожидание и перешедшая за все накалы тишина вынуждала думать только том, какую всё-таки тактику выбрал хитроумный мозг непомнящего. Перестань обманывать... Никакого благоразумия в тебе и в помине... Ты не выдавишь ни звука, но не потому... боясь не исхода... Судорожный глоток, подавленный всхлип. По щеке соскользнула всполохнувшая серебристо-холодным пламенем слеза. Роуз опасалась не его. И даже не себя, готовую в критической точке вытолкнуть из подсознания не только страсть, но и сноровистую ненависть, - та не могла не нарасти коростой у того, кто не примирился с участью павших в клетку. Может произойти всё что угодно, а то, что предсказывают жёсткий взгляд и упрямый изгиб губ – и может быть тем, что угодно. Кому угодно?! Извращённому Препаратору? Доктор не мог!.. Сокрушённо качая головой, Роуз боялась того, что будет потом. Одна мысль о том, как, если он придёт в себя, исказится его лицо, приносила топкую скорбь. Вот тогда, сверх удовольствия Препаратора, будет самый страшный конец. Смерть при жизни, ибо несомненно и сознательно забьёт себя виной: самоотверженный бич на всё оставшееся время, и тем истовее будет пытка, что жизни своей прерваться раньше не позволит. Вот почему её прежняя смертная перина была так притягательно уютна: предчувствие, что реальность может перерасти смерти в невыносимости, оправдалось. Руку освободили, но следующее было просто невообразимо. Связующая их ниточка, некогда плотнее металла, взорвалась вслед за вероломным жестом к вискам протянутых, как игла прямых, пальцев. Прежде чем почувствовать прикосновение, Роуз делает слабую попытку вывернуться, но сознание меркнет и воцаряется тьма.