Ошибка молодости

Из моды выходит всё подряд, но только не человеческая глупость. Особенно не та, которую старики кличут «ошибкой молодости». Ошибки молодости Чонгуку идут. Они рассыпаны по его смуглой коже тысячей неприличных рисунков, сотней кривых надписей, десятком грязных мечт. Его рукава забиты до самого горла, и две огромные птицы с грустными глазами сплетают крылья на его затылке. Чонгук не помнит, почему именно он когда-то выбил строчку из Arctic Monkeys под своими ключицами и на кой чёрт забыл о приличиях, когда в его плечо вживляли голую диву, бесстыдно прикрывающуюся длинными волосами. Как бы то ни было, останавливаться он не был намерен. Потому что получал кайф от тонкой иглы, которая вбивала краску в его кожу под разными углами. А ещё потому, что он получал кайф от тех разговоров, какие с ним проводил милый мальчик с забитыми рукавами. Мальчика звали Чимин, и по лицу он будто бы только что вышел из-под маминого присмотра, а по рукам он будто бы перегнал Сашу Грей. Его запястья разбиты на номера Камасутры — и Чонгук немного кусает губу, когда в очередной раз задумывается о номере 32. — Как прошёл твой де-е-ень? — Чонгуку бы признаться, что без этого голоса каждый день для него — херня, но это слишком банально, ванильно, и как тогда показывать себя бэд боем? Бэд бою не подстать напрягаться от рук, которые ложатся на его плечи. Рядом с Чимином Чонгук не бэд бой. — Если я пришел сюда, значит, херово. Что за тупой вопрос? — он раздражённо дергает линией проколотой брови и прикрывает глаза, на которые давит желание открываться не больше, чем в паре сантиметров от лица Чимина. — С таких вопросов люди начинают разговор, воробушек-социофобушек, — Чимин лёгким движением срывает обёртку со свежей иглы и вставляет её в тату-машинку. На его маленьком чёрном столе раскиданы десятки эскизов на самый разный вкус. От милых, женственных роз в кровавых шипах до парных мечей, вправленных в руки горячих возлюбленных. И в каждой его татуировке должен быть такой смысл, чтобы, взглянув на неё, можно было задуматься о том, какая же эта «ошибка молодости»: насколько была значима для человека, который её носит? Он в очередной раз сделает Чонгуку что-нибудь особенное. Признаться честно, Чонгук никогда не заказывает Чимину эскизов, ничего не говорит. Он усаживается в напитанное ватой пухлое кресло и закрывает глаза. Потому что без всяких заказов Чимин превосходит любое ожидание. В помещении пахнет краской и антисептиками. Кожа Чонгука пахнет новой татуировкой и мягкими руками в грубых чёрных перчатках. Между ними тянется мучительное молчание, вытягивающее пальцы Чонгука на мягких ручках кресла. Между ними жужжание машинки уже в который раз без каких-либо лишних слов. В соседнем помещении ещё один тату-мастер слушает звёздный рок 80-х и собирается заканчивать рабочий день. Чимин всегда остаётся в салоне допоздна. Чимин относится к своей работе трепетно, с обжигающей любовью, страстью, которую Чонгук вкушает с каждым новым завитком тонкой иглы вдоль податливой кожи. С той же обжигающей любовью и страстью Чонгук смотрит в выпуклое зеркальце на чёрном столике с эскизами. Поцарапанное стекло искажает прекрасное лицо, в котором Чонгук не видит изъянов. Он бесстыдно пялится на отражение лучшей ошибки его молодости. У этой ошибки самые родные глаза, самая тёплая кожа, самые красивые губы и самые мягкие волосы. И сколько бы Чонгук не пытался изображать из себя плохого мальчика, а этот маменькин сынок в длинной рубашке, которая покрывает его тату, постыдно укрощает его каждый раз, когда Чонгук смотрит в его сторону. — Перестань пялиться на меня, — и Чимин не отрывает взгляд от своей работы ни на секунду, продолжает выбивать на затылке Чонгука какую-то чертовщину точь-в-точь над свитыми крыльями птиц. Он отводит взгляд только лишь раз и именно в тот момент, когда глаза Чонгука наполнены редкостным обожанием, горячим желанием и подростковой, слепой влюблённостью. Мечта поцеловать Чимина выебала пустую душу Чонгука уже давным-давно. И он, подобно заключенному своих мечтаний, не замечал ничего вокруг, когда рядом был Чимин. Эти бордовые стены казались ему бесцветными, картинки на них безвкусными, а мягкое кресло под ним казалось каменным, потому что тело Чимина было в тысячу раз мягче. Время в его компании текло сквозь пальцы водою, и Чон не заметил, как быстро носик иглы завершил свою прогулку по его коже. Затылок приятно жгло; и жажда узреть значимость новой тату колотила пальцы Чонгука о ручку кресла в непрерывной поочерёдности. Но потом руки Чонгука пробила сильная дрожь и они замерли в томном ожидании. Их взгляды сошлись точь-в-точь друг на друге — и рок за стеной играть перестал. Помещение погрузилось в ту жрущую с потрохами тишину, какая заставляла Чонгука забыть о том, зачем он пришёл и почему сейчас сидит так, будто бы взгляд Чимина приковывает его к креслу. Чимин впивался ногтями в округлые, толстые ручки кресла и смотрел на Чонгука без искажённости зеркала, до коликов прямо. Желающе и непрерывно, как это делают мёртвые змеи в ложбинах его ключиц. В этот момент Чимин показался Чонгуку ещё более прекрасным, чем обычно. Гук перестал дышать от боязни спугнуть этот миг. Его лба касались пряди выжженных едкой краской, бледных, колючих волос. И его уха коснулась колкая фраза: — И что ты будешь делать, бэд бой? — такая серьёзная издевка, которой Чимин добивает, будто бы в точности знает, что Чонгук не умеет кусаться по-настоящему. На словах он колок, безнадёжно упрям, а на деле все его колкости выливаются в забавный румянец вокруг щёк. И Чимин на это издевательски улыбается, резко хватается за повисшие в воздухе чужие руки и прислоняет их поближе к своим крепким ногам. Он подается вперёд; и безнадёжное «подожди» слабо его останавливает. Мольба Чонгука притормозить — глохнет в несдержанном поцелуе, какой Чимин совершает. Он виртуозно проскальзывает языком вдоль сомкнутых губ и моментально ведёт Чонгука в нокаут, когда прикусывает кончик его языка. Своеобразная, пошлая и ленивая борьба губами вводит сознание Чонгука в экстаз; и его глаза в этот момент блаженно прикрываются, потому что приходится отдаться ему полностью. Секс — игра парная, но Чонгук, признаться, был не готов сейчас и поэтому Чимин бесстыдно жульничал. Он вёл раунд на одного, в котором Чонгуку оставалось только лишь хвататься за обрывки своей гордости и сдирать их с тела Чимина вместе с грубой белой рубашкой. Чимин собирает все фетиши в рельефе своих ребер, остроте своих ключиц, в твердости живота и плавности плеч. Он держит на себе маленький мир алых цветов, чёрных цифр и надписей, комбинацию колких картин и рдеющие губы на своей шее. Чонгук, правда, не знает, что делает. Ему просто хотелось вкусить розы на чужой вытянутой шее — и он сделал это. В этой жизни всё оказывается гораздо проще, чем он думал; если тебе чего-то хочется — делай это. Если Чонгуку хочется, то он может приспустить Чимина на свои колени. Если Чонгуку хочется, он может мазнуть своим пахом вдоль чужой рельефной промежности. Но всё же жизнь была бы слишком простой, если бы не некоторые соблазны, какие хочется нарушить. Чимин был бы не Чимином, если бы не использовал их. Их раунд закончился бы слишком быстро, если бы Чонгук смел коснуться себя. А у Чимина ещё двадцать минут приёма и их нужно чем-то заполнить. Чонгуку не в кайф то, что Чимин всё ещё не скачет на его члене, но определённо вставляет то, как бодро тот целует уши Чонгука, небрежно сводит губами к ключицам и спускает с Чонгука мягкую чёрную рубашку. Мягче могут быть только касания Чимина вдоль внутренней стороны бедра Чонгука. Он подкатывает костяшками пальцев к линии выступающего под джинсой ствола и слабо потирает его ленивыми, размашистыми движениями. Чонгук не должен был быть бревном, но, увы, не всё в жизни случается так, как хочется. И в моде Чимина остаётся быть неприступной сукой до последнего мгновения. Этого гада можно опустить на колени, только если грохнуть. Иногда Чонгуку снится, что он наконец-то сам активничает, но это всё остаётся только лишь сном, и в реальности пальцы Чимина высвобождают член Чона из джинс только через пару мучительно-долгих минут. Губы Чонгука выпускают непозволительно женственный, нежный стон, который подталкивает Чимина к умилительной улыбке. Чонгук, закрывающий глаза и отбрасывающий голову на спинку кресла, — зрелище не для слабонервных. Мышцы его шеи стягиваются в тугие линии, спускающиеся до ключиц, и Чимин мокро целует их, когда как в его руках становится так же непозволительно мокро. Чонгуку хочется, чтобы Чимин двигал своей рукой быстрее, но тот чрезмерно зациклен на первой стадии. Это становится причиной, по которой Чонгук крайне настойчиво просит: — Ты можешь перестать издеваться? Сам не устал? — но в ушах Чимина эта его интонация отдаётся жалобным блеянием. Когда руки Чонгука ложатся на руки Чимина, то тот вдруг перестаёт двигать ими вовсе. — Если тебе что-то не нравится, то мы можем перестать, — как гром средь бела дня, явно вынуждающий Чонгука сказать обратное, но он слишком горд. Эта его самая гордость позволяет ему только вкусить собственную губу и как бы намекающе дернуть бровью. Чимину этого мало. Он убирает руки с набухшего члена Чонгука — и вся эта секс-сцена в глазах Чонгука почти что рушится, но: — Если тебе так хочется закончить, то отсоси мне и трахни меня так, чтобы я этого не забыл, — звучит как вызов. Чимин хитёр. Молодым нравятся вызовы, особенно от таких, как Чимин, а Чонгук всё ещё молод. Чонгук недоволен только лишь тем, что его грубо сталкивают с нагретого кресла, как непослушную псину. А Чимину нравится потерянность в его томных глазах. Чонгук сомневается в том, что хочет встать на колени перед Чимином, но не замечает того, как делает это. Грёбаные инстинкты, срабатывающие только на Чимина. Только для Чимина Чонгук раздвигает его ноги и…и замирает. Он никогда такой херни не творил, и вообще резко в его пустую голову ударило, что хоть и с Чимином, но они в общественном месте, и дверь может быть не закрыта, и стены тонкие, и тысяча причин лишь бы не становиться сосущим пассивом. В планы Чонгука не входило становиться тем, кто будет давиться членом. В планы Чимина не входило, что Чонгук будет так сильно тормозить: — Блядь, ты недостаточно женственный, чтобы отсосать мне? — хороший намёк на то, что те, кто выглядят милее — пассивные. А Чонгук тот ещё милашка. Гук снова фирменно дёргает бровью, глотает слова вместе со слюной, потому что и вправду понимает, что ему не хватает уверенности в себе. — Окей, — приправленное милой улыбкой предвещает что-то странное. Чимин поднимает Чонгука за подбородок не нежно, и от этого Чонгук даже прикусывает язык, испугано смотрит в очаровательные глаза напротив. У Чонгука глаза как два больших, тёмных сапфира, холодные камни, но стоит их немного намочить, как те блестят азартом и каким-то страхом неизвестности. Мило. Чонгук очень милый. — Всегда хотел, чтобы ты отсосал мне с помадой на губах, — на лице Чимина пошлая улыбка. Чонгук в неё влюбляется и не хочет этого признавать, но всё же хочет видеть такую почаще. — Не поверишь, но я хотел того же от тебя, — наконец по-человечески и крайне по-гейски отвечает Чонгук. Однако сегодня его мечте не суждено сбыться. Чимин вытягивает из кармана чёрный цилиндр помады бордо. Нет, карманы у Чимина неволшебные. Просто такие люди как Чонгук крайне предсказуемы. — Прости, детка, но не сегодня, — он правда соболезнующе улыбается, и глаза его наполняются привычной милостью. После чего Чимин ласково целует Чонгука в губы, не в кассу накипевшей обстановки, и легко касается их пальцами, расправляя. Помада, которую Чимин мажет по его шёлковым губам, ложится идеально. Чонгук смотрит на Чимина в этот момент зачарованно, так как Чимин относится к губам Чонгука с лаской, любовью, будто бы их разговоры впустую и скрытая страсть друг к другу всё же имела место быть. Это вселяет в Чонгука надежду на то, что они всё же больше, чем друзья, а это — не порыв молодой глупости. Когда Чонгук становится дивой, то Чимин легко проводит ладонью по его щеке и жаждуще: — Теперь ты наконец сделаешь это? — он ведёт носом вдоль скулы Чонгука. Нежно и медленно, так, что Чонгук всё же неровно выдыхает и лениво сползает вниз по его шее лёгкими поцелуями. Ближе к груди поцелуи сменяются ласковыми посасываниями и к концу живота бережными подлизываниями. Когда Чонгук стаскивает с Чимина жмущие джинсы, то понимает, что в сексе он сам нежнее некоторых девушек. Когда его язык неспешно проскальзывает вверх по стволу и пальцы пережимают пару набухших вен у основания, то Чимин наконец-то становится тем, кто несдержанно выстанывает. Чонгук побеждающе улыбается, когда его губы охватывают розовеющую головку влажного члена. Но Чимин не даёт Чонгуку долго радоваться, потому что резкий рывок бёдрами вперёд заставляет Чонгука подавиться и взяться за это с большей серьёзностью. Резкие движения головой принесли бы нестерпимую боль, поэтому приходится орудовать руками в замке путем скользящих, прерывистых движений, и языком, какой Чонгуку иногда лучше держать за зубами: — Мы знакомы больше двух лет, а трахаешься ты со мной только сейчас. Правда, что ли? — претензии исходят от его зудящего затылка к стучащим зубам и от чувства загнанности. Однако Чонгук не смеет оторваться от начатого: и колкая боль, лёгкое головокружение или даже посторонний персонал — ему несильно вставляют. Рваная угольная чёлка падает в его бесстыжие глаза, когда он целует уздечку Чимина в последний раз. И небрежно смазанная, почти сожранная помада на его губах съедается окончательно, когда он облизывает свои пальцы. Отсос вырубил Чимину пробки на несколько минут, может быть от того он не говорил ни слова и, прикрывая рот рукой, тяжело дышал. Чимин смотрел на Чонгука в пол-оборота, и взгляд его скользил по мокрым пальцам, которые, окунутые в слюну, красиво блестели. Когда Чонгук с диким упоением вставил в Чимина пальцы в ответ на то, что тот сдал позиции, то в глазах его на секундочку потемнело. У Чонгука были длинные, аккуратные пальцы с короткими ногтями и сильные руки, которыми он держал на себе одну из ног Чимина. Чонгук был несомненно забвенен в своём внешнем виде, но в сексе он был двояк, и, когда Чимин так замолк, то он вовсе потерялся в своих действиях, и для большей уверенности Чонгук провернул то, что проворачивал Чимин. Он невесомо провёл костяшками по щеке Чимина, склонившись к его лицу. — Всё в норме? — возможно, им с самого начала стоило прекратить строить из себя неряшливых сук. А может быть, у Чимина была несколько другая причина молчания: — Да, конечно, — вполне уверенное, сопровождаемое закидыванием рук на шею Чона, — если не учитывать того, что краска может потечь, — об этом он подумал в последний момент. Потому что при всей своей страсти к работе, а к Чонгуку он всё же дышал горячее. Пальцы Чонгука толкаются вперёд по направлению простаты Чимина и заставляют того издать скомканный стон прямо в лицо Чонгука. Признаться честно, Чимин ещё никогда не казался Чонгуку более вафельным, чем когда смотрел в его глаза с такой недотраханной жалостью и одновременным старанием держаться альфой. — Поздно задумался, — и Чонгук тоже об этом подумал, но позже это отошло на второй план, как приятное дополнение для мазохиста в виде тянущей боли на затылке и беспокойства для мастера в виде возможности искажения тату. Но тогда у них будет повод для ещё одной встречи. А пока Чимин не успел вякнуть ещё что-нибудь, у Чонгука есть возможность резко вжать его в кресло и наконец лишиться своей подсознательной девственности по отношению Чимина. Чонгук не сказал бы, что трахается как зверь, но его резкие толчки в Чимина вырывали из него зверские стоны. Им просто повезло, что и тот и другой имеют задатки мазо. Им просто повезло, что они вообще остались тут одни. Может быть, секс в общественных местах — чей-то фетиш, но старая-добрая сосредоточенность в тишине теплого помещения тет-а-тет — классика. Поэтому целостная тишина, прерываемая перекличкой гортанных стонов, кажется громкому Чонгуку самым прекрасным созвучием на свете. Чимину кажется, что в своих руках он тоже держит лучшее созвучие. В горле Гука тонут дерзкие стоны и тяжелые, громкие выдохи, а тихий скрип его губ на легко блестящем плече Чимина — милое дополнение. Мягкое упоение ударяет в голову Чимина, когда оргазм выбивает из него последние силы. Он честно сказал бы что-нибудь колкое специально для слишком расслабившегося Чонгука, но голова его была отчасти пуста. Он был доволен тем, что целует желанные уста, и их горячие глаза сходятся друг на друге. Чонгук был доволен тем, что в его руках тяжело дышащее тело, и выжженное на затылке ненавязчивое число размером чуть больше, чем с наперсток, будет напоминать о событии, последствия которого будут больше, чем любая другая ошибка его грёбаной молодости.