Неприкосновенный

Александр был из тех людей, которых хочется уважать, признания которых хочется добиться, но любить которых нельзя. Совсем нельзя, никак, ни в коем случае, никогда, ни за что. Себе же дороже. Можно превозносить, можно причислять к лику Святых... а вот влюбляться в них категорически запрещено. В графе "Семейное положение" в социальных сетях у таких людей должно стоять «Не трогай – убьёт», да так, чтобы сменить это было невозможно, потому что сами по себе они далеко не всегда признают, что любить их чревато, а если и признают, то ничего не делают – отчасти потому, что ничего сделать не могут. Ограничить круг общения? Образ "неприступного" лишь привлечёт больше внимания. Общаться со всеми разом, окружив себя множеством ненужных знакомств? Увы, и в этом случае невозможно не стать объектом чьей-либо симпатии. Вот и выходит, что они невольно становятся виновниками чужого горя, даже если пытаются этого избежать. Александр прекрасно осознавал, что является именно таким человеком, но если и сожалел об этом, виду не показывал. Что он мог поделать? «Сердцу не прикажешь», говорили люди, и спорить с ними он не хотел, а лишь загадочно улыбался и возвращался к своим таинственным записям, с содержанием которых были знакомы считанные единицы. И именно это так бесило Джефферсона. Не самоуверенность Гамильтона, не его дерзость, не его острый язык, нет – то, что он так спокойно соглашается с тем, что является абсолютнейшим ублюдком в плане отношений, но ничего не собирается с этим делать. Они познакомились год назад. Сейчас ни один из них не вспомнит обстоятельств этого события, но вот то, что произошло спустя неделю, забыть так и не удалось – история о том, как только переведённый, едва ли с кем-то знакомый второкурсник публично одержал в споре верх над Томасом Джефферсоном – тем самым, да-да, который с большинством педагогов на "ты", который является образцом для подражания, и прочее, и прочее – разлетелась по всему университету в мгновение ока, и будто этого мало? Тем же вечером они подрались, да так, что одного чуть не исключили, а второй ещё месяц ходил, прихрамывая и опираясь на трость, подобно истинному аристократу. До сих пор о тех событиях болтают особо говорливые студенты, и до сих пор рассказ обрастает удивительными подробностями – но сути это не меняет. Им хватило одного раза, чтобы понять – силы равны, победителя не будет, ведь они оба – победители, и оба – проигравшие. Негласно, но обоюдно было решено больше не доводить до рукоприкладства: Александр не жаждал вылететь из учреждения, куда с таким трудом поступил, а Томас не горел желанием становиться калекой ни сейчас, ни потом. Всю свою неприязнь и немое восхищение они выплёскивали в дискуссии – каждое собрание студсовета превращалось в настоящую словесную битву, и это при том, что Александр официально не являлся его членом, а приходил лишь потому, что его раз за разом приглашал лично (!) Председатель, питавший к талантливому юноше искреннее уважение. Стоит ли говорить о том, что вне собраний – на переменах, в библиотеке после занятий – эти споры были только ярче, живей, эмоциональней?.. Иными словами, хотел Томас того или нет, но чуть ли не с самого момента их знакомства Александр прочно вошёл в его жизнь и, как следствие – в мысли. Прекрасный противник, интересный собеседник, но – настоящая мразь, когда дело доходило до личной жизни. Одногруппница Джефферсона, Анжелика, по совместительству являвшаяся его хорошей подругой, была действительно умной девушкой. Она всегда могла поддержать беседу, могла постоять за себя, никогда не строила "воздушных замков" и всегда добивалась желаемого – и, скорее всего, именно это привлекло в ней Гамильтона. На протяжении двух месяцев их можно было встретить в коридорах, в парке и библиотеке, беседующих о чём-то настолько серьёзном, что вдохновенная улыбка не сходила с губ Александра, а интерес в глазах Скайлер не угасал даже в те моменты, когда юноша останавливался, чтобы перевести дух. Кидая взгляд на Анжелику во время пар, Томас неизменно видел на её лице гордую, но нежную улыбку, которая тускнела, когда Гамильтон пропускал учёбу из-за болезней. Только идиот не понял бы, что она влюблена – ни Джефферсон, ни Александр идиотами не были. По крайней мере, изначально очень хотелось в это верить. Однажды Александр пришёл в кафетерий, чтобы, как и всегда, поесть в процессе очередной беседы с Анжеликой и спора на салфетках – с Томасом, который привычно сидел за соседним столом, и протянул девушке конверт, украшенный изящным витиеватым узором, определённо нанесённым вручную. — Передашь Элайзе? Скайлер бережно взяла письмо, окинула его внимательным взглядом и усмехнулась. — У тебя идеальный почерк, но рисуешь ты откровенно плохо. Так кто? — Мой дорогой друг, Джон. Джефферсон аж поперхнулся, услышав подобное обращение. «Дорогой друг». «Мой дорогой друг». У Александра точно всё в порядке с головой? Разве адекватный человек может так... нежно говорить о ком-то, кто с ним одного пола и не является его родственником? Скосив глаза на Анжелику, молодой человек отметил про себя, что поражён не он один: пусть губы девушки всё ещё были изогнуты в усмешке, в её глазах стояло неподдельное удивление. — Алекс, я чего-то не знаю? Тот отпил из стаканчика словно бы нарочито медленно, и только после этого соизволил ответить. — Ты знаешь обо мне более, чем достаточно, чтобы понимать, что я не причиню ей зла. В тот день Томас впервые задумался о том, действительно ли Гамильтон не является идиотом или же каким-то непостижимым образом притворяется гением. Элизабет, младшая сестра Анжелики, была однокурсницей Александра, и это определённо способствовало их быстрому, чуть ли не мгновенному сближению. Искренняя, заботливая и дружелюбная, она буквально лучилась оптимизмом, и потому-то было странно видеть рядом с ней Гамильтона – одарённого, но, что греха таить, эгоистичного человека, вечно идущего наперекор большинству. Если Анжелика с её внутренним стержнем и могла как-то повлиять на него, то нежная Элизабет, ослеплённая собственным счастьем, была совершенно беспомощна, и невольно Джефферсон беспокоился о ней – единственном слабом месте старшей из сестёр Скайлер. Но время шло, мерно текла за неделей неделя, а Элайза порхала всё такая же воодушевлённая и, кажется, действительно не замечала тоскливого взгляда сестры. — Она заслуживает его, — ответила Анжелика, наткнувшись на вопрос в глазах Томаса. И он решил поверить. Поверить в то, что вовсе не Александр виноват в такой неожиданной смене пассии, а всё это – план Анжи по обеспечению сестрёнке счастья. А спустя месяц, прогуливаясь по парку, он неожиданно наткнулся на Гамильтона в компании юноши с художественного факультета – того самого Джона Лоуренса, который, если судить по обрывкам доступной информации, является одним из лучших друзей Александра. Казалось бы, что тут такого? Гуляют себе, болтают, никому жить не мешают... Хотя, если верить Анжелике, их общий знакомый в это время должен был находиться в доме Скайлеров и знакомиться с родителями своей очаровательной девушки. Словно довершая образ бессовестного ублюдка, Алекс неожиданно притянул Лоуренса за воротник, вынуждая немного наклониться, и прижался губами к его губам. Правое веко Томаса конвульсивно задёргалось, и он поспешил удалиться, покуда его не заметили. Это определённо не его дело, и лезть в это он не собирается. Пусть придурок Гамильтон сам разбирается со своими нездоровыми предпочтениями. Бедная Анжелика. А время шло, неумолимо двигалось дальше тихим тиканьем секундной стрелки, падало крупицами цветного песка. Александр и Элизабет стали чуть ли не самой популярной парой в университете – образец для подражания, идеальные отношения, о которых в глубине души мечтает каждый второй. Кто-то радовался за них, кто-то завидовал, а кому-то было будто бы наплевать. Томас искренне считал, что относится к последним, но вот его поступки говорили об обратном: он делал абсолютно всё возможное, чтобы скрыть ненормальные отношения Александра и Лоуренса от сестёр Скайлер. Зачем? Ответ очевиден: он не собирался терять такого прекрасного товарища, как Анжи. Одному Богу известно, что станется с ней, если откроется измена Гамильтона – возлюбленного её любимой сестрёнки и того, кому она сама почти без колебаний была готова вручить своё пылающее сердце, если бы он попросил. И, словно назло ему, Алекс решил, что теперь целоваться с веснушчатым (во имя всего святого, почему их так много? Джефферсон иногда начинал пересчитывать эти пятнышки – просто так, от скуки – и каждый раз их на одном только носе обнаруживалось не менее тридцати) парнем можно не только в парке, но и украдкой на лестнице, или в тёмном закутке в коридоре, а пару раз он даже мимоходом, незаметно для незнающих, но чертовски явно для Томаса, целовал руки Джона на собраниях. Каждый раз заместитель возводил глаза к потолку и мысленно спрашивал сначала у лампы, а после – вполголоса – и у самого Алекса, где тот обронил свою злосчастную совесть. Гамильтон в ответ смешливо щурил глаза и отвечал, что "мистеру Джефферсону" – именно так, издевательски уважительно, он называл его перед студсоветом – лучше знать, ведь там же прячется и его честность. На этом спор исчерпывал себя – Томас понимал, что никогда не расскажет о подлом предательстве Александра, и это было равносильно признанию поражения. День за днём, неделя за неделей – опали листья, лёд сковал озеро в центральном парке, улицы запестрели цветными фонариками, а в воздухе постепенно распространился перезвон бубенцов, тёплый запах пряностей и жжёной карамели и то самое ожидание чуда, что живёт в каждом из нас. Медленно, но верно близилось Рождество. Джефферсон никогда не был одним из тех сентиментальных, которые закупаются великим множеством мелких подарочков для всех знакомых своих знакомых, питомцев этих самых знакомых знакомых и всё в таком духе – нет, сэр, только не он. Ему было свойственно покупать всего-то два-три подарка для самых близких – два-три поистине роскошных подарка. Разумеется, "роскошных" не в плане стоимости – было бы нелепо просто брать то, что подороже. Нет, ради тех самых близких Томас мог обойти не один, а то и не десять магазинов, сравнивая товары, чтобы выбрать наиболее качественные, те, которые продержатся год, два, а то и все двадцать, прежде чем начнут потихоньку приходить в непригодность. Именно в процессе одного из таких "обходов" он и наткнулся – совершенно случайно – на Гамильтона, причём не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Александр неожиданно появился из-за угла, разглагольствуя о чём-то своём и активно жестикулируя, и попросту врезался в Джефферсона. Тот едва успел опереться рукой о стену и поймать виновника за плечи, не позволив упасть на только вымытый пол. — Ты никогда не перестанешь уходить в себя во время этих монологов, да? — тихо цыкнув, вместо приветствия поинтересовался Томас. Желания тратить силы на спор не было от слова совсем, так что в голосе не скользила юркой змейкой насмешка – только усталость и слабый интерес. Александр был со странностями, но не психом – значит, он разговаривал с кем-то? Скайлеры покинули город на неделю – не Анжи и не Элайза. Громкого смеха и приятной уху французской "р" так же не было – не Лафайет, который дружил на оба "фронта", и не тот крупный парень (Миллиган, если не изменяла память). Значит, либо Джон, либо... — Алекс, ты не ушибся? — встревоженно спросила незнакомая Томасу девушка, вынырнувшая из-за угла так же внезапно, как и её болтливый спутник. И Александр, разрушая все остаточные надежды Джефферсона на его здравомыслие, тихо рассмеялся, отстранился от чужой руки и нежно обнял неизвестную за осиную талию, на долю секунды прижавшись поцелуем к её припухлым губам. — Всё в порядке, дорогая. Брезгливо фыркнув, Томас прошёл мимо парочки и поспешил дальше по своим делам. Чесались кулаки, и было больно от того, как крепко он стиснул зубы, чтобы не наорать на Гамильтона. Но – нет. Никаких драк. Никакого выяснения отношений в таком людном месте из-за столь омерзительного повода. Это совершенно его не касается. Имя той красавицы (зачем отрицать очевидное?) юноша узнал несколько недель спустя, после рождественских каникул. Мария. Казалось бы, что в этом такого? Очередная пассия мерзавца Александра. Стоило бы уже смириться с тем, что он сам по себе ублюдок, треклятый бабник, полигамная сволочь... но в этот раз он превзошёл все ожидания.       «Многих людей мог обмануть некто Джеймс Рейнольдс, на каждом углу кричащий о том, что мои знания – ничто, а отличная успеваемость – результат задабривания педагогов посредством взятки. На самом же деле, всё гораздо прозаичнее: месяц назад его девушка, Мария, разорвала их отношения и ушла ко мне. Я позволил ей и ответил на чувства. Мы встречались раз в три дня, иногда наши свидания происходили после занятий в свободных аудиториях, что и породило сомнения в честности моего успеха. Мистер Рейнольдс посмел требовать с меня деньги за её поступок. Я отказался, и в отместку он оклеветал меня. Единственное моё преступление – измена моей милой Элайзе, которая ничего не знала об этом и не узнала бы никогда, если бы из-за слухов мне теперь не грозило исключение». Этот краткий очерк, разоблачающий лжеца, появился на стене Александра в социальной сети рано утром, и меньше, чем за семь часов, уничтожил его авторитет в глазах почти всех, кто знал его лично или косвенно. ...или нет. Бессердечный. Безжалостный. Бессовестный. Ничтожество. Град упрёков, насмешек и оскорблений обрушился на Гамильтона со стороны совета и сокурсников – со стороны тех, из уст кого он привык слышать похвалу и восхищённый шёпот. Теперь же он слышал лишь презрительные, до невероятного оскорбительные обвинения, осуждение читалось в каждом взгляде, каждый жест в его сторону был преисполнен той самой брезгливости, которая появляется в людях, стоит рядом с ними оказаться безнадёжно больному человеку, чьё присутствие лишь отравляет воздух и мысли – но он стойко сносил это. Томас видел – подумать только! – вину в его глазах при взгляде на совершенно разбитую, поблёкшую, словно бы помертвевшую Элайзу. Томас слышал, как горестно он вздыхал, когда говорил с чертовски бледным Лоуренсом, с невыразимой болью и нежностью смотрящим на него. Томас был рядом, когда Анжелика – дрожащая, преисполненная гнева и чистой ненависти – раз и навсегда отреклась от него. Томас был тем, кто громче всех смеялся ему в лицо. Томас был единственным, кто видел, как Алекс рвал на куски ту самую тетрадь – ту, в которую он кропотливо записывал что-то с самого первого дня в университете. Ту, которую он отказался заменять, когда она закончилась, и стал заполнять листками, исписанными вдоль и поперёк. Ту, к которой он не подпускал никого – даже близких друзей, если верить Лафайету. Что-то безумно личное и безмерно дорогое таилось на её страницах... и теперь он рвал её, яростно и будто бы с искренней ненавистью. Листы шуршали в дрожащих пальцах, а после жалкими скомканными обрывками падали в раковину под ледяную струю. Чернила расплывались, и казалось, что с каждой записью, с каждой буквой умирает какая-то часть Александра. Он обернулся, услышав тихий удивлённый вздох, и сдавленно, но гордо шмыгнул, увидев соперника. Они обменялись серьёзными взглядами, и Джефферсон ушёл – беззвучно, словно его и не было. Это не его дело. Время шло. Постепенно злоязычные шепотки по углам стихли. Так или иначе люди предпочли забыть о случившемся – и здесь, разумеется, не последнюю роль сыграло ложное безразличие Гамильтона к бушующему вокруг него урагану страстей. Старые связи были восстановлены – с трудом, скрепя сердце, Элизабет простила предательство. "Хорошие друзья" – вот, кем они стали. Потому что любить Александра нельзя. Это опасно, болезненно и чревато всем, чем только можно. Он гений, юное дарование, он достоин лавров и аплодисментов толпы – но только не любви. Никто не знает об этом лучше, чем Томас. И потому он молчит. Молчит, когда видит, что Гамильтон засыпает на ходу и не имеет сил на споры. Молчит, когда Александр, близоруко щурясь, спьяну или спросонья принимает его за Лафа и обнимает. Молчит, когда замечает след от помады на воротнике того – Мария всё ещё слепо цепляется за надежду, которую ей невольно дают. Томас молчит, а на языке разливается обжигающее, резкое, отчасти отчаянное и до боли невозможное: Я люблю тебя, Алекс.