Сигареты

Впервые закурив в четырнадцать, с отвращением думаешь, что такая гадость никогда не станет альтернативой уже привычному пиву. Горло дерёт, противный скользкий колючий комок застревает где-то в гортани, когда пытаешься прокашляться, испытывая сильные позывы познакомить газон с содержимым желудка, а все окружающие - воспитанники того же элитного приюта имени Бетти Крокер - смеются, хлопают по спине, по плечам. Кто-то показывает, как выдыхать дым колечками. Давясь слезами, поднимаешь глаза и следишь за растворяющимися в воздухе сизыми кольцами. Зрелище завораживает, почти заставляет забыть о мерзостных ощущениях. Несколько лет спустя ты освоишь этот фокус и даже придумаешь несколько пошлых шуток о том, что именно после многократных упражнений с выдыханием дыма теперь может проделывать с женщинами твой язык. А пока - пересилив себя, делаешь следующую затяжку. В четырнадцать зажжённая сигарета, положенная наискось на открытое горлышко бутылки, становится путеводной звездой в мире сверстников, мостиком, соединяющим с их толпой твоё одиночество. А к дыму, разъедающему лёгкие и глаза, постепенно привыкаешь. Как и к мокрому кашлю, сырому, тяжёлому, как туман, в который выходишь по утрам, вооружившись сумкой учебников и потасканным дождевиком, направляясь из спального дома на уроки. Когда идёт дождь, прячешь огонёк в ладонь, - говорят, так делают солдаты в окопах, чтобы снайпер не смог выследить через прицел по сигарете. Говорят, так делают зэки, - по неведомым причинам. В восемнадцать куришь с удовольствием, выходя в коридоры жилого корпуса по вечерам к таким же курящим полуночникам в перерывах между заданиями. Учёба даётся легко, ты с удовольствием читаешь и пишешь, а из слов складываются знания. Иногда кто-то приносит гитару в курилку и садится на окно, потеснив чахлую, издыхающую от недостатка нормального углекислого газа герань, вынужденную курить вместе со студентами. Тогда те, кто умеют петь, поют. Ты иногда декламируешь стихи собственного сочинения, которые никто не понимает, - и сама понимаешь их меньше всех, но читаешь, упиваясь звучанием голоса в тишине. Через несколько лет узнаешь, что только студенты гуманитарных специальностей способны замолчать из уважения к чужим стихам. Наверное по принципу "поступай так, как хочешь, чтобы поступили с тобой". Здесь, в курилке, полумрак и дым, смешки и шёпот, а ближе к экзаменам - шелестят ломкие, исписанные мелким почерком страницы. В восемнадцать уже сложно жить без сигареты. Покупаешь их блоками и, оставшись в одиночестве, тщательно прячешь пачки между матрасом и стеной, чтобы вечно нищебродствующие соседки по комнате не растаскали запасы. По крайней мере, сразу все запасы, - ты не жадная, да и вообще главный принцип студенческого братства - делиться с теми, кто хоть раз поделился с тобой. То бишь, иными словами, со всем общежитием. Постепенно ты начинаешь видеть в нём отдельную, уникальную личность. Это не просто люди, которые населяют стены старого кирпичного здания сегодня. Сам дух корпуса номер тринадцать делится со всеми и с тобой. Он приносит еду, туалетную бумагу и записки, доставляет конспекты, некогда сделанные вашими далёкими предшественниками, он даёт возможность спать и возможность общаться. Он даёт тебе твою первую женщину, и когда вы целуетесь, и потом, - у неё вкус сигарет. Горьковато-сладкий, терпкий и тонкий. В двадцать три вечно куда-то опаздываешь, бежишь, перепрыгивая подёрнутые льдом лужи, не выпуская сигарету из зубов и матерясь сквозь фильтр, когда чёлка, ударив в уголёк, вдруг начинает пахнуть палёным. Репортёру тяжело жить вообще, а некоторым, - например, тебе, - тяжело жить без перекуров. Но они случаются на бегу, второпях и украдкой, на холодном ветру и в подворотнях, когда ждёшь автобус. Однажды замечаешь, что сигареты стали заметно горчить, и приходишь к выводу, что подростковый мостик обрушился в пропасть. Люди вокруг как-то внезапно повзрослели, целыми стаями переходят на здоровый образ жизни, мигрируют из курилок в фитнес-центры, и когда на кассе пробиваешь блок, продавщица изумлённо выкатывает глаза. А потом спрашивает водительское удостоверение, которое, разумеется, спокойно ждёт твоего возвращения где-нибудь в недрах рабочего стола. В двадцать три это унизительно, но хотя бы остаётся возможность поиронизировать над тем, как молодо выглядишь, пока бежишь под проливным дождём до редакции и обратно в магазин. Однажды после интервью вы долго сидите за шахматной партией со знаменитым комиком, наследником той самой Бетти Крокер, чьё имя носила твоя альма матер, и потом до самой его смерти переписываетесь. На очередной день рождения он посылает спицы и пряжу с запиской, в которой говорится об альтернативных способах успокоить нервы. Из чистого упрямства продираясь сквозь объёмный том инструкций для начинающих вязальщиц, роняешь на него сигарету и прожигаешь огромную дыру на двух страницах вплотную к корешку. Очень символичную дыру в форме сердца. В двадцать три жизнь пуста, как пространство между нитями в полотне кривого-косого шарфа, чудом удерживающегося на спицах, но, стискивая губами очередную сигарету, ты снова и снова пытаешься собрать осколки и остатки. Никого постоянного никогда не было. Никого более постоянного, чем чёрный кот, но за такими, как он, вечно подозреваешь, что эта жирная скотина питается минимум в семи соседских квартирах, и вообще он сам по себе, - этим и замечателен. По крайней мере эпизодическое наличие в доме кота даёт возможность иногда засыпать, уткнувшись носом в мягкую шерсть, чувствуя тёплое дыхание на лбу. Это уже больше, чем дают многие отношения. Это - стабильность без обязательств. В двадцать пять выгораешь внезапно и сразу вся. Некогда любимая работа оставляет только гнетущее ощущение не пройденного, не найденного пути, каждая статья вместо удовлетворения заставляет остро почувствовать, как часы складываются в дни, а дни - в годы, как проходит жизнь, не принеся ничего, словно волны прибоя, которые были здесь - и вот их больше нет, есть только мокрый песок, ещё минута - вода испарилась - нет ничего. Сигареты становятся спасательным кругом. Все и каждый, слыша кашель из угла, где в обнимку с ноутбуком готовишь завтрашний материал, советуют бросать, даже не задумываясь о том, что это подразумевает - тонуть. Наконец, смирившись с тем, что жизнь не изменится сама по себе, берёшь отпуск, собираешься и едешь в чужой город, оставив на столе редакторши белую розу и записку со словом "Всё", чтобы за две недели она успела отвыкнуть от своих матримониальных планов, связанных с тобой. Уже на вокзале, проклиная себя за бесхарактерность, покупаешь и с трудом запихиваешь в переполненную сумку блок сигарет, а ночью в дешёвом мотеле на окраине неизвестности долго куришь, разглядывая жёлтые разводы на потолке, пока наконец в полусне не принимаешь решение никогда никуда больше не возвращаться. Одиннадцать лет подряд утро начиналось с сигареты. В двадцать пять оно впервые начинается со слов. Пишешь запоем, не успевая осознать, какой поток слов пропускаешь через себя, не успевая думать за собственными пальцами. Пишешь в мотеле, в кафе, в лифтах и музеях, исписываешь десяток ручек. Продолжаешь курить, но совершенно механически. У сигарет нет вкуса. Дым становится субститутом воздуха. Можно было бы обойтись и без него, если бы не так сильно давил изнутри на череп невидимый обруч привычки. В двадцать семь впервые встречаешь мисс Инглиш, с трудом поймавшую тебя за обедом в перерыве между автограф-сессией и пресс-конференцией, и слушаешь, как заворожённая, то, что, казалось, знала и без неё: о заговоре, о детях и об игре. Вы обе закуриваете и смеётесь: даже к марке сигарет, оказывается, привыкли одной и той же. Неделя проходит в разговорах и планах. Позже это назовут заговором. Вы же и назовёте. Всю жизнь прожив в тесных, маленьких квартирках, в двадцать восемь приобретаешь огромный дом над водопадом и понятия не имеешь, что с ним делать. Ходишь из комнаты в комнату, радуясь тому, как наполняет их свет, куришь одну за другой, задумчиво останавливаясь в дверях. Особенно остро ощущаешь, как хорошо было бы жить здесь вдвоём... втроём, со своей женщиной, с которой, очевидно, никогда не встретитесь в этой жизни, и со своей дочерью, которая, видимо, не застанет тебя в живых. Прогоняешь мысли, как дым, вполне физически размахивая ладонью над головой. Потом открываешь все окна. В этих местах зимы холодные, но солнце яркое и тёплое во все времена. И так легко пишется. Так легко. В тридцать, подписав контракт на издание своего седьмого романа, кашляешь кровью прямо на документы. Теперь у каждой новой сигареты ржавый привкус крови, у издателя нервный тик, у тебя на руках заключение врача, опухоль неоперабельна, но это не имеет никакого значения. Второй протеже недавно пропавшей без вести в дебрях интернета и, как ты без фактов знаешь наверняка, уже покойной мисс Инглиш в своём последнем фильме почти напрямую угрожает президентам, и если бы люди могли видеть так же ясно, как вы двое, его наверняка утопили бы в бочке газировки. Осталось совсем немного. В те же тридцать, уже стоя в очереди, понимаешь, что забыла водительское удостоверение в машине. Впервые его не спрашивают, хотя на сей раз закупаешься очень надолго: сигареты и бухло в таком количестве, чтобы хватило на ядерную зиму и ещё на всякий случай. Как ни странно, это расстраивает. Словно что-то кончилось и оборвалось на полуслове. Не законченным. Незавершённым. В тридцать три у сигарет лёгкий, головокружительный вкус ностальгии. Перебираешь свои воспоминания несколько вечеров подряд, вполне буквально: вытаскиваешь вещи изо всех уголков дома, выкидываешь всё, что может быть сочтено личным. Вещи измерены вёдрами, специально закупленными для этой цели. Шестьсот двенадцать пластиковых вёдер хлама, - и когда только он успел накопиться? Сжигаешь всё, кроме самих вёдер, и это кажется ужасно смешным. Глупо заботиться об экологии, когда человечество вот-вот будет уничтожено. Тем не менее, под утро уходишь от костра не выспавшейся, но ужасно довольной, докуривая второй за неделю блок. Понимаешь, что в пылу борьбы с воспоминаниями уничтожила зубную щётку и любимое полотенце, и теперь совершенно нечего взять с собой. Сгребаешь оставшиеся сигареты в сумку, чудом уцелевшую в машине. На дне сумки находишь вязальные спицы с незаконченным шарфом, совсем не тем и уже гораздо более качественным, чем отправленный некогда на день рождения мистера Крокера с ответной шутливой запиской. Садишься в машину и едешь в Вашингтон, всю дорогу куришь, куришь, куришь. Вкус сигарет теряет всякий смысл. В тридцать три мстишь Гаю Фиери. Бессмысленный жест отчаяния, совершённый с улыбкой. В тридцать три сидишь на камне у подножия водопада с сигаретой в одной руке и окровавленным вязанием - в другой. Периодически откашливаешь кровь целыми сгустками. Теперь уже совсем нечего бояться, остаётся только принять исход, который был прозрет и предрешён много лет назад. С неба спускается, изящно планируя, парашютист. Задумчиво провожаешь его взглядом. Вытаскиваешь из последней пачки последнюю, зажигаешь её от предпоследней, изящно выдыхая кольцо дыма, наблюдаешь, как оно тает в воздухе. Приземлившись совсем неподалёку, парашютист оказывается Дейвом. Вы никогда не виделись и узнаёте друг друга с первого взгляда. Он забрасывает на плечо окровавленную катану и говорит, усмехаясь: - До сих пор не нашёл способ приземлить чёртов анриал эйр, представляешь? Отвечаешь в тон ему: - Полагаю, до сего момента, как и после него, никому и не понадобится это делать, - и собираешься встать, но он хлопает по плечу, как те ребята давным-давно, в другой жизни, в четырнадцать: - Погоди, - и достаёт фотоаппарат, нелепо-старомодный Кодак. - Давай напоследок я нас сфоткаю, а? Для истории. Киваешь и послушно смотришь в объектив. Дейв прислоняется щекой к твоей макушке, щёлкает фотоаппаратом и через несколько секунд уже размахивает карточкой в воздухе. Изображение медленно проявляется, но не имеет никакого значения, потому что вопреки его желанию история уже написана. Больше ни слова не говоря друг другу, вы встаёте. Щелчок - и последняя сигарета по параболе летит в озеро, огонёк отражается в воде, теряясь в красном отражении корабля Её Высокомерного Снисхождения.