Бесконечная песня

      Вечер в таверне Скайхолда был необычайно молчаливым, размеренно-похоронным. Скорее по привычке, чем из действительной надобности перебирая струны, Мариден смотрела на солдат у очага. Они неловко жались к огню, но всё никак не могли отогреться. Лишь накануне вечером вернулись они с морозных просторов Эмприз-дю-Лиона, где прорезана земная твердь глыбами красного лириума, и где лежат ныне под небом кости их товарищей: из всего отряда вернулись шестеро. Шестеро из тридцати восьми — Создатель, как же это мало…       Но и среди этой малости лишь четверо стояли на ногах. Многие мили они несли на себе полумёртвых товарищей, и сейчас за жизнь этих двоих сражались лекари.       Струны сегодня раздирали пальцы, духота давила, и Мариден вышла наружу. Солдаты, кажется, даже не заметили, что музыка смолкла. Верно — они слушают, но не слышат, и куда громче звучит для них звон мечей и крики тех, что не вернулись. Говорят, ещё трое умерли на обратном пути, и подле самого тракта отныне их могилы. Слишком, слишком много могил тут и там возникает вдоль дорог; а где-то там, среди вытоптанных, некогда золотых, а ныне обугленных войной полей, сколь многие не нашли и столь скромного пристанища? Брошенные и оставленные, они гниют в лучах тусклого солнца, укутанного дымом пожара, и лишь мерно колышутся на ветру изорванные знамёна, чьего рисунка вовек не разобрать.       … Нет, не об этом должна быть новая песня.       Закрыв глаза, она подумала о шумных улицах Денерима, где нынче кипит жизнь, о суетливых торговцах Редклиффа и детях, играющих вокруг памятника новому королю. Лица людей почти беззаботны, и редко их омрачает тревога; а ведь и там была война. Но жизнь оказалась сильнее смерти, и семя, зароненное средь трупов погибших, распустилось теперь яркими цветами, и цветы вплетает в косу смешливая девица, торопясь на свидание с милым другом. Ребёнком Мариден видела ту войну, и после видела, взрослея, как уходит боль, и как находятся новые радости тем, кого, казалось, страх и горе растоптали и изничтожили. Сейчас, во мраке, так сложно порой поверить, что когда-нибудь и о Бреши в небесах споют, словно о старой, полузабытой сказке, и умирающие воины обретут очертания героев легенд…       Вдохнув полной грудью сырой ветер, несущий запах крови и стали, она запела. Здесь, снаружи, должна была звучать эта песня — не под низкими сводами таверны, но под самым небом, чтобы тот самый ветер подхватил её и бережно донёс до всякого, кто теперь ютится в жалкой заброшенной лачуге, поглядывая в окно: не на подходе ли солдаты или кто пострашнее. Пускай, пускай услышит тот, кто заплутал в лесной чаще, кто ищет средь мертвецов искажённое болью знакомое лицо, о том, что будет потом, о той замершей жизни, что непременно должна продолжиться.       Если всё не кончится совсем не так, и если Брешь не разверзнется, отворяя врата для самых страшных созданий по ту сторону Завесы.       Одна мысль — и Мариден сбилась с ритма. Она продожала: пальцы сами собой дёргали струны мандолины, но не было больше живости и чистоты прежней песни. Нет, не то, совсем не то! Быть может, она правильно поступила, что ушла: такая песня не вдохнёт новых сил, не станет живительной влагой, пролитой на жаждущие уста. Её достанет лишь затем, чтобы развеселить подвыпившую публику, для коей самая великая из забот — набитое брюхо.       — Играй.       Мариден замерла в недоумении, не зная, откуда доносится голос. Обернувшись, она увидела незнакомого юношу. Новый рекрут? И давно ли он здесь? Быть может, он был там, в таверне, и последовал за ней? Силясь вспомнить, она вглядывалась в его черты, но смутное воспоминание вновь и вновь ускользало.       Он улыбнулся, и что-то совершенно невинное, ободряющее было в этой неровной улыбке. Кто-то так же улыбался — когда-то очень, очень давно, за гранью тех лет, что охватывала память; быть может, в раннем детстве? Протянув руку, незнакомец легко дотронулся до опущенной мандолины и посмотрел вниз, туда, где, несмотря на поздний час, суетились лекари.       — Играй. Она не хочет умирать, пока не дослушает до конца.       — Что ж… тогда конца не будет вовсе.       Больше ни единого вопроса, ни единого слова. Не хотелось ни узнавать, кто такая «она», ни даже выспрашивать имя самого незнакомца. Мариден пела незатейливую песню, налету сплетая строки и тотчас забывая то, что спела прежде; разве не так же природа, сотворив новое, непременно отвергает старое? Порою не хватало голоса, порою проскальзывали фальшивые ноты, порою слишком больно царапали жёсткие струны; но разве не так сквозь горе, сквозь огонь и лёд ты продолжаешь идти с мыслью о далёком доме, о тех, кто ожидает твоего возвращения? Разве не представляешь ты порой в тяжёлый час, как твои же дети или внуки, заворожённые игрой, слушают новую песню — не о герое, но о человеке, что прошёл сквозь пекло и сумел вернуться?.. Последний аккорд — и струна оборвалась. Мариден перевела дыхание; на ресницах дрожали слёзы, а разумом завладела всего одна мысль. На неё, невысказанную, тотчас был дан ответ:       — Ей лучше. Ты помогла.       — Я вспомнила… — Мариден обернулась, но уже не увидела таинственного незнакомца. Отчего-то не было удивления или суеверного страха, лишь щемящий восторг, ушедший, казалось, давным-давно.       В те дни, когда бойцам, уходившим к Остагару, так же тепло улыбалась, извлекая из своего инструмента первые ноты, маленькая девочка: она сама.