Несладко.

      Часто люди говорили, что Арнольду живется достаточно тяжко. Детство без родителей, страх того, что он никогда не найдет их снова, сумасшедшая бабушка и не менее сумасшедшие жильцы пансиона, способные разбудить в три часа ночи из-за пропавшей кошки.       До кучи еще и Хельга Патаки со своими вечным издевками и наездами в школе. Хотя последний пункт уже как несколько лет перестал был проблемой.       Нет, Хельга не перестала называть «репоголовым», огрызаться на каждую фразу и говорить, что большего неудачника на свете еще надо поискать. Краснеть и заикаться она не перестала тоже, и это был верный способ прервать гневную тираду из нехороших слов, которых со взрослением в ее лексиконе прибавилось прилично. Ольга говорила, что «девушки так не выражаются», а Хельга отвечала «никто не может говорить мне, как выражаться», и, хлопая дверью, размашистыми шагами шла к пансиону, в котором за несколько лет к ней привыкли, как к постоянному жильцу. Хельга вписывалась в местный колорит просто прекрасно, а находиться дома с каждым днем становилось тяжелее и тяжелее.       Хельге Патаки тоже жилось несладко.       Прогоревший бизнес отца, проблемы с алкоголем у матери, красавица-сестрица, в которой родители души не чаяли, и которой в одиночку приходилось тянуть всех четверых. Хельга знала, что ее семья рушится еще очень, очень давно. Осознала примерно в тот момент, когда родители впервые забыли о ее дне рождения. Или, когда мать начала забывать ее имя, раз за разом называя ее именем сестры, которое со временем превратилось для Хельги в оскорбление.       Арнольд даже завел у себя в комнате специальный матрас для снятия стресса, который, вопреки хихиканьям и ухмылкам любого, кто о нем узнавал, был прибит к стенке, чтобы Хельга, которой после очередной ссоры дико хотелось кого-то избить, не разбивала кулаки (или чье-то лицо) в кровь. Сам Арнольд никогда не хотел никого избить, хотя отлично понимал Хельгу в ее порывах снять стресс чем-то помимо молока с печеньем.       Можно было сказать с уверенностью, что жизнь не особо задалась с обеих сторон. Точнее, люди жалели Арнольда за «трудное детство» и «слишком доброе сердце», а Арнольд жалел Хельгу, ибо знал, что ей на деле куда хуже, чем она позволяет ему видеть.       Хельга же напрочь забывала про любые обиды на семью, стоило ей хорошенько избить матрас и поздороваться с родителями Арнольда, которые принимали ее как родную и всегда были рады видеть и поговорить. Хельга не рассказывала о проблемах, они не спрашивали, хотя обо всем прекрасно знали от Фила и Арнольда.       Финиш для Хельги настает, когда она, оставшись у Фиби на ночь, решает остаться немного дольше, и понимает, что за почти двое суток никто не хватился, никто ни разу не написал, не спросил, где она и что делает. Как будто ее просто нет и никогда не было. Будто бы все решили «ей уже шестнадцать, пусть делает, что хочет».       Хельга собирает вещи за один вечер, и на вопрос сестры «куда?» цедит сквозь зубы «сваливаю», получая злое «скатертью дорожка» от отца и невнятное бурчание только что проснувшейся матери. Они думают, что она сама вернется, а Хельга выбрасывает ключи в канализацию и не оборачивается.       Злой стук в дверь пансиона в полдвенадцатого ночи не слышит только мертвый.       Хельга поднимается в комнату под крышей, бросает на пол сумку и говорит «я остаюсь», и Арнольд понимающе кивает, раскладывая диван. Любому терпению приходит конец, а для Хельги так это вообще можно считать рекордом. Арнольд думал, что она сорвется раньше.       На утро родители Арнольда смеются, что давно пора было, а Фил вручает ей ключ от одной из пустующих комнат, с хитрой улыбкой приговаривая «никогда не думал, что буду сдавать комнату одной из Патаки».       И Хельге кажется, что она дома. Наконец-то.