I love you for the first time, I love you for the last time. Lana Del Rey - Ultraviolence
I Для человека, достигшего точки невозврата в расстройстве своих чувств, существуют лишь три источника спасения, исцеления, вдохновения – природа, искусство и красота. С истерзанной мелкими любовями душой я вошёл в твой дом. И нашёл в тебе их все – красоту, искусство, живую натуру – доведёнными до ослепительного абсолюта, доведёнными до яростного исступления. Как будто он был вчера – тот день, неправдоподобно яркий, залитый солнечным светом, желтовато-белым, как на картинах импрессионистов, и тяжёлым, влажным ароматом белых лилий в саду у твоей матери, когда я пришёл наниматься в ваш дом в качестве приглашённого учителя. Привычно сутулясь (показывая, разумеется, нарочитую неловкость) в столь богато обставленном доме, где ты родился и жил на момент нашей встречи, я шёл сквозь чистотой сияющие просторные комнаты вслед за твоей матерью, элегантной хрупкой блондинкой с несколько тяжёлыми чертами лица.Мы прошли этот дом насквозь – и мы вышли в сад.
Необычайно ясного в тот день неба не было видно за высокими деревьями, чьи массивные ветви налились зеленью и силой. Я сразу увидел тебя – в центре сада стоял круглый деревянный стол, за которым ты, спиной к нам, сидел, погрузившись в раскрашивание какого-то рисунка. Вокруг тебя лежали ещё несколько искаляканных бумажек и деревянная машинка, а напротив твоего лица сидел уродливый плюшевый кот, весьма потрёпанный своей игрушечной жизнью. Кажется, ты им очень дорожил. Очертания острых лопаток проступали сквозь выцветшую тем летом ткань футболки в бледно-голубую полоску. «Я надеюсь, мистер Каммерер, что Вы в некоторой степени замените ему отца. Понимаете, мальчику нельзя расти совсем без мужского присмотра», - говорила твоя мать, смягчая, как и ты спустя несколько лет, конец фразы уютным, доверительным смешком; улыбкой, спрятанной в уголках губ. За всё это время ты ни разу не обернулся в нашу сторону. - Пойдёмте, я покажу Вам мои лилии, - её звонкий голос вывел меня из оцепенения. Тяжёлый, влажный, густой аромат белых лилий дурманом оседал в самых отдалённых частях моего разума. Так всегда пахнут аккуратно составленные букеты, что стоят у свежесколоченных гробов в похоронных бюро. - Они прелестны, - выдохнул я, и почувствовал, как вместе с воздухом из моих лёгких выходит вся боль предыдущих лет, покидая меня навсегда тем солнечным и душным летним утром. Моя душа очищалась, очищалась, едва коснувшись облика твоей души – на глаза мои выступили слёзы смертельно больного человека, в последний раз в жизни озирающего со своего смертного ложа Великую Красоту. II Сначала это было просто забавой. Учить его разбираться в книгах и классической музыке. В живописи. Проводить руками по волосам, словно невзначай, чувствуя, как под кожей у мальчишки, чья мать всегда была холодна, кипит кровь. От простого прикосновения. Ты улыбаешься. Молодость. Из тщедушного мальчонки, обречённого под твоим строгим надзором учить французские глаголы, он вырастает в хрупкого подростка, которому ты вслух читаешь Рембо в оригинале, роняя дурное семя в восприимчивую, тебе открытую душу. Ему уже пятнадцать – но иначе как мальчишкой ты назвать его не можешь. Сначала это было просто забавой. С легкой улыбкой замечать его успехи, снисходительно улыбаться. Приучать его к рукам - таким огромным по сравнению с каждым участком его тщедушного тельца. Увязать в этой игре все глубже. И, когда он, испуганный своей смелостью, прижимается к твоей широкой груди, накрепко затянутой официозом охровой рубашки, ты уже не знаешь, кому нужно больше это касание губ, легкое, невесомое, как роса на ландышевых листьях - ему, запрокинувшему голову и обнажившему шею, словно отдававшему себя на растерзание, почти правдоподобно бесстрашному, но закрывшему глаза в испуге или тебе - рывком сминающему губы, не знавшие раньше поцелуев, разрушевшему его наивные и хрупкие мечты о полуплатонивеской любви наставника и ученика. Он выглядит ошарашенным, испуганным. С того дня зверь в тебе не уступал человеку. Он не требовал крови – он требовал его кожи. Его губ. В первые пару месяцев ты еще убеждаешь себя, что это ничего не стоит. Что мальчишка - мелкая монетка, невесть как попавшая в твой туго набитый купюрами бумажник. Очаровательно, необычно, но... На один раз. Ты убеждаешь себя, что вскоре бросишь этот особняк и переедешь в даунтаун. Туда, где, кстати, у тебя есть пара постоянных любовников. Куда более ценных экземпляров. Но он приходит в выделенную тебе комнату на втором этаже под покровом не белой -седой- ночи и отдает всего себя; неловкий, весь состоящий из углов, костей, разбитых коленок, разодранных ранок на губах. Ты запоминаешь запах его кожи, внимательно считанный тобой с того укромного уголка, с той ямочки на шее. Что-то детское, что-то, чем он будет пахнуть ещё несколько лет, пока твоя смерть не разлучит вас. Ты берешь протянутый тебе в беззащитной руке подарок небрежно, словно памятуя о возможности отказаться. Разворачиваешь те клочки обертки, что он испугался бросить себе под ноги сразу, так, будто ты можешь прямо сейчас вышвырнуть его из комнаты, застегнуть душу на все пуговицы и отчеканить "Чтобы такого больше не повторилось!". Но ты - слабый человек. Ты берешь и не можешь отказаться. Он тягучий, как мёд. Он шипит так, будто это ты царапаешь его кожу, а не наоборот. Он цепляется за тебя вмиг закостеневшими пальцами, и в его широко распахнутых глазах лишь на долю секунды проступает мгновение осознания: точка невозврата пройдена. Ты целуешь его за ухом, когда он, спиной к тебе, лежит в твоей узкой кровати, рассчитанной на вес одного человека. Ты чувствуешь дрожь, которую он подавляет, чтобы ты не заметил. Почти физически ощущаешь, с какой скоростью носятся мысли в его голове. Целуешь его снова – небрежно – и просишь не думать. Ты знаешь, что его мысли опасны. Что он поймёт – ты его никогда не любил. Играл, вожделел и использовал. Учил, взращивал, восхищался. Целовал, раздевал и качал на руках. Делал с его хрупким телом те вещи, о которых не пишут даже в самых пропитанных ядом порока книгах. Но не любил. Нет. Ты знаешь, что момент, когда он поймёт это, будет фатален. Для вас обоих. Он засыпает тревожным сном у тебя под боком. Ты, вопреки запретам, установленным его матерью, куришь в своей комнате. Ты почти слышишь, как в саду раскрываются цветы. Ты почти видишь, как его душа, хрупкая прежде, отращивает когти, которые однажды разорвут тебя в клочья. И ты не готов что-то с этим сделать.