***
«Анна-Мария, ужин на столе, целую, твоя ма», — вот какую старую записку она находит в кармане, обнаружив себя где-то в Алабаме, и когда Мистик даёт ей новое имя, а потёртый на сгибах листок сжигает вместе с перепачканной и рваной одеждой («Тебя ищут, забудь даже то, что ещё помнишь»), она всё равно тайком примеряет жизнь той девушки.***
Мистик на перевалочном пункте встречает её сын — долговязый синий парень, высокомерный, с белоснежной и немного клыкастой улыбкой, и Роуг одновременно удивлена и смущена, когда перед самым отплытием в Европу Курт приносит ей тёплую куртку, суёт в карман плитку шоколада, говорит: «Счастливо добраться, Schwesterchen [1]», а потом долго машет рукой с битком набитой пристани.***
Её отца звали Оуэн, а мать — Присцилла; у них был дом с кисейными занавесками и забором из белого штакетника; по воскресеньям на заднем дворе устраивали барбекю; после школы она хотела объездить всю страну — воспоминания Анна-Марии накатывают волнами и, отхлынув, оставляют Роуг ещё более опустошённой, чем раньше, потому что нельзя понять, настоящие они или выдуманные.***
Иногда в памяти Роуг всплывают обрывки других воспоминаний: вот Лорна смеётся, вот Лорна взахлёб рассказывает о чём-то, вот Лорна играет с пятицентовыми монетками, сплетая тонкое кружево магнитных полей, вот Лорна делится с ней последним куском, не зная, что они будут есть завтра; почему всё это закончилось именно так, почему?***
Магнусом его зовут только самые близкие — так звал его лучший друг, Чарльз Ксавьер, мимоходом рассказывает Мистик, пока за окнами поезда проносятся хлебные поля (Вундагор — это где-то на краю света, туда не летают самолёты), и сама Мистик зовёт его Магнето, а Роуг хочет сказать, что Лорна, недавно поселившаяся в её голове, называла его отцом, но прикусывает язык.***
Школа Магнето огромна: высокие потолки, просторные аудитории и тренировочные залы, длинные коридоры, легко потеряться, и Роуг чувствует себя маленькой, никому не нужной, особенно когда Мистик уходит; однако Магнето принимает её по-доброму, и Ванда улыбается нежно-нежно, искренне, смотрит с участием — но без жалости — и обращается с ней не как приветливая наставница, а как старшая сестра: «Люди Икс, — мелодично объясняет она, — одна семья», — и Роуг верит ей с первого слова.***
Не сразу она понимает, что Ванда прекратила дышать (Алая Ведьма уходит тихо, словно засыпает, и её руки в ладонях Роуг — тёплые), а когда понимает, не может даже больше плакать — так ей сдавило горло: она захлёбывается воздухом, размазывая по щекам слёзы и кровь.***
«Не ранена?» — первым делом спрашивает её Пьетро, отводя в сторону, осторожно стирая с её лица грязь, пока его отец держит в объятиях тело Ванды и посылает небесам хриплые проклятия, и Роуг с благодарностью утыкается Пьетро в плечо, чтобы облегчённо разрыдаться.***
Она думает, что Пьетро возненавидит её из-за смерти Ванды (она, Роуг, во всём виновата, если бы только она не попыталась в одиночку одолеть Немезиса…), но Пьетро даже не дослушивает её жалкий лепет: он винит себя по примеру отца, и Роуг остаётся принять это, склониться под тяжестью своей ноши, выпрямиться — и замолчать, чтобы его сестре было хорошо на небесах.***
Роуг старается держаться поближе к Магнето во время похорон Ванды, ловя каждое движение мускулов на лице, будто вырезанном из камня; снизу пахнет дымом и гарью от разорённой школы, с заснеженных скал высоко над ними тянет лютым холодом, и она не знает, хочет ли согреть его, как обещала Ванде, или согреться сама.***
Разрушенная школа — ненадёжное укрытие в горах, и они покидают Вундагор ещё до утра: Магнето, его Люди Икс и кучка напуганных младших учеников (тех, кто остался в живых); рассвет застаёт их в пути, солнце светит прямо в лицо, но Роуг кажется, что никогда ей не изжить тёмного воспоминания: как она стоит на тропе последней, спиной к остальным, вглядывается в ночь и снова не может сдержать слёз, когда ветер касается её лица лёгким вздохом.***
«Какой была ваша мать?» — робко спрашивает она у Пьетро, перебирая в уме все возможные варианты в ожидании ответа, но он легко пожимает плечами: «Мы её не помним… — он до сих пор иногда говорит о Ванде, как о живой. — Я её не помню. Могу рассказать о нашей приёмной матери, хочешь?» — и Роуг сначала покачивает головой, а потом всё-таки садится рядом.***
Твёрдый и чёткий, словно отчеканенный на тяжёлой старой монете профиль — у всех них: у Магнето, у Пьетро, даже у Ванды (вспоминает она) прослеживались те же точёные линии, и Роуг страшно боится, что не впишется в их семью со своими мягкими южными чертами овального лица и прихотливым изгибом пухлых губ.***
Год проходит, второй, Люди Икс меняют базы, кто-то уходит, кто-то приходит, Роуг остаётся рядом с Магнето, как и Пьетро, и похоже на то, что они будут вместе… пока смерть не разлучит их; «Люди Икс — одна семья», — сказала когда-то Ванда, и Роуг по-прежнему с ней согласна: семью не выбирают, семья — это что-то из самого сердца.***
Апельсиново-рыжий закат над руинами Нового Орлеана так ярок, что во рту появляется привкус сочной мякоти — и Роуг невольно проговаривает это вслух; «О, ma chère, все нью-орлеанские апельсиновые сады сожгли ещё в начале войны, — усмехается спасший Магнето каджун, сидя на заросшем чахлой травой фундаменте какого-то особняка. — Но если бы я знал, — продолжает он, хитро прищуриваясь, — обязательно сберёг бы для тебя деревце».***
Никто и никогда пока не смотрел на Роуг так, как с первых минут смотрит этот новый в команде, Гамбит… Реми Лебо — он словно впервые солнце увидел; она отводит взгляд и неожиданно для самой себя краснеет: ей приятно и страшно одновременно, потому что кто знает, как к этому отнесутся другие; она уже видит в глазах Магнето что-то странное.***
Акцент Реми все называют чудовищным («Чувак, ты камней в рот набрал, что ли?» — послушав его, вытаращился Бобби), но Роуг он напоминает что-то почти забытое, невесомое — его голос притягивает на свет, как мотыльков, обрывки прошлого, принадлежащие Анна-Марии: звуки причудливой смеси французской и английской речи, ленивые воды реки, цветы магнолии, мнущиеся в руках…***
«Ключ от моего сердца, ma petite», — мурлычет Гамбит, когда она спрашивает про загадочную серёжку в его ухе, и Роуг, уже было потянувшаяся к ней, быстро отдёргивает руку, но Реми улыбается — а она, решившись, задевает серёжку самыми кончиками пальцев, заставив покачнуться.***
Реми везёт в карты больше, чем всем остальным, больше, чем Пьетро, с которым вообще никто не играет, и Колосс, продув в очередной раз, угрюмо припоминает русское присловье: кто слишком удачлив в азартных играх, будет несчастен в любви, — но Гамбит громко смеётся, пристально глядя на Роуг, — даже слишком громко.***
«Я научу тебя готовить джамбалайю [2], ma chère», — обещает Гамбит в свою очередь дежурить на кухне, но останавливается в некотором замешательстве, когда Роуг молча показывает ему скудное содержимое кладовой, а наблюдающий за этим Пьетро ехидно хмыкает и предлагает начать с того, чтобы заменить рис кукурузой.***
Несмотря на то, что все вокруг её отговаривали, Роуг однажды садится сыграть в карты с Гамбитом на желание — и проигрывает, но он не спешит озвучивать, чего хочет; много лет спустя, встретившись с ним, она вспомнит старые времена и легкомысленно спросит, и Реми помрачнеет ещё больше и скажет только: «Не надо, chérie».***
Это странно: Роуг всего-то старалась выполнить данное Ванде обещание быть Магнето другом — хорошей подчинённой, верной соратницей, всё равно на большее она не способна — и страшно сердится, поймав себя на внимательном изучении линии его губ; а ещё ей в последнее время кажется, будто Магнето наблюдает за ней, смотрит с каким-то вопросом, да и Пьетро молчит как-то слишком… осторожно.***
Гамбит пылко клянётся, что с его любовью весь мир будет у её ног; дует пронзительный ветер, покачивает ключ-серёжку, утренние тени длинны и резки, и Роуг поёживается то ли от холода, то ли от безжалостных слов, которые вот-вот прозвучат: Реми бесшабашно и щедро сулит ей весь мир, но… ей ведь столько не нужно.***
Говорить — не то, в чём сильна Роуг; не о чувствах, во всяком случае; а Магнето после ухода Гамбита ведёт себя так, как будто ничего не произошло, и поэтому, устав ждать, она поздним вечером приходит к нему в комнату, застывает на пороге, глубоко вдыхает и делает решительный шаг вперёд, на ходу начиная лихорадочно сбрасывать одежду.***
Магнето чем-то занят и не сразу поднимает голову от вороха бумаг, карт, писем, чтобы обратить на неё внимание, но когда всё-таки поднимает и начинает верить, что глаза его не обманывают… пожалуй, Роуг — одна из немногих, кому довелось увидеть великого Эрика Магнуса Леншерра почти растерянным.***
Смешно признаться — в первую их с Магнусом ночь ничего не было; потом Роуг много лет делила с ним постель, родила ему сына, была рядом в горе и радости, в болезни и здравии, но никогда она не знала близости более интимной, чем тогда — она просто лежала в его объятиях, водила пальцем по плечу и старалась не плакать.***
Утром она обнаруживает, что у сна в неудобной позе бывают последствия; глядя, как она с трудом разгибается, шипит и потирает затёкшую спину, Магнус перекатывается на край по-походному узкой кровати и неожиданно смеётся, и она не может удержаться от улыбки — это стоило того.***
…А когда она и Курт встречаются снова, он уже не выглядит нахальным синим и белозубым юнцом с шоколадом в карманах: сын Мистик мастерски обращается с длинными обоюдоострыми железяками, чаще скалится, чем улыбается, и если волнуется, чертыхается через слово и даже богохульствует; но кое-что не изменилось: он ласков с Роуг, как с давно потерянной сестрой.***
Хрупкая Блинк, найдёныш Крида, почти ничего не ест и с трудом выносит чьё-то присутствие, даже Виктора, и Роуг, вдоволь поломав голову, идёт к Магнусу за советом, потому что Клариссе нужно не спасение, не помощь — ей нужно родительское тепло, то, чего Роуг пока не знает, как дать; а у Магнуса всё-таки больше опыта в воспитании детей — это заметно: Пьетро любит отца, хотя ни тот, ни другой не говорят вслух.***
Не было ни приглашений, ни торжества, только скромная церемония на одной из временных баз, даже без колец — она и Магнус просто обменялись клятвами, оба были в защитных костюмах, но в её волосы Блинк вплела несколько белых и жёлтых весенних первоцветов; впрочем, Роуг не уверена, мечтала ли она когда-нибудь о пышной свадьбе; может, и мечтала, но что ей с того сейчас?***
Объятия каждый раз немного похожи на попытку задушить; Роуг не знает, чего хочет больше: прямо у всех на глазах начать сдирать с Магнуса окровавленную одежду — «Ради всего святого, пусть это будет чужая кровь!..» — или убить его на месте, чтобы больше не заставлял её беспокоиться.***
Если семейная сцена заходит слишком далеко — а такое хоть изредка, но всё-таки случается, — и Роуг нестерпимо хочется швырнуть чем-нибудь попавшимся под руку в чертовски, чертовски, о, просто дьявольски упрямого Магнуса, она всё равно ищет металлическое «что-нибудь».***
Удержать контроль в самые сокровенные моменты Магнусу — да и ей — удаётся не всегда: когда она трепетно выдыхает, прижимаясь к нему всем телом, когда он откидывает голову и длинные пряди щекочут ей грудь и плечи, магнитные поля слабеют, рассеиваются, и Роуг бессознательно берёт кусочки его жизни, чтобы бережно хранить не только в памяти — у самого сердца.***
…А если будет девочка, размышляет Роуг, ничего сложного, её можно назвать Чарлин… или Шарлин, на французский манер — тоже хорошо звучит; когда она заговаривает об этом с Магнусом, у него вдруг становится очень, очень задумчивое лицо.***
«Ма-а», — мимоходом дразнит её Пьетро, и она разрывается между яростным желанием схватить за шею и вволю настучать ему по полной ветра голове — и неожиданным для неё самой порывом по-матерински ласково растрепать ему слишком гладко причёсанные волосы.***
Роуг украдкой разглядывает, как Пьетро листает книгу с раздражающей всех скоростью, жуёт чёрствый сэндвич и ерошит непокорные прядки надо лбом, пока он не поднимает глаза: «Что?» — но она только покачивает головой, кладёт руку на уже заметный живот и улыбается своим мыслям: странно представлять, что когда-нибудь её сын станет таким же взрослым и, может, даже будет похож на своего брата.***
«Люблю тебя», — часто шепчет Магнусу Роуг, и будущего ребёнка она про себя зовёт «дитя любви», даже когда маленький Чарли больно пинает её по рёбрам, но после первых же схваток ей резко хочется передумать насчёт всего этого; останавливает её только выражение лица Магнуса: он так встревожен, будто она умирает, — и Роуг кусает губы, морщится от боли, пытается улыбнуться, хрипло тянет: «Ох, ничего страшного, сладкий».***
Иногда Роуг задумывается, что было бы, не попроси её Ванда позаботиться о Магнето; но всё сложилось так, как сложилось, и теперь она навсегда привыкает к высоким и гулким комнатам полуразрушенного особняка, когда-то принадлежавшего лучшему другу Магнуса, качает колыбель и вполголоса напевает каджунскую колыбельную, которой в шутку научил её Гамбит, когда они ещё были дружны.***
Роуг внимательно разглядывает Чарли: может, с возрастом волосы у него совсем потемнеют и станут похожими на её, но глаза — отцовские, совершенно точно, светлые небеса и сталь Леншерров; ей становится немного не по себе от осознания, что она готова на всё, лишь бы во взгляде Чарли никогда не появился лёд, знакомый по взглядам Магнуса и Пьетро.***
Апокалипсис забрал её мужа и сына, холодеет Роуг, но холод мгновенно сменяется бешеным жаром, глаза застилает багровой пеленой; только ворчание оказавшегося слишком близко Крида, у которого угрожающе заскрипели стальные наручи, заставляет её очнуться: она на свободе, и если понадобится — она по трупам дойдёт до трона этого самозваного правителя и бросит ему вызов: «Верни!»***
Роуг почти ничего не помнит из довоенного прошлого, все её воспоминания, даже лучшие и счастливые, так или иначе связаны с войной, но мирная жизнь ей нравится, пусть Пьетро пропадает с курьерскими поручениями и она по-прежнему видит мужа и сына урывками, помогая восстанавливать Нью-Йорк; мирная жизнь так ей нравится, что Роуг сама радуется, как ребёнок, когда удаётся вывезти Чарли на прогулку в новый старый Центральный парк, зелёный и многолюдный, — вдвоём они запускают воздушного змея, Чарли смеётся, трава щекочет босые ноги.***
Обручальные кольца — самые простые, даже без гравировки — они начинают носить только после падения Апокалипсиса, и первое время собственная левая рука кажется Роуг непривычно тяжёлой и даже неловкой, как чужая.***
«…Людям важны традиции», — сказал тогда Магнус, поглаживая сияюще-новый тонкий золотой ободок на её безымянном пальце; «Людям важны традиции, — повторяет он перед последним судебным заседанием по делу Синистера (никто уже не сомневается в приговоре), почти до боли сжимает её руку и спокойно добавляет: — Зло должно быть наказано».***
И остаётся лишь ждать: целыми днями играть с Чарли, читать ему книги, отвечать на вопросы об отце, не спорить с чужими решениями, ладить с Джин Грей, которая теперь всем заправляет, носить белые цветы на могилу Пьетро и стараться не выглядеть королевой в изгнании; Роуг искренне надеется, что у неё получается хорошо: она — Леншерр, а это что-то да значит.***
«Добро пожаловать домой, сэр», — с жужжанием сервоприводов андроид изображает что-то вроде приветственного поклона, и Магнус кивает: «Здравствуй, Нэнни», подхватывая на руки радостно-шумного Чарли, а Роуг опирается на стол, чувствуя себя так, будто из позвоночника вытащили стальной стержень.***
«…И жили они долго и счастливо?» — вздыхает она, обнимая Магнуса и пряча лицо у него на груди, а он совершенно серьёзно отвечает, привычным жестом поглаживая её по виску, скуле, щеке: «Долго и счастливо, любовь моя. Теперь — только так».