Предтеча слепой веры.

…Когда его собственный ремень опускается ему на руки, Криденсу остается только считать. «Один… Два… Три… Четыре….» После пятого удара следы начинают кровоточить, а глаза – слезиться. Мэри Лу, мама, матушка… Любимая, ненавистная, святая, безумная фанатичка. Каждый раз Криденс хочет просить ее о снисхождении, ведь он сам для себя и судья, и палач, но знает, что его мольбы не будут услышаны. «…Двенадцать» - по числу апостолов. «Ты монстр, ты заслуживаешь этого» - вот, что въедается в подкорку сознания, в сущность, в плоть и кожу. И вбивается, вбивается, вбивается с каждым ударом, с каждым багровым шрамом, с каждой каплей крови, падающей на пол, стекающей по тонким пальцам. И Криденс сам начинает в это верить. Руки перебинтовывать Мэри Лу ему не разрешала – иначе какое же это наказание? – зато можно и нужно было взять очередную пачку листовок и идти на промозглые, неприветливые улицы Нью-Йорка, которые подчас приятнее дома. От пронизывающего ветра, бьющего прямо в лицо, сразу наворачиваются слезы, в дополнение к тем, что уже были, да еще и какой-то лихач на автомобиле обливает Криденса из лужи с ног до головы. Это уже слишком для такого отвратительного дня и Бербоун заворачивает в первую попавшуюся подворотню, сползая по стене. Слишком больно, слишком одиноко. Он не приучен жалеть себя, но сегодня, как ему кажется, Бог особенно жесток с ним. И уже не важно, что испачкается поношенное и десятки раз залатанное пальто, Криденса пугают размокшие, измазанные в крови листовки «Нового Салема», которые теперь никому не нужны. А если он их не раздаст, и матушка об этом узнает, то ему снова придется считать… И не факт, что до двенадцати. От осознания всей безвыходности ситуации, юноша сначала замирает, а потом подтягивает к себе колени и утыкается в них лбом. Ему страшно, ему холодно. Никто не поможет, сколько бы Бербоун не молился, сколько бы не просил Бога и всех святых. Наконец, у Криденса хватает духа отпустить колени и, запрокинув голову, еле сдерживая слезы, прошептать: «Отче Наш, сущий на Небесах, помоги! Пошли мне заступника…» Закончить молитву не удается, потому, что его, все-таки, разрывает на рыдания. Болезненные, теснящие его тщедушную грудь, они – словно крик о помощи, который Криденс давит в себе ежесекундно, ежечасно, зная, что в этом городе и в целом мире он один. От этого становится еще горше, и юноша снова сжимается в комок. Ему тошно от всего происходящего, от безучастного мироздания вокруг, от самого себя. - Бедный мальчик… - теплая сухая рука опускается на его голову, мягко проводя по темным волосам. Криденс взвивается, словно ужаленный, и пытается то ли вжаться во влажный кирпич стены, то ли сбежать. Ни то, ни другое ему не удается, зато он видит обладателя этой руки и цепенеет. Не от ужаса, нет, от восхищения. - Персиваль Грейвс. – если бы он не представился, то Бербоун окончательно бы утвердился в мысли, что это апостол Петр, принявший облик смертного и спустившийся с Небес на землю, настолько этот человек властен и суров, даже на первый, мимолетный (а большего юноша себе не позволяет) взгляд. – А ты, как я понимаю, Криденс, сын Мери Лу, основательницы «Нового Салема»? Юноша во все глаза смотрит на Персиваля, не в силах произнести и слова. Этот мужчина – воплощение того, чем хотел бы быть Криденс и чем никогда не будет. От него исходит ощущение небрежной, но абсолютно всепоглощающей власти. Власти, которой хочется подчиняться. - Не бойся меня, я не причиню тебе вреда. – говорит Петр… Нет, Персиваль. И Криденс ему верит. Верит, не зная еще, к какой боли приведет его это чувство.