Он медленно истязал свое тело.
Годами ранее ему не раз говорили, что переполняющие амбиции лишь губят его, отрекающегося от возможного отдыха. Не жалея себя, каждой секундой чувствуя, что существует лишь только здесь и сейчас, требующее полной отдачи. В его глазах всегда горел огонь. Бесчисленные туры, сессии сразу же следом и ночные перелеты, в которых он находил покой, проваливаясь в лишенный сновидений сон. Это началось гораздо раньше.
Ему было интересно все в этом мире. Даже пьяная толпа у привычного пятничной ночи клуба Манчестера вызывала у юноши неподдельное любопытство. И сам был готов первым начать драку, отстаивая уже давно забытую позицию своей компании, если бы не он. Стенка на стенку нетрезвые юноши то и дело замахивались кулаками, выкрикивая в адрес друг друга нецензурную брань, пока Тео смотрел на пронзительно — голубые глаза напротив. Ему стало интересно. И встреча эта перевернула жизнь с ног на голову. Если бы кто-то осмелился сказать, что это лишь счастливая случайность, то Хатчкафт плюнул бы ему в лицо: все было предначертано.
Сдержанность Адама дополняла, уравновешивала и завершала тонкую гармонию дуэта. Ему было суждено стать свидетелем рассвета и падения человека, примерившего на себя роль фронтмена. Хатчкрафт доводил все до конца. Пропадал на недели, возвращаясь к порогу съемной квартиры с готовыми текстами — невозможно уставший и пьяный, вывернутый эмоциями на измятые листы рукописей, где Андерсон преданно его ждал. Тогда уже не существовало никого кроме. Их первый альбом был готов к выпуску.
Он всегда брал на себя ношу двоих.
Волна славы накрывала с головой, отбрасывая и тут же затягивая обратно на глубину. И страшной ложью было бы признание, что внезапно возникшая во вспышках камер и слишком любезных улыбках девушек суета вызывала отвращение. Но награда эта была лишь для одного, кто без стеснений брал все, что ему преподносили. Жадно, с азартом. Андерсон же был аккуратен: он не любезничал, всегда уходил вовремя, оставляя шумные клубы и его. В скользящих мерцаниях разноцветных огней, под музыку, отдающую басами в пол и грудную клетку, сердце Тео билось в унисон, подстраиваясь под дикий ритм пьяной ночи. И события повторялись. Все смешалось, не разделяясь более работой и «отдыхом», бесконечно тянулось изо дня в день. В его образе появились новые ноты и пахли они дешевым парфюмом так скоро забытых пассий.
Хатчкрафт сорвался. Первый раз, оставив за собой лишь эхом бьющийся о стены хлопок двери студии звукозаписи. И даже когда все было идеально, он один за другим находил изъяны, надрывая голос в новых попытках превзойти себя самого. Внутри что-то ёкнуло, заставив британца вмиг послать все к чертям. Немой вопрос в голубых глазах остался без внимания.
Он медленно терзал себя изнутри.
Андерсон прекрасно все замечал. Как кофе перед концертами сменился крепким алкоголем и как Тео заключал микрофонную стойку в сильные тиски рук, лишь бы не сорваться, не разбить дорогую аппаратуру в порыве эмоций. Пропитанные болью тексты вгрызались в глотку. Пускай на сцене он оставался неизменно хорош для возбужденной толпы, плавился под взглядами и жаром софитов, в гримерке все вставало на свои места. Тео не давал шанса на откровения в разговорах. Умывался, надевал безупречно отглаженную рубашку, с парой минут у зеркала за внесением правок в прическу. Застать его можно было только под утро в своем номере, пьяного, растрепанного, словно лишенного чувств.
Андерсон переживал за него, а Тео нравилось получать удовольствие от жизни. Нравился он себе в журналах и на афишах, нравились поклонницы, он обнимал, фотографировался, позволял им к себе прикасаться. Хатчкафт всегда бросал звонкое «все в порядке» на очередные волнения музыканта, обманывая себя самого.
Он медленно совершал самоубийство.
И уже где-то под утро женский крик разрывает чуткий сон Андерсона. Он догадывается, из какого номера сейчас выскочит полураздетая девчушка с размазанной по лицу косметикой и какие пьяные напутствия будут преследовать ее до конца коридора. Тео что-то очень громко рычит ей в след, придерживается о стену, сохраняя равновесие, стирает тыльной стороной ладони остатки красной помады где-то на скулах и шее. Ему все сложнее держаться. В эту ночь Адам так и не смог уснуть.
***
Хатчкрафт нервничал. Не подпускал к себе гримеров и костюмеров, рассекая небольшую комнату туда — обратно. Ему трудно сконцентрироваться, невозможно оставаться спокойным перед концертами. И лишь Адам оставался единственным немым зрителем спектакля обнаженных чувств, разрывающих Тео изнутри. И что-то надламывается, когда из рук стакан с водой летит в стену. Тео колотит. Мелкой дрожью бьет по вискам и разливается холодом где-то в животе.
— Хватит, — невозмутимо, сохраняя лишь внешне привычное спокойствие. Андерсон встает с дивана и крепко берет Тео за плечи, встряхивая его и обращая на себя внимание, снова шепча те слова.
Некоторое время Тео непонимающе смотрит на Адама. Вглядывается, медленно. Мимо ушей скользят какие-то слова о волнении, о том, как было бы лучше. А он лишь чувствует сильные руки и тепло от них, глупо улыбается своим мыслям, вызывая еще больше вопросов и сомнений в трезвости ума. Накатившая усталость давит снежным комом, лавиной, и плевать, что сейчас Хатчкрафт плавился от близости. Взгляд замирает на губах Адама и тот не сразу замечает этого жеста.
—
Позволь овладеть твоим телом, — мерещится, пронзает иллюзией, от которой приходится нервно сглатывать. —
Я расплачусь душой.
Сотканная нитями нервов галлюцинация голосом Андерсона казалась настолько реальной и осязаемой, что к ней хотелось прикоснуться. И Тео не смел себе в этом отказать. Резко, пока разум не рассеял сладостную негу, вернув к реальности. Поцелуй получился животный, не намекающий на глубокие чувства, остающийся без ответа. Андерсон замирает, разжигая еще больше огня, подпитывая сладостную истерику Хатчкафта. Тео отрывается, прикусывая алые влажные губы, всматривается, стараясь найти в голубых глазах искру и разрешение прикоснуться вновь. Улыбаясь, Адам проводит большим пальцем по скуле и убирает выпавшие из прически пряди, небрежно свисающие на лоб. Успокаивающий жест, скорее для себя.
—
Медленно.
— Что? — непонимающе, не различая грани собственного бреда.
—
Истязай себя. Медленно.
Тяжелый вздох. Адам говорил голосом его истерзанной души, и слова эти выбивали последние отзвуки вменяемости, загоняя в тупик. Тео поддался. Его неуловимо куда-то влекло, он чувствовал, что происходит что-то неправильное. И сильные руки на талии, сминающие в кулаки шуршащую ткань рубашки, выдавали внутреннюю бурю Андерсона:
—
Я знаю, мне непозволительно с тобой быть.
Уже реально, стирая момент, когда это все начало происходить, испытывая эйфорию, близкую к наркотическому кайфу. В глубине мыслей, в самом темном их уголке билось в предвкушении знание: только он способен спасти и залечить раны, только он способен овладеть, расстегивая пуговицы рубашки, ведь ее было бы неприемлемо сорвать и отбросить на пол. Медленно, медом секунды лились на обнаженные нервные окончания. Тео чувствовал, как внутри него тяжёлым камнем поднимается вожделение, такое неуместное и неизбежное в их отношениях с Адамом. Тео чувствовал, как белоснежная рубашка соскользнула с плеч и как глаза напротив проследовали за ней, ниже. Чувствовал, замечая как сбивается дыхание Андерсона и лишаются осторожности его движения, становясь все более хаотичными и уверенными. Тeо чувствовал, и для Адама это было победой, в которой он проиграл своим желаниям.
***
В этот вечер Хатчкрафт держится на сцене особенно элегантно. Мягкие движения рук по микрофонной стойке и слегка опущенные веки за черной круглой оправой. В этот вечер Хатчкрафт наслаждается, не замечая и не работая на кричащую толпу.
В этот вечер он чувствует на себе лишь один взгляд.
