127

Я не чувствую, что со мной что-то не так, я это знаю. ©

Если честно, от счастья на его лице поначалу Юнги хотелось блевать. Тому хотелось хорошенько втащить, чтобы не смеялся так громко. Хотелось наорать, перебирая на языке все возможные нецензурные выражения. Его лицо хотелось раскатать как асфальтоукладчик. Хотелось толкнуть, ударить. Хотелось, чтобы он перестал быть таким счастливым. Чтобы уголки его губ опустились и больше не поднимались уже желательно никогда. Юнги встретил его на мосту, слегка покачивающегося, явно перебравшего лишнего, веселого такого, что этим весельем тот пытался поделиться, похоже, со всеми встречными. Все, к сожалению Юнги, тогда подразумевали лишь его. А иначе: или обратный ход, или в воду через перила, либо под машину на шоссейную дорогу. Конечно же, Мин не поддался искушению развернуться назад. Он не поддался ему лишь потому, что, что же, если тот парень так хочет получить, пусть валяет. Он бы, может, и хотел мирно, ибо спешил, но, в случае чего, сдерживаться не собирался. Мин вообще никогда особо не любил людей, а особенно таких, чью рожу, именно рожу, ибо Юнги не считал то лицом, хотелось разбить, как окно в школьном дворе еще во времена учебы. Как и ожидалось, парень со жгучими рыжими волосами не мог пройти мимо, не докопавшись до и без того невеселого Юнги. Но, как ни странно, тогда не случилось вполне ожидаемой драки, даже легкого мордобоя не произошло. Зубы, скулы — все осталось цело, да Юнги даже волосинки рыжей тогда не тронул. Хотя парень все же коснулся его плеча рукой. Обжег его этим ненавистным прикосновением. Влез в личное пространство. Остановился на месте, останавливая этим и Юнги в свою очередь. — Тебе тоже горько смотреть на этот мир? От этих слов в мире Юнги ничего не перевернулось, не щелкнуло и не откликнулось в сердце, он невольно хмыкнул и дернул плечом, намекая, чтобы парень убрал руку подобру-поздорову. И тот убрал, хлопнул ими в ладоши, скорее машинально, и улыбнулся. Юнги старался не смотреть на его лицо, потому что, возможно, там все же было лицо, а не рожа, и ему не хотелось этого проверять. Рыжий ничего больше ему не сказал, он подошел к перилам, за которыми открывался вид на реку, и устало развалился на них, уместив подбородок на холодной поверхности, затем прислонился щекой, раскинул руки по сторонам, усмехнулся чему-то своему, резко дернулся и вновь обернулся к Юнги. Уже продолжившему свой путь Юнги. — Я тоже ненавидел этот мир! — крикнул вдруг рыжий ему вслед, прорезая своим заявлением прохладный воздух и чувствительный на тон голоса слух Юнги, — я ненавидел все, что в нем было! Мне ничего не нравилось! Мин так и не остановился, хотя хотелось обернуться и бросить что-то вроде «мне наплевать, и шел бы ты уже» или что-то более грубое, типа «ты заебал орать, чихать я хотел на все это и на тебя в том числе». Но Юнги просто продолжил свой путь. Ему надо было поменять флешку в магазине электроники, пока тот не закрылся. Его волновало в тот момент лишь это, ведь позднее надо было перекинуть на нее некоторые художественные тексты, сочинения, описывающие роковую ошибку природы в виде человечества. Нужно было ещё прийти и открыть спор, отстаивать свою точку зрения или просто выводить людей из себя. И Юнги было абсолютно и глубоко насрать, что о нем думали на этот счет. По жизни он говорил то, что думал, и это часто звучало неуважительно и цинично, а когда и унизительно. Последнее же Мина даже немного развлекало. Поднимало некое понятие настроения. Тот парень на мосту был прав: он ненавидел. Ненавидел практически все, что его окружало, порой даже не имея для этого какой-либо определенной причины. Все вокруг были ему неприятны. Как была неприятна, например, обычному человеку куча опарышей. Мин стремился к изоляции, он даже копил деньги на эти цели. Еле держал себя в руках, чтобы не ляпнуть в лицо тем, кто платил ему эти деньги за критику, о том, какие они все мрази. Кто намеренно нанимал его для того, чтобы тот разжигал некоторые споры и войны на определенных сайтах, провоцировал определенных личностей через социальную сеть. Мин терпел это лишь из-за понимания факта, что в этой жизни нужно на что-то существовать, каким бы ничтожеством ты при этом ни был и сам. Мин ненавидел цвет своей кожи — он напоминал ему о понятиях завершенности и свете, которого в нем и в помине не было. Он был бледен, был практически таким же белым, как чистый лист, что недавно прикупил для ксерокса. Тот белый… Он обманывал его. Юлил, он ему не подходил. Его порою было слишком много, что также не подходило и для равновесия как такового. Юнги также ненавидит свои худые ноги — они напоминали ему о высохшей яблоне в саду родительского дома. Эти воспоминания сами по себе заставляли сдвинуть его брови к переносице и проматериться сквозь зубы. Он ненавидел форму своих ногтей и приходил в бешенство, когда под ними что-то собиралось. Они напоминали ему небольшую старую крышу над крыльцом, которую снег однажды все-таки разрушил. Он ненавидел воспоминания о том открытом позже крыльце и свете, что бил в глаза, стоило открыть входную дверь и выйти. Он ненавидел тех людей, что так и не починили скрипящие деревянные перила. Он ненавидел шумных детей из дома напротив. Ненавидел поющих с утра птиц и спешащих с утра людей — ему было ненавистно все, включая и себя самого. Он ненавидел смысл самого появления на свет, но как-то всё же жил с этим. Того парня, рыжего, Юнги вновь встретил на мосту и снова в сумерки. И снова навеселе. Хотя, вполне вероятно, то было его обычное состояние, а алкоголь или наркотики тут были ни при чем. Рыжий шел навстречу чуть прискакивая, не смотрел на Мина, наблюдал за горизонтом, за последними полосками розово-фиолетовых линий, пропадающими в стороне реки. Прятал руки в кармане мешковатой толстовки и не переставал улыбаться, что опять же раздражало подходящего все ближе Юнги. В этот раз тот не коснулся его плеча, парень даже голову к нему не повернул, но вдруг остановился, как только Мин прошел мимо и так и встал, все глядя куда-то в сторону реки, но уже явно не на несуществующие полосы в небе. Над их головой начали загораться уличные фонари, один за одним, они зажигались и прогоняли нависшую было на их плечах тьму. — Я не знал, как справиться с ней. Зато она знала, как справиться со мной. Юнги показалось, что в том высказывании есть что-то ему уже ранее знакомое, но он не стал заострять на этом внимание как таковом. Не стал, но все же остановился. Поднял голову и глянул на фонарь, висящий там, высоко над головой, разглядел муху, пытающуюся достигнуть того ржавого света, и подумал, как же дурна та тварь. Ведь после той встречи ей уже не выжить. — Порой мне не хватает ее, и я признаю это, наверно, то потому, что на нее легко подсесть. Юнги так и не понял, о ком говорил парень, да и не особо хотел это понимать. Магазин должен был закрыться где-то через полчаса, а ему надо было еще успеть купить краску для принтера. Отсканировать доказательства чужих сдавших нервов и отправить их по нужному адресу. Получить за это деньги. Поэтому он ускорил свой шаг. Это немного походило на фантастику или же преследование. Хотя последнее скорее было следствием природной недоверчивости Юнги, потому звенело в паранормальных звоночках в его голове. А может быть, это не так, а он был прав насчет второго, а не первого, конечно. Рыжий, сидящий сейчас двумя этажами ниже под его окном на скамейке, смеялся вроде. Не просто так, как умалишенный, а играясь с соседской девчушкой. Рыжий цвет его волос под лучами заходящего солнца блестел особенно ярко. Они были оранжевыми, совсем как кожура мандаринов, напоминали ему о скорой зиме. О мишуре на искусственных елках, счастливых лицах, от которых почти выворачивало, стоило тем сказать это коронное «С Новым Годом». Он ненавидел все эти праздники и бестолковые поздравления. Они вообще понимали, с чем поздравляют? С новым годом еще одного своего ничтожного существования? С новой дозой разочарования, злости и ненависти? С чем-то неосуществимо светлым, что жило лишь в их голове? Юнги не хотел думать сейчас в том направлении, он не рассматривал оптимистичных сторон. Был пессимистом и только с такого ракурса все и оценивал. Мин читал об оранжевом цвете, встречалось, бывало, в книгах. Помнится, там говорилось, что любители данного цвета отзывчивые, добрые и, как правило, всегда находящиеся в хорошем настроении. Что же, и правда ведь, даже тогда, когда рыжий говорил о ненависти на мосту и всякой прочей ерунде, продолжал улыбаться. Будто то его никак не расстраивало, не задевало, что на его откровения, если их можно было так назвать, никак не отреагировали. Он улыбался, так же глядя и на тот горизонт, и сейчас на девчушку. Мин прищурился и заметил, что при определенном ракурсе цвет волос парня даже переливался и казался совсем уже не оранжевым, а скорее насыщенно желто-красным, как карамельные яблоки, которые продавали на аттракционах. Как помнит Юнги, ему в детстве попадались именно такие желто-красные, блестящие. Жаль, вкуса их он не запомнил. Мин не спешил спуститься вниз и узнать, что парень тут забыл. Что ему до этого, да и в конце концов, может, тот живет где-то рядом, у него тут друг, девушка или ещё кто. А все те параноидальные мысли — всего лишь масса мусора в голове, не стоит вестись у них на поводу. Юнги вернул занавеску на обычное место и отошел от окна, секундный интерес и подозрения рассеялись и уступили место размышлениям о предстоящей «работе». Он сидел там снова, на скамейке у подъезда. На нем была шапка, она первая бросалась в глаза. Забавно натянутая на голову, что из-под нее торчали кончики небольших, покрасневших ушей. На нем была куртка, расстегнутая, а под ней кофта, бордовая, вроде вязаная, какие-то спортивные брюки, которые обычно носят дома или на тренировках, и высокие ботинки со шнуровкой и отбитыми носками. Он сидел, не пряча руки в карманах, положив их на колени, наблюдал за двумя котами, вот-вот готовых вцепиться друг в друга, издающих противный кошачий вой. Юнги предполагал, что парень разгонит животных, стоит тем только встать на дыбы и издать первый недружелюбный звук, но тот лишь смотрел, без улыбки правда, так, как обычно смотрят на давно знакомую вещь. Мин редко курил, он не имел зависимости от никотина. Но когда хотелось, себе не отказывал. Он вышел на крыльцо подъезда, отдавая себе отчет, что там тот парень обязательно его заметит. Юнги даже хотел этого. Рыжий был непредсказуемый, но уже не хотелось прокатать его лицо по асфальтированной поверхности. Вообще ничего особо не хотелось, он лишь признавал, что видел лицо. Это и правда была не рожа и не рыло, и не морда, а лицо. На долго ли правда — тоже неясно. Дни становились все холоднее, темнота накрывала собой все раньше. Тлеющий уголек сигареты в бледных руках казался неким светлячком. Юнги не спешил его потрогать и не боялся, что тот улетит. Он молчал. Молчал и парень на скамейке. Кошки же и вовсе разбежались, испугавшись грохота из окна первого этажа. — Грусть — это место? — подал голос рыжий, видимо, устав молчать. На лице же ни капли той самой грусти Юнги не видел. — Это эмоция, — бросил он без сомнения. — Нет. Это место, и люди живут в нем годами. Как и ты, — и хоть бы бровью дернул, а нет, опять эта улыбка. Обычная улыбка, без намека на какой-либо сарказм или шутку. — Похоже, некоторые пересмотрели фильмов и теперь цитируют фразы оттуда на каждом шагу, — прямо выдал свою догадку Юнги. Затушил сигарету в оставленной кем-то для этих целей банке и развернулся к двери. — Похоже, что это усталость, — добавил рыжий парень, спокойно встал, а вскоре и вовсе исчез где-то среди неработающих у дороги фонарей. Похоже, это пустошь. В следующую их встречу рыжий уже не улыбался. Был как-то слишком уж легко одет, в длинную серую кофту, и шаги его были какими-то неестественными, словно его подталкивала некая сила со спины, и лишь благодаря ей он двигался вперед. Парень смотрел вперед, но точно мимо фигуры Юнги. Казалось, словно его душа была не здесь, и навстречу Мину шагало лишь пустое тело. Некий беспроссвет с оттенком ржавой данности. На него не хотелось смотреть, но Юнги не отводил взгляда. Мыслей о том, чтобы спросить, в порядке ли парень, не возникало, он шел по делам. Шум приезжающих справа машин заглушал чужой шепот впереди. Шепот, слова — они тонули. А может, и не было их, а рот двигался в немом течении сам собой. Неосознанно. Юнги лишь видел эти еле заметные движения на синеющих губах. Мин был уже совсем близко, пару тройку шагов — и вновь пройдет мимо. И прошел бы, по делам же шел. Пустой сосуд впереди вдруг остановился, он замер в неком тупом оцепенении, чуть накренился в сторону, как старое дерево, а далее и вовсе повалился на асфальт бессознательным грузом. Кажется, тело того все же не способно было на долгие прогулки без души. Мин сам не знал, откуда в его голове брались все эти думы и ассоциации. Он сел на корточки перед парнем, осторожно проверил, жив ли тот, и, убедившись, что жив, как следует поступил в таких ситуациях — позвонил в скорую. По делам в тот день так и не дошел. Сидел рядом с бессознательным телом, спроваживал любопытных зевак и ждал скорую. На всякий случай передвинул парня подальше от дороги, ближе к поручням, подложил одну из своих кофт тому под спину. Это было жестом обычного человека, любой бы поступил так же в подобной ситуации, ну, а может, подошел бы к этому с большей заботой. Заботы за Юнги же как таковой не водилось, так что и это было большим жестом великодушия с его стороны. Он, сам того не осознавая, пока ждал еле ползущую к ним скорую, подметил, что парню надо бы немного подстричь волосы. Отметил, что у того острые скулы, которые бы уж точно пришлись по вкусу художникам. Пальцы с красивой формой ногтей, в отличие от его собственных, и уже знакомые высокие потертые ботинки на ногах. Он как-то мимолетом подумал, что этому человеку нужно меньше нести всякой дребедени и жить как-то по-другому. Ведь, похоже, та жизнь, что была у парня сейчас, была с ним в не особо хороших отношениях. Мин не стал расспрашивать, что у парня или под чем тот находится, к примеру, у приехавших, наконец, осматривающих его для начала прямо на месте врачей. Те тоже не спешили ему что-то докладывать и не просили проехать в скорой. Что верно. В конце концов, парни ведь и знакомы-то не были. Но как бы то ни было, уже вроде развернувшийся к дому Юнги отвлек одного из врачей и спросил номер больницы, откуда они приехали. * Сто двадцать семь. Номер над входной дверью. Юнги пришел сюда не навещать парня. Он пришел, потому что ему стало интересно. Потому что должен же был появиться в его жизни хоть один человек, которого он бы ненавидел не так сильно, как всех остальных. Мин пришел, потому что нашел его цепочку на том месте, куда усаживал. Пришел вернуть и прекрасно осознавал, что это повод. И не хотел думать о том, какой волне раздражения подвергнется, переступив это место, кишащее недовольными больными людьми, как пчелы в улье. Как ему позже захочется закрыться дома на все замки и отмываться от их невидимых укусов чуть дольше обычного. Тем не менее, все это должно было случиться позже, а сейчас он тщательно продумал свои действия и знал, на что шел. Открывая дверь в его палату, он даже не старался сделать доброжелательное лицо. Притворство было не в его характере. Мин повернул серебристого цвета ручку вниз и зашел. Палата была двухместной, и если на одной заправленной койке к нему спиной сидел рыжий, вторая была пустой, кажется, уже давно. Чуть помедлив, рыжий обернулся к нему. Он вновь улыбался по-доброму, вообще не казалось, что в этом человеке может быть какая-то разрушающаяся известь, оставленная темнотой. Его волосы были под стать мягкому блеску заходящего солнца в эти минуты. Казалось, он сам — то самое заходящее солнце сейчас. Невольные ассоциации заставили Юнги замереть, хотя в лице он ни капли не поменялся, оставаясь прежним, хмуро-равнодушным, как проплывающие тучи, которые так и не дали осадков. — Я почему-то был уверен, что ты придешь, — парень встал с койки, подошел к тумбе и вытащил шапку из его верхнего ящика. Небрежно надел ее на голову, оставив кончики ушей привычно торчать, надел какие-то очки и направился к двери, рядом с которой стоял Юнги. Когда парень почти поравнялся с ним, Мин вытащил цепочку и спокойно протянул её тому в руку. — Постарайся больше не шлепаться в обморок прямо на мосту. — Чон Хосок, — забирая протянутую вещь и пряча ее в карман, представился рыжий, — я бы добавил, приятно познакомиться, но по твоему лицу вижу, что ты не будешь рад этим словам, да ещё и пошлешь, а мне любопытно узнать твое имя. — Мин Юнги, — он не стал как-то комментировать выше сказанное, в конце концов, это было правдой, и такая понятливость рыжего его вполне даже устраивала. — Что же, Юнги, давай сваливать, пока сюда медсестры не заявились и не попросили меня отдохнуть ещё немного. И они ушли, вышли из здания вместе. Мин не стал спрашивать, что с ним случилось на мосту. Не его это дело, да и был почти уверен, что тот позже сам все расскажет, такого рода был человек — Юнги это видел. Спокойно шагая с ним по дороге, проходя по тому же мосту, Мин не ощущал ненависти к болтовне парня, его рассказам о каких-то тренировках по танцам, что остались в прошлом, его даже громкий смех оппонента не раздражал и странные звуки, напоминающие вороньи. Не сказать, что Мин прямо так уж вслушивался в его речь, но то, что это не доводило его до белого каления, наблюдалось даже для него самого как прогресс. Он даже подумал, что с этим парнем можно будет общаться дальше, без желания ему как следует врезать, грубо съязвить или поиздеваться. * * — Сто двадцать семь, — начал Хосок, развалившись на небольшом диване Юнги, стоящем рядом с его компьютерным столом. Сам Мин сидел кресле напротив последнего и, быстро щелкая по кнопкам, печатал провоцирующий текст на сайте, ссылку на который ему кинули ранее. Чон не отвлекал его своей болтовней, так что он и не думал гнать того отсюда куда подальше. — Сто двадцать семь, — повторил тот, — я как-то подсчитал. — Это разве не номер той больницы, в которой ты валялся? — встрял Юнги. Хосок закопошился на месте и сел прямее, затем откинул голову на спинку дивана и стал глядеть в потолок, вертя в руках какой-то брелок. Мин уже отметил эту его черту, когда Чон неожиданно начинал говорить не лучшие вещи порой с улыбкой на лице, а порой, намного реже, правда, превращаясь в сосуд, тот, что в прошлом шел ему навстречу в своей серой растянутой кофте. — Знаешь, сколько слез влезает в чайную ложку? Тут Юнги даже печатать перестал, поднял на него взгляд. — Ты ещё скажи, что ты тот гений, решивший это подсчитать. — Мне как-то стало любопытно, и я подумал, что это своего рода важное задание. Мне хотелось куда-то двигаться, а не просто плакать, поэтому… — Не замечал, что ты, оказывается, плакса, — беззлобно прокомментировал это Мин. — Я стал плакать в ложку и считать капли, — словно и не услышав его слов, продолжил Хосок. — Ну ты чудак, — хмыкнул вновь Юнги, попутно пробегаясь глазами по экрану монитора. — Сто двадцать семь. Я подсчитал. Туда влезло ровно сто двадцать семь капель. Сто двадцать семь, запиши себе это на память. И знаешь, после этого я больше ни разу не плакал. Я пообещал себе тогда, что больше не буду рыдать. — Тебе, видимо, просто тупо заняться было нечем. Додумался же, — даже удивился про себя Юнги. — Когда она приходила, — казалось бы, сменив тему, вновь заговорил Чон, вновь проигнорировав слова парня, — шла прямо на меня, когда везло, ее шаги отдавались лишь редкими тупыми толчками в висках, а вот когда нет — сильными, уже не в висках, а под дых. Юнги перестал следить за происходящим на мониторе, он, сам того не осознавая, погрузился в исходящие из Хосока слова и пропал в них ненадолго. Мин был уверен, что тоже знаком с той, о ком Чон говорил. Только в случае с ним она не носила туфлей и потому не цокала каблуками, отдаваясь тем самым в висках, она не подходила резко и не давала под дых. У той, с кем был знаком Юнги, вообще не было обуви, она ступала тихо, двигалась почти невесомо, садилась туда, где сейчас сидел Чон, и смотрела на него своими пустыми глазами, на ее лице проступали почти черные вены и напоминали о ненависти, что питал Мин ко всему вокруг. Она не говорила, была немой с начала времен, Юнги знал это. Она просто сидела и смотрела, неотрывно, взывая к дремавшим в нем тогда признакам паранойи. Ее взгляд напоминал парню об изоляции, о том, что лучше запереться от всего живого снаружи подальше, отгородиться от обид, от ссор, шума и разочарований, живущих там. От всего. Остаться только с ней, такой тихой, не мешающей совсем. Своей. — Юнги, — то, что сейчас она вдруг заговорила, заставило глаза Мина неосознанно расшириться, — почему ты так смотришь? Это была не она, Юнги просто так глубоко ушел в эти размышления, что на минуту, похоже, соскочил с данной реальности и забылся. И на том диване, на том месте сейчас сидит не она, а он. И он улыбается, являя на свет свои ямочки. Они совсем не похожи ведь, чаще всего. В отличие от нее, он часто громкий, бывает, издает временами какие-то звуки. Напоминает ему порой ворону, а то и тюленя, в которого беззлобно хочется что-нибудь запустить. Но потом, стоит Мину только вспомнить про то же — сто двадцать семь, он понимает, что между ними все же есть связь. И она именно есть, а не разорвалась, как следует считать, исходя из откровений парня. Она все ещё там, внутри него. Существует, словно невидимый паразит, только имеет, скорее всего, форму трясины. Ждущая, манящая, иногда она вырывается и путает его своим сладковатым запахом разложения. Оттуда и все те разговоры об убогости, ненависти, тупых оцепенениях и непонятных самому порывах. Мин возвращает глаза на монитор и теряется в буквах, сегодня его уже больше не тянет настраивать людей друг против друга или изводить кого-то, пока у того не сдадут нервы. Нет на то настроения. Потому Юнги выключает компьютер и вовсе отодвигается от стола. — Тогда я потерял сознание из-за переутомления. Переборщил с тем, что способен потянуть, и то само меня перетянуло, — как и думал Юнги, рассказывает Чон причину вскоре сам. И снова становится собой. Рыжим улыбчивым парнем, словно парой минут назад и не тот вовсе вел те разговоры о ней. Позже они заказывают пиццу, и Хосок, конечно, как всегда, не спешит домой. Его, похоже, ни капли не тяготит вечно хмурый и часто неразговорчивый, а если разговорчивый, то ворчливый Юнги. Непонятно, что тот находит в нем, что он мог разглядеть там вообще. Как бы там ни было, Мин просто принимает все как есть, и ему, если честно, это и неинтересно. Почему? Значит, у того есть на то свои причины. Ему самому же более важно, что некто, такой живой, не ненавистен ему так, как остальные, наконец, хоть кто-то. Он долго не соглашается пойти к Чону, как тот выражается, в гости. Что ему там вообще делать? Надо — приходи сам, отвечает Мин, но сталкивается как-то с ней в его взгляде. В неожиданно поменявшемся на немой пустой взгляд, похожий на опустившийся на землю в непогоду туман. Он просто смотрит на него так же, как и она. Затем открывает рот и начинает говорить, в отличие от нее, Хосок имеет голос. — Как думаешь. Начать все с нуля — это безумие? — Нет, — коротко отвечает Мин и, если откровенно, хочет отсесть от парня как можно дальше. Потому что этот сосуд, что сейчас сидит на его диване, вызывает у него уже привычный холод. — Нет, — повторяет за Мином Хосок, — а знаешь, что это тогда, безумие? — и видно, что это не вопрос, скорее что-то вроде утверждения, — знаешь, пусть немного по-другому, но знаешь. Я это ещё по твоему взгляду в нашу первую встречу понял. Вот только ты… — он замолкает так же резко, как и начал, встает с дивана, проходит вперед и исчезает где-то в коридоре. Слышно, как включает свет, щелкая там по включателю. Появляется в проеме вновь меньше чем через минуту, с улыбкой, кидает в Юнги его куртку и добавляет: — Хватит уже, пошли. * * * * * * * Юнги впервые видит такие косяки. Черная железная дверь и белые косяки, он проходит, минуя их, и вновь удивляется. Тот белый настигает его и там внутри. Не настолько белоснежный, правда, как проем двери, но тот же светлый, темный ламинат, темная мебель. Юнги разувается медленно, его не покидает чувство некой тревоги. Все это кажется неправильным, ему хочется окликнуть ушедшего в сторону кухни Хосока и сказать, что кажется, они ошиблись дверью. Что эта квартира, Хосок, эта квартира не может быть твоей, она на тебя не похожа. Совсем. На тебя живого. — Ты проходи в зал, я пока нам чего-нибудь поесть поищу, — показавшись на миг из-за угла, машет в сторону вышеупомянутого зала Чон. Юнги молча проходит в предложенную комнату, но присесть, как обычно это бывает, не спешит. Голова начинает немного побаливать, и Мин не поймет, с чего это вдруг. Он проходит дальше и оказывается напротив одной из навесных полок на стене, не задумываясь, протягивает руку вперед и касается одного из белых рыцарей, стоящих там. Снова белый. Мин осторожно вертит его в руках, как-то отстраненно рассматривает, словно то и не рыцарь, а шар с предсказанием. И нужно всего лишь повертеть подождать, и тот выдаст какой-то ответ. Хотя, вероятнее всего, набор букв там будет абсолютно бессмысленным. Мин перестает вертеть белого рыцаря в ладонях, возвращает его на место, старается поставить его точно так же, как и было, как вдруг из-за спины доносится голос незаметно подошедшего Хосока, будь Юнги хоть немного пуглив, он бы, скорее всего, даже испугался. — Символ спасения, — выдаёт тот. Юнги смотрит на него с выражением лица, говорящим, что неплохо было бы и пояснить, о чём тот, к счастью, Хосок быстро понимает этот его сигнал. Как и обычно. — Белый рыцарь — это символ спасения. — Зачем так много? — спрашивает вместо «от чего ты пытаешься спастись?» Юнги. — Больше шансов, — улыбается Хосок и кивает на диван. — Что будешь пить? Спрайт или колу? — Пиво, — кидает Мин. Отчего же ты пытаешься спастись? * Каким-то образом Мин вновь оказывается у него в гостях, он выходит на его некрытый балкон и достает пачку сигарет. Которые всегда носит на всякий случай, на тот, что — а вдруг захочется. Как сейчас. Холодный воздух мигом окутывает его, бежит по телу мурашками и накрывает гусиной кожей. Юнги затягивается. Глубоко, прикрывает глаза, окунаясь в эти недолгие ощущения. Открывает их и наблюдает, как в окружающем полумраке расползается серо-синяя вуаль. Он проходит глазами по окнам соседних домов, по тем квартирам, в которых горит свет. Ежится от холода, но сигарету решает докурить. С некрытой крыши прямо на перила вдруг выпадает немного снега, затем, громко каркнув, практически над головой пролетает ворона, которая, похоже, все это время сидела на крыше прямо над Мином. Юнги соскребает с тех перил ещё свежего, совсем недавно выпавшего снега и мнет его в бледной ладони. При такой видимости кажется, что тот понемногу тающий в его руке снег и есть часть его кожи, а не нечто отдельное, неживое. Смяв комок снега в небольшой шарик, Юнги тушит в него сигарету и кидает вниз, со своего седьмого, заходит в тепло. Хосок немного недовольно посматривает в сторону телевизора, похоже, так и не находя на нем ничего толкового. — Ай, ладно, — сдается он, вовсе выключая и кидая пульт куда-то в сторону, — давай лучше я притащу ноутбук и на нем что-нибудь толковое глянем. Чон уже было ретируется за вышеупомянутым, как в спину ему прилетает: — Так что же это, безумие? — Мин, конечно, говорит это, но сам не знает, зачем именно сейчас. Просто говорит и все, наверно, от привычки говорить все как есть, если уж на то пошло. — Ты знаешь, — и Хосок таки исчезает за поворотом. Возвращается меньше чем через минуту. Устраивает ноутбук на небольшой столик напротив дивана и что-то ищет в одной из папок. Что-то интересное. — Вот только ты… не притворяешься счастливым, — непривычно запнувшись, выдает вдруг он. Ставит на воспроизведение какое-то кино, название которого даже не говорит, и откидывается на спинку. Смотрит на экран. Юнги тоже смотрит, только сквозь него. Не притворяешься счастливым — застревает в его голове, как еда между зубов, но нет зубочистки, чтобы в данный момент ее выковырить. Хосок тянет на себя плед, лежащий с другой стороны от Юнги, и Мин переводит свой взгляд на него. На острые скулы и блестящие, но не режуще-яркие рыжие волосы. Поворачивает голову к окну и наблюдает медленно опускающийся за ним на землю снег. В этом году тот выпадает намного раньше, чем обычно, и за последний день совсем не спешит таять. — Безумие — это притворяться счастливым, — провожая взглядом хлопья за окном, спокойно начинает он. Возможно, даже сам не отдавая тому отчета, цитирует фразу из некогда прочитанной книги или просмотренного когда-то фильма. А иначе, откуда тому так складно, вот так сразу, складываться в голове, — это притворяться, что именно эту лямку ты должен тянуть всю свою убогую жизнь. Все надежды, чувства, все возможные соки, которые жизнь выпила из тебя. Странно, но Хосок молчит после этого. Долго молчит, непривычно долго для подобной атмосферы. Он не ставит фильм на паузу, тот продолжает что-то бормотать на фоне. Но Юнги уверен, Чон его сейчас не смотрит, потому что он, даже вот такой совсем вот вроде не чувствительный на чужую энергетику, сейчас ощущает его взгляд на своем затылке. И этим взглядом, кажется, что тот вдавливает кожу в череп, а затем задевает этой массой и мозги. И голова начинает гореть сама собой, словно вспыхнувшая спичка, словно включили свет, щелкнув по выключателю. Мин поворачивает голову к парню и убеждается в своих догадках. В том взгляде, направленном на его затылок. Взгляде пустом, прожигающем, родственным с ней. — Этот гнев, что внутри меня, он все ещё там. Он все ещё обращен внутрь, он все ещё ждет. Устал уже, правда, злиться на самого себя и потому ждет, когда появится тот несуществующий выход, — изрекают его губы. Изрекает она его губами. И сейчас Юнги думает, что лучше бы он заткнулся. Просто замолк. Выключился как закончившийся на экране фильм. — Тебе тоже горько смотреть на этот мир, — констатация факта, не более. А не подобие вопроса, как в их первую встречу. Это уже не тот голос. — Я пошел, — встает и намеревается уходить Мин. Его хватают за руку, не сильно сжимая, когда он обходит стол и проходит возле Чона. — Ты можешь остаться, — парень тянет его за руку ниже, принуждая чуть согнуться, и знает ведь, что Юнги ненавидит прикосновения, а все равно продолжает. Притягивает поближе, сжимая за руку еще сильнее, и говорит, дыша прямо на ухо. — Я думаю, что это ты, то важное, что все это время отсутствовало в моей жизни. Я думаю, что та тяжесть от моего былого существования может исчезнуть, если ты останешься. Ни он, ни Мин так и не сдвигаются с места после этих слов. Юнги лишь чувствует его чуть опустившееся дыхание где-то у щеки, опускает свой взгляд с чужих плеч ниже, к той руке, что сжимает его, и наблюдает этот контраст. Белое совсем и почти бронзовое, блестящее. Прямо солнце и луна. Непредсказуемое солнце и хмурая луна, если быть точнее. — Сто двадцать семь. Я запомнил, — все ещё не двигаясь, стоя чуть склонившись корпусом вперед, спокойно говорит Юнги, — в чайную ложку влезает сто двадцать семь слез. Вчера я даже вдруг захотел это проверить, но вспомнил, что давно уже не способен плакать. — Ты только ненавидишь? — выдохнул, опаляя теплом кожу Хосок. — Только ненавижу. — Всех, — уточнил Хосок. — Всех, — подтвердил Мин, отклонился назад, выдергивая свою руку, — всех… И снова подался вперед, врезавшись в чужие, чуть сухие сомкнутые губы. Немного неуклюже и, наверно, тупо. Как есть. Когда порой нельзя сказать, признаться, но зато можно показать действиями. Неосознанно даже. Всех ненавидит. Потому Юнги не стал медлить, не стал разбираться, порыв ли это или что. Что это вообще? Хосок, видимо, тоже решил отложить эти вопросы на потом, а может, в отличие от Мина, наоборот уже решил их и был готов ко всему. * * — Мне ничего не нравилось. Я ненавидел этот мир, — крикнул ему в спину в их первую встречу Чон, а в уме добавил, — и продолжаю ненавидеть. — Грусть — это место. И люди живут в нем годами. И ты тоже, — сказал он тогда, в уме добавил — и я тоже. Давно. Он говорил, что когда она приходила, шла прямо на него и отдавалась своими шагами в голове резкими волнами или же подходила резко и давала под дых. Все так и было, но со временем ее визиты изменились, преобразились, если можно так сказать. И теперь она снимала свои туфли, оставляла их где-то в прихожей, тихонечко подходила совсем близко, садилась рядом с Чоном на диван и опускала свою невесомую голову ему на плечо. Смотрела на его страдания. Ей нравилось за этим наблюдать. И пусть Хосок пытался убедить себя, что страдание — это часть жизни, что не может же человек находиться все время в какой-то стабильности и быть всем доволен. Что это уже был бы какой-то кусок мяса, растение, а не человек, когда она вот так опускала свою голову на его плечо, а ее темные прямые волосы соскальзывали на почти прозрачное лицо, временами прикрывая пустые глаза. Он хотел быть тем самым стабильным куском мяса. Хотел её не видеть. Ее такую. Он успел прочитать множество книг и цитат и с частью был как согласен, так и нет. Он был занят, он работал, трудился, он старался, но все это не помогало высушить ту трясину внутри. Это было неправдой. Что если человек чем-то занят, она не может поселиться в его обители. Неправда. Как бы он ни был погружен в дело, она все равно приходила, находила время даже в минуты небольшого перекура. Она ложилась рядом, когда он собирался спать, и дышала в затылок. Иногда все теми же тонкими, почти прозрачными пальчиками дотрагивалась до его спины, и Хосок лежал так до утра, так и не сомкнув глаз. А наутро притворялся счастливым. Хорошо притворялся. Невозможно было не поверить этим ямочкам на его щеках. Да и никто и не хотел знать больше того, что скрывалось за приятной улыбкой. Никому об этом рассказывать тоже, в свою очередь, желания не было. Хосок иногда спрашивал сам себя, оставаясь в одиночестве. Смотрел на тех белых рыцарей на полке и спрашивал, с привычной доброжелательной улыбкой на лице: — Как ты там? Держишься? — Как ты там, счастливый человек? — Еще один день. С тобой все хорошо. Ты сможешь. Ты ведь и сегодня продержишься? — Ты ведь и сегодня всё выдержишь? — Ты счастливый, скажи мне, человек? Счастливый? Как-то, ища выход из той высасывающей из него соки трясины, он даже последовал совету и пошел в больницу. Не провериться на физическое здоровье, не на прием к психиатру, не для того, чтобы попросить спасти его от неё. Он пошел туда для того, чтобы зайти в онкологическое отделение. На просторах интернета с уверенностью было написано, что это снимет любого вида уныние, которое якобы себе лишь приписывают. Он до сих пор помнит плитку на полу в том коридоре. Серую, местами поцарапанную поверхность, где немного побитую, с вылезшей из щелей местами затиркой. Но он не помнит цвет стен. Он помнит запах, этот запах у одной из палат был горьковатый, у другой — едко-приторный, у третьей — неописуемый, говоря проще — тошнотворный. Он не помнит, какие там были койки. Он помнит лица, хотя можно ли было назвать те фарфоровые неживые, порой казалось, маски лицами — еще тоже вопрос. Он не помнит, как именно начал разговор. Он помнит глаза, такие отчаянные, усталые. Он помнит взгляд, направленный на часы, словно считающий последние минуты. Он помнит раздражение от бессилия. Он помнит злость от того, что слишком заметно смотрел на того с жалостью. Он помнит недовольную медсестру. И маленького мальчика, улыбающегося ему из одной из палат. Помнит его тоненькую фигурку. Помнит, как обещал себе не плакать. Он выходит из того здания на негнущихся ногах, врезается в какого-то парня, который спрашивает, как он? И Хосок автоматом спрашивает, подняв на незнакомца глаза: — А как ты? И, боже, тот парень улыбается, совсем как тот мальчишка, оставшийся на третьем этаже в отделении онкологии. — Я, кажется, умираю, — говорит он так просто, словно это вполне нормально, ничего такого, — похоже, меня убивает то, что должно было изначально спасти. Хосок смотрит на лицо этого молодого парня и чувствует себя в сотни раз хуже, чем до прихода сюда. Сотню раз ничтожнее. Сотню раз отвратительнее. Понимает, что это было плохой идеей, ведь теперь ему стыдно даже умирать. Даже думать об этом. Ему стыдно существовать, ему стыдно, что с ним, вот таким, все нормально, а с этим парнем напротив — нет, если верить его словам. Ему стыдно, что он тут бессилен. И потому он опускает глаза, старается выпрямиться. — Я все же надеюсь, тебе помогут, — говорит Хосок севшим голосом все ещё стоящему напротив парню и ничего больше не добавляет. Не говорит «пока», ведь и не здоровался до этого, идет туда, куда шёл. А куда он там, к слову, шёл? — Я тоже, ибо что у нас ещё есть кроме этой надежды, — слышит Чон позади и совсем тихое после минутной заминки, — надеюсь, тебе тоже помогут. Чон оборачивается, видит закрывающуюся дверь и худощавую фигуру парня уже скрывшуюся внутри. Он, правда, очень хочет, чтобы этот незнакомец был в порядке. Чон доходит домой, еле удерживая на плечах свинцовую голову. Проходит до кровати прямо в ботинках, валится на нее и тупо отрубается. Надолго. Спит целый день. Затем просыпается и напивается, пока обстановка перед глазами не начинает танцевать. И он танцует вместе с ней, танцует как когда-то в большой мечте. Как когда-то танцевал на тренировках, которые пришлось бросить, чтобы угодить воле родителей и, как ему тогда говорили, будущему. Потому что танцами своими сыт не будешь, нужно искать работу, зарабатывая на которой, ты сможешь жить достойно. Теперь он жил достойно, по понятиям тех же близких, с которыми старался не пересекаться. Он жил достойно по меркам родителей, которые считали его неблагодарным. Он жил, оказывается, по мнению всех окружающих. Съемная квартира, в которую и не особо-то хотелось возвращаться, коротая после рабочее время больше на мосту, считалась признаком достойной жизни. Вон же оно, оказывается, как. Что же. Хосок прожил весь следующий месяц после того неудачного похода в больницу, как в какой-то параллельной реальности. Ему казалось, все, что происходило, было ненастоящим: его лицо, улыбка — все это было не его, он был лишь тем, кто наблюдал за тем рыжим парнем. Кто стыдился его. Кто не хотел его видеть, но приходилось. Каждый день в отражении зеркальной поверхности. Был этот, как казалось бы, счастливый человек. Он видел Юнги ещё раньше, проезжая в автобусе, на том же мосту, идущего, не обращая ни на кого внимания. Со знакомой ненавистью во взгляде. Неприязнью ко всему, что его окружало, чуть более сильной и изощреннее в форме, чем у него самого. Но той самой знакомой. Он видел тогда, подходя к мосту все ближе, немного плывущим взглядом. Видел, как она шла позади Юнги. Босая, совсем худая и почти прозрачная. Она не отставала, но и ближе не подходила. Хосок тогда впервые заговорил вслух рядом с кем-то о той трясине. Он заговорил, остановил его даже, он кричал об этом, не понимая зачем. Но они так и ушли тогда вместе, потому что Юнги больше не обернулся. Не остановился. Мир снова шел по наклонной и сливался, как вода в сортире — куда-то в неизвестность, вниз, только тогда это были цветные полосы с неба, и растворялись те прямо в огромной реке, обитающей под мостом. И он снова шел ему навстречу, Хосок видел его боковым зрением. И его, и её, конечно, тоже, идущую за ним на пару шагов позади. Чон заговорил вновь о той, шагающей за парнем. Он, конечно, нес нечто непонятное, скорее всего, но пытался, и, сам того не совсем осознавая, признался заодно, хотя это было и не так. Ведь он не думал о ней так. Не скучал о ней, она и не позволяла заскучать. Чон был почти уверен, что уже, скорее всего, говорит сам с собой, и тот парень уже давно ушел, мельком глянул в сторону искусственного рыжего света и опешил. Ведь Мин там, впереди, остановился и уставился на фонарь над головой. А она обошла и прошла мимо него, пропадая в темени впереди. Было ли то неким знаком или пьяной галлюцинацией — Хосок не думал об этом. Но ему стало немного интересно. Тогда. Чон не помнит, как натянул на себя эту серую растянутую кофту, как и не помнит, сколько таблеток снотворного выпил. И когда он их выпил: еще ночью или уже утром. Не помнит ощущения холода, того, что на улице. И как добрался до моста. Казалось, это она, все это время подталкивала его в нужном направлении. Она его рукой вырезала на поручне, отделяющем людей от воды, цифру «сто двадцать семь» и приходила ее проверить. Она тогда толкнула сильнее, резко и уже на себя, заставила остановиться. Она пообещала этим действием, что не страшно порою упасть. И что никуда ему от нее не деться, все ещё. Никуда. Когда он проснулся в той палате, то вздрогнул, не от холода, не от неприятного запаха, не от страха того, что не знает, где находится и что с ним. А потому, что, наоборот, сразу понял, где он, и вспомнил лицо улыбчивого мальчишки и паренька. Он вздрогнул и признался себе, что пытался не думать о них. Пытался, но спрашивал тишину, оставаясь наедине с собой: — Тот мальчик ещё улыбается? Он ещё дышит? Он улыбнется ему и сейчас, если навестить то место снова? — А тот парень, он выздоровел? С ним все в порядке? Есть рядом с ним тот, кто его поддерживает? И есть ли возможность встретить его ещё раз, здорового? Есть возможность убедиться в этом? Это место тут же напомнило ему о них. И о серой плитке на том полу в коридоре. А потом он оделся, выслушал врача, советующего быть внимательным с таблеткам. И, к удаче Хосока, если это можно было так назвать, не собирающегося ставить его на учет. Отчего-то уверенного, что это не попытка самоубийства, а и впрямь всего лишь случай невнимательности. Чон сел напротив окна, после ухода мужчины в белом халате, прежде проводив тот цвет до самой двери. И стал ждать Юнги, отчего-то абсолютно уверенный, что тот придет. Тогда он даже не заметил пропавшей со своей шеи цепочки, вспомнил о ней, лишь когда та появилась в его ладони благодаря Мину. Хосок быстро спрятал её в карман, стараясь не акцентировать на этом внимание, то было подарком матери, времен, когда они его ещё немного слышали. Он начал говорить о ней при нем. Все чаще. И не стыдился этого, не боялся осуждения или колких слов от Юнги. Чон видел, что тот часто не слушает его обычные разговоры, но когда он начинал разговоры о ней. Тот превращался в слух. И сам, скорее всего, не подозревал об этом, а Хосок видел, как менялось бесстрастное ко всему лицо. Как оно погружалось в те же мысли о ней. Он видел это, в то время как она в нем продолжала говорить. * * * * * * * Хосок понял про то важное, о нехватке которого говорилось в книге. И это не было открытием, это не было похоже на фейерверк или прилив сил и желаний для жизни. Это было похоже на то, что, плавая в одинокой лодке в тумане, там, вдалеке, он, кажется, увидел нечто вроде небольшой пристани. Чон не стал грести скорее, чтобы добраться до нее и причалить уже наконец. Потому что видел на той пристани также ещё и её. Она махала ему слабо рукой и говорила этим, что останется. Останется, но ты попытайся в этой темени отыскать что-то большее. Попытайся причалить, в конце концов, что тебе терять. А разбиться вновь, еще сильнее, всегда успеешь. Я подожду. Когда Мин отстранился, Чон подумал, что еще один конец, еще одна дыра в его потрепанной лодке, это не беда, у них, в общем-то, не было и начала как такого. Была попытка чего-то, только и всего. Да и она. Вон, уже стояла за углом в коридоре и ждала, когда сможет подойти. Когда Мин уйдет и уже не вернется. Может, испугавшись на секунду, как раз нужной для решимости, может, просто рефлекторно, на ощущениях на тот момент, он решил сказать как есть. Потому что, пусть Мин давит, если захочет. Как-то все равно, потому что эта лодка рано или поздно пойдет ко дну. И ведь, может же ещё… У людей всегда есть надежда, это «может же ещё…», «а вдруг» на лучшее, как бы они этого ни отрицали и как бы уже ни отчаялись. Юнги не обещает быть вместе, он таких слов вообще не говорит, зато говорит то, что способен понять лишь Хосок. Мин не любит прикосновения, и Чон знает об этом. Потому Юнги чуть прикусывает нижнюю губу Хосока и вновь отстраняется. Не обнимает, но возвращается на диван и щелкает по пробелу, запуская воспроизведение того фильма, что они так и не посмотрели нормально, снова. — Сто двадцать семь, — говорит он, скорее в привычке сводя брови к переносице, — я запомнил, — кладет руку поверх ладони Хосока, что лежит на диване, и просто держит так, — ты вроде пообещал тогда, что не будешь плакать. Так что вытри сейчас то, что катится у тебя по щекам, и не смотри на неё больше. Не заставляй меня ненавидеть этот мир ещё сильнее.