Ебо-бо.

Восемнадцатилетний Мирон ждал своего дня рождения больше, чем рождественского чуда в 9 лет. Он жил в России, в Германии, сейчас живет в Англии – он хочет знать, кто его предназначенная судьбой половинка и в каком уголке этого мира она живёт. Он просыпается тридцать первого января в свои наконец-то восемнадцать, чувствуя, как чешется правое предплечье. За ночь там появилась надпись и, походу, длинная, потому что обычное «привет» не может так сильно зудеть. Мирон умирает от любопытства, но заставляет себя умыться, сходить в душ, позавтракать. Он гадает, на каком языке будет надпись – английском, немецком, русском? И только стоя перед зеркалом по пояс раздетым и выбирая рубашку (Оксфорд, епта!), он позволяет себе наконец посмотреть. «Я утверждаю, что как творец ты умер и не заслуживаешь славы культового рэп-певца», – гласит надпись, издевательски растянувшись в 2 жирные строчки на все его запястье. Он перечитывает строчки снова и снова, не веря своим глазам, а внутри закипает злость. Такая, что хочется всадить кулаком по зеркалу. Да, ему восемнадцать и его никто не знает, но он уже несколько лет пишет тексты, набивает шишки и мечтает однажды прославиться. «Сука», – думает Мирон, – «я сделаю так, что обо мне узнает весь мир, и тогда посмотрим, что ты мне скажешь». *** «Ты смешной, слишком длинный, откровенно нескладный», – Слава в растерянности сидит на кровати, перечитывая надпись снова и снова. Он думает, что за ебучая карлица считает его слишком длинным и откровенно нескладным. Смешной, и на том спасибо. Он, конечно, не обиделся, но как он перед пацанами-то с такой надписью покажется? На дворе май месяц, в пуховике не выйдешь на улицу, а они обязательно захотят узнать, что там у Машнова на руке. Увидят – засмеют. Он вздыхает и думает, как бы отмазаться от похода в школу сегодня или, в наилучшем случае, от выхода из дома на веки вечные. *** Мирону тридцать два, он катает с концертами по всей стране, его любят миллионы. Надписи на его руке уже четырнадцать лет, и он перестал думать о том, что когда-нибудь встретит своего соулмейта. В конце концов, его ждёт Олимпийский меньше, чем через полгода. Славе двадцать семь, он охереть какой высокий и нескладный, и он научился пользоваться этим, давить на баттлах ростом и широкими плечами. Главное, что он смешной. Иногда, может, больше похож на клоуна, но он смешной. Смешной. *** Они стоят друг напротив друга в душном, набитом доверху 1703, и пусть до этого напрямую они ни разу не общались, Слава относительно расслаблен. До того самого момента, как Мирон открывает рот, произнося первые строчки, адресованные ему, Славе. Ноги дают слабину, он отшатывается назад, перед глазами мутнеет. Нет, нет, нет, этого быть не может. Но в районе надписи прошивает такой невыносимой болью, что со сном точно никак не спутать. Мирон смотрит на своего оппонента и мысленно разочаровывается: он выглядит так, словно ширнулся чем-то сильным прямо перед баттлом. Весь мокрый, трясется и иногда открывает и закрывает рот, словно хочет что-то сказать, но не может решиться. *** Пиздец, думает Слава, это полный пиздец. Мирон, его, блять, соулмейт, который об этом еще не знает, дочитывает раунд, поэтому Славе приходится взять себя в руки, сжать кулаки с такой силой, что ногти больно впиваются в кожу, оставляя после себя лунки. Хочется закричать, остановить баттл, потому что это просто невыносимо, но его уже объявляет Чейни, и пути назад уже нет. Он глубоко вдыхает и начинает свой раунд. Он обращается ко всем зрителям: «Слава КПСС и Окси, новая панк-волна. Все ждали выступления короля и шута. Но нихуя». Поворачивается к Мирону и продолжает: «Я утверждаю, что как творец ты умер и не заслуживаешь славы культового рэп-певца». Он видит, как лицо Окси на секунду перекашивается от боли, и он хватается за предплечье. Пошатывается, но стоит. Теперь Славе легче, когда он знает, что не один испытывает эту боль. *** Для обоих баттл проходит как в тумане. Сначала ломается Мирон, трогает его везде, где можно, и Слава тоже не выдерживает, подходит к нему так близко, что рамки приличия трещат по швам. Пять-ноль, победа всухую, не значит ничего для них обоих. Они несут какую-то несвязную херню про бутылку воды, все вокруг смеются, но им не до смеха. Пожимают друг другу руки, словно сейчас разойдутся как в море корабли, но это обман. Они исчезают из бара, отходят от 1703 на несколько домов, чтобы оказаться в каком-то темном неосвещенном переулке. Первым бросается Мирон на Славу. – Ублюдок, – и прямо в нос Славе летит кулак. Он отшатывается, влетает в стену, ударяясь головой о кирпич. – Ебаная карлица, – рычит он в ответ и со всей дури вмазывает Мирону по челюсти. Они начинают драться, в какой-то момент валятся на холодный асфальт, катаются по нему, продолжая орать друг на друга. Выплескивают друг на друга скопившуюся обиду за ту самую первую фразу, горькую и обидную для каждого. В конце концов они уже просто лежат на сыром асфальте в попытках отдышаться и даже не думают подняться. – Блять, – выдыхает Мирон. – Если бы ты знал, сколько сил я угрохал, чтобы доказать, что я заслуживаю своей славы, сколько пота и крови пролил, чтобы опровергнуть эти дурацкие строчки. – Ну если пораскинуть мозгами. Если бы не вот это, – Слава берет его руку и невесомо гладит предплечье, – то и не собирал бы ты сейчас Олимпийский. – Да. Охереть, – Мирон поворачивается к нему, и Славе хочется засмеяться от того, как он меняется в лице от осознания простой истины. Мирон расплывается в улыбке и выглядит таким счастливо-обдолбанным, как не увидишь ни на одном видео с ним, ни на одном концерте. – А ты... – начинает Окси. – А твоя... Ты бы не писал такие ебанутые треки! – он молчит недолго, а потом добавляет: – хорошо, что ты их писал. Иначе бы мы сейчас тут не валялись. – Пиздец, все переплетено, – фыркает Слава. – Море нитей, но потяни – за ней потянется клубок. – Еблан ты, Славка, – ласково вздыхает Мирон. – А талдычишь, что Горгород не слушаешь. – Я и не говорил, что у меня идеальный музыкальный вкус, иногда и не такой зашквар слушаю. Окси, а раз уж это... Ну, может, пососёмся? – Не соулмейт, а ебо-бо какой-то достался, – жалуется Мирон питерскому небу, на котором не видел ни единой звёздочки. Небо не отвечает. – Ну давай пососёмся. Слава радостно скалится и подползает к Мирону. Они сейчас немного похожи на подравшихся уличного кота и голубя, думает Слава, поэтому не может не всхрюкнуть. Он случайно ударяется с Окси носами, пытается отодвинуться, но в итоге только заезжает дёрнувшемуся Мирону макушкой в висок. Наружу вырывается истерический гогот, который Слава и не думает останавливать. – Блять, Слава, я надеюсь, сосёшь ты не так же херово, как целуешься? – Т-так же, если честно, – он задыхается от смеха так, что приходится сморгнуть слёзы. – Ну ничего, – вздыхает Мирон. – Стив Джобс знаешь что говорил? Практика рождает совершенство. Ещё научишься. Слава вытирает глаза рукавом кофты и поднимает на него взгляд. Мирон улыбается открыто, честно, в глазах у него пляшут задорные смешинки. – Смешной ты, Славка, – говорит он, берет лицо Славы в ладони и целует сам. Мир не разрывается на части, не застывает, фейерверки не взрываются, бабочки в животе не порхают. Просто накатывает такое ощущение умиротворения. – Кажется, я забыл всё, что было до этого момента, – говорит Мирон, когда они отрываются друг от друга. – Я тебе напомню, ты мне пять-ноль проиграл, – ржёт Слава. – Уебок, – отвечает Мирон, но улыбается. И они снова целуются.