POV Richie.
Я не люблю никого. Не любил никогда. Не вижу смысла в любви. Ненавижу любовь по одной очень веской причине. Когда-то я познакомился с Эдди Каспбраком. Называл его Спагетти, он был очень худой и хрупкий, что зачастую мне было страшно к нему прикасаться. Был как я, веснушчатым и кудрявым. Только он был милый, а я страшный. Эдди был моим парнем. Как? Он просто любил меня до глубины души и часто из-за меня плакал. Был таким безобидным, маленьким и плаксивым. Был наивным и доверчивым. Каждый мог его использовать, в том числе и я. Но бедняжка верил в мир во всём мире и не переставал меня любить. Он жил у меня, отпрашиваясь у своей мамы. И я чувствовал себя его отцом, хотел преградить от суровой реальности, но никогда не говорил ему об этом, а если и говорил, то Эдди дулся и обижался, а позже сам прибегал и извинялся. Он и дня без меня не мог. Я не воспринимал его всерьёз никогда. Он был малышом, таким непорочным, никем, кроме меня не тронутым. И пусть я даже не любил его, секс был. Он был хорош. Всегда был хорош. Но я никогда не давал себе слова быть однолюбом. Я спал со многими девушками, каким это был угодно. Я спал со многими девушками, даже когда дома меня ждал малыш Эдди. А он знал об этом. Знал и всегда молчал. Он отдавал мне все свои чувства, всю свою любовь. А я считал его телом, которому могу отдаться целиком и полностью. Сам не знаю почему, но я любил плечи Эддса. Мы гуляли по парку Дерри и я обнимал его за хрупкие плечи, от которых приятно пахло карамелью. Эдди просил смотреть ему в глаза, просил не лгать, просил серьёзнее к нему относиться, просил любить вечно, просил дарить себя, просил отдавать ему всё своё тепло, просил о том, чего я не слышал даже. Я кивал головой, обещал всё, о чём он меня просил, даже не вслушиваясь в его дрожащий голос, и обнимал за плечи. Он хватал ингалятор, по его щекам текли слёзы. У меня было отвращение к самому себе. Я считал себя жалким, и его жалким тоже. С тех пор я помнил его плечи и ингалятор. Так прошло полтора года. Он любил меня, а я никогда не говорил ему об этом. Я любил его физически в любых позах, обожал его плечи. Я не говорил ему о своих чувствах, ведь их попросту не было. Я спал с разными девушками — с богатыми, с неудачницами, с опытными в этом деле, с девственницами, со многими. Он знал обо всём. И за эти полтора года я так к нему привязался, что видеть его милое лицо и обнимать за плечи я воспринимал как должное. Смотреть, как он подтягивает свои гольфы, как вдыхает воздух ингалятора, как заводит будильник, чтобы выпить таблетки. Мне казалось, что я никогда не лишусь этого. Он кашлял постоянно, но говорил что-то на подобие того, что это от сигарет или от астмы (будто я не знаю, что такое астма). Однажды я даже увидел, что он откашлял пару лепестков ромашки, моего любимого цветка. Я не любил этих мудрёных роз, пионов или орхидей. Я любил ромашки. Те, из которых делали вкусный чай с мёдом и плели венки. Бывало я даже видел, что он откашливал цветок вместе с желтоватой сердцевиной. Я говорил, что это не астма и не сигареты, что так не должно быть, что так не правильно, кричал на него. Но Эдди уверял меня в обратном. Говорил, что больше знает о медицине, что читал кучу книг. Говорил, что это не ромашки вовсе были, что-то другое, говорил он. Но сам же знал что это были, блять, ромашки. Ревел, потому что не хотел со мной ссориться, проклинал тот день когда безответно, очень сильно и навсегда влюбился в меня. Откашливал лепестки в платок, чтобы я ничего не видел. Не хотел меня пугать. И хоть я не любил его, эти ромашки не давали мне покоя. Я просил его сходить к врачу, но я так бесил его этими просьбами, что со временем он утерял свою манию к таблеткам, медицине и врачам. Он при мне выкинул огромную коробку таблеток, а ингалятор хотел просто раздавить, раздолбить на мельчайшие осколки. С ним творилось нечто необъяснимое, я не видел его никогда таким грустным и поехавшим. Мне было страшно, ведь я и вправду не представлял, что это такое вообще было. Он ложился рядом со мной, как маленький щенок. Щекой прикладывался к моей груди, слушал, есть у меня сердце и как оно бьётся. А билось оно всегда одинаково. Я чувствовал тяжесть на душе, знал, как сильно он страдает. Я мысленно проговаривал себе, какой я урод. А он просил просто приобнять его, поцеловать в лоб. И в коем то веке я и вправду сделал это. Он тут же стал плакать навзрыд, я слышал его вздохи. Он сидел у меня на коленях в голубоватой пижамке и обнимал меня, носом урывшись в мои кудри, я чувствовал его слёзы, его горячие щёки у своих ушей. А я целовал его плечо. Он спросил меня, люблю ли я его. Люблю ли я его? Нет. Как бы я не хотел этого, я не люблю его. Я сказал ему "нет". Слёзы бежали быстрее, но он вытер их длинным рукавом, нагретым от моих горячих рук, а горячими они были, потому что алкоголь протекал в каждой клеточке моего тела. Он сказал "хорошо", хотя ничего не было хорошо и убежал в другую комнату, плакал в подушку. Он взял свою виниловую пластинку и поставил на граммофон. Зазвучала песня "The Cardigans — Love me"."Love me, love me, Say, that you love me. Fool me, fool me. Go on and fool me. Love me, love me, Pretend that you love me. Leave me, leave me, Just say that you need me. So I cried, and I begged for you to: Love me, love me, Say, that you love me. Leave me, leave me, Just say, that you need me. I can't care about anything but you."
(перевод в комментариях к части внизу) Песня звучала очень позитивно, слышалось, что Эдди подпевал ей. Выглядело это очень психоделично, ведь секунду назад Эддс рыдал, а тут на весь дом играет задорная песенка. Через пару секунд он перестал подпевать. Меня начинало бесить, что эта дурацкая песня орала на весь дом и даже соседи могли её услышать. Я вошёл в его комнату и просто стал орать. Орать, что было сил. Кричал что-то на подобие "Выключи эту ебучую песню! Как же ты меня заебал!". А Эдди меня не слышал. Он лежал на кровати и молча тянулся к книжному шкафу, в котором уже всё перевернул, все книги о медицине лежали не в алфавитном порядке, валялись по разным полочкам. Рука тряслась, но он тянулся. Я посмотрел ему в глаза. Мне казалось, будто это снова начался приступ астмы, однако приступы давно перестали беспокоить Эддса. Я снова напугался. Напугался того, что не знаю, что с ним происходит. Всю жизнь показывал своё хладнокровие, а теперь мне просто страшно. Он сказал мне одно лишь слово — "Ханахаки". Я перерыл весь шкаф, разворотил каждую полку, но ничего со словом "Ханахаки" не отыскал. Я обернулся, хотел что-то у него спросить, но карие глаза Эддса были закрыты. На солнце блистели длинные его ресницы, а сам Каспбрак не дышал. Я заплакал, впервые я заплакал. На кровати лежало около пяти ромашек, целеньких. Моих любимых, блять, цветов. Я тряс его изо всех сил, что у меня были. Изо рта летели лепестки. Как я узнал в интернете через пару минут, Ханахаки — болезнь от неразделённой любви, когда цветами обрастает сердце и лёгкие. Выходит, я виноват в этом? Хотел защитить Эдди от всех трудностей жизни и потерял его. Потерял своего малыша. Я плакал навзрыд. Но я не любил его. Не любил. Нет. Но почему тогда ни один человек на свете не мог заменить мне тех плеч? Почему я каждый день просыпаюсь и мне становится мерзко от самого себя, от одной только мысли о ромашках? Я не любил его, не любил. Но почему уже 1795 день Эдди не может меня отпустить? Каждый день я вспоминаю о нём, я кричу ему "Отпусти меня! Почти пять лет прошло, а я каждый день всё больше и больше закрываюсь, не выхожу на улицу и даже ни с кем не трахаюсь. Я только курю и проклинаю тот день, Эдди! Прости меня!". Я не любил Эдди, не любил я Эдди! Но почему тогда я больше не могу справиться без него? Я раз в неделю прихожу к Эдди на могилу и просто кричу с невъебической громкостью, на всё кладбище "Прости! Прости меня, Эдди, слышишь?". Я не любил Эдди, но и ненавидел самого себя.