impulse.

В психологии существует такой термин, как когнитивная слепота. Он имеет несколько названий и охватывает тему человеческого внимания, заостренного на одном или нескольких факторах и не замечающего более значительные вещи. Обычно тесты, созданные для проверки зоркости, основываются на коротких, мимолетных моментах или вовсе одиночных кадрах. Но тест для Чон Чонгука длится тягуче, медленно, целую вечность, а содержание его исключает быстротечные причины, только растянутое в столетия время и инциденты, выматывающие донельзя. Чонгук давно сплотился в единое целое с этим понятием, но даже тот неоспоримый факт, что он никого и ничего, кроме Чимина не замечает, плавно протекает мимо его внимания. Это не может звучать мягче, его невозможно заменить другими словами, но в этом и заложен весь мотив: Чонгук одержим Пак Чимином. Они знают друг друга с детства. Не то, чтобы они лучшие друзья, но прочные узлы их сдерживают достаточно крепко, чтоб поддержать, не упустить возможность посмеяться над чем-то, поговорить так, чтобы увесистый груз растворился в воздухе легким клубком. В детстве все было проще и легче: не было вселенских проблем, переживаний, чувствовали они друг друга до мозга костей, предугадывали слова и действия и дружба их была ценнее слитка золота. Со временем вместе с окружающим миром стала разлагаться безупречная идиллия: Чимин постепенно отдалялся от Чонгука, все больше шел ему наперекор и души, сплоченные, слитые в единое целое, раскололись надвое легче глиняной амфоры. А Чонгуку остается только наблюдать, как отдаляется от него его самая яркая звезда в терпкой тишине его жизни, отображает лишь тусклый свет для него. Отдаляется, ранит этим, не замечая, идет дальше, а Чонгук застревает где-то в прошлом, где Чимин тихо сопит, дышит ему в затылок, оставшись на ночевку и лежа на одной широкой для них кровати, а тот не может сомкнуть глаза, удивляясь тому, как же быстро колотится его сердце. Как досадно, что вытащить Чонгука из временного разлома может только тот, кто и неосознанно толкнул в него. Чонгук не спешит забежать в здание. Стрелки наручных часов указывают на 15:11, когда проливной дождь неистово бьет по дешевым черепицам, втаптывает безнадежные грезы — тягостные, настолько увесистые, что в груди жжется — в мокрый асфальт, смывает в сточные канавы всю прилипшую грязь (если бы, если бы он мог иметь возможность выцедить меланхолию прочь). Осень застала врасплох своим ливнем, но в мыслях Гука не было ни одной, что жалеет о том, что не взял куртку. Несмотря на то, что ветер с севера дует мерзлый наравне с ливнем, Чонгуку все кажется, что белая рубашка липнет к телу не из-за воды, а из-за пота: досадное ощущение поражения опаливает все нутро целиком, горечь плавится изнутри. Это повторяется каждый раз, когда он идет навстречу своей первой любви, что не отпускает, удерживает и сковывает манильским канатом. По счастливой (несчастной) случайности (которая, уверен Чонгук, вовсе не является таковой, по его мнению, это лишь заговор вселенной с чертом, решивших, что ему недостаточно мученических страданий видеть его светлую макушку напротив дома и ощущать его безразличие даже сквозь толстые стекла и кирпичи), Чимин ходит в ту же танцевальную студию, что и он, и это не на шутку портит самочувствие. Чонгук застревает между контрастом горячего и студеного. Мерещится ему, что над ним возвышается металлическое сито с плотной, закрытой поверхностью вместо сеточной. Словно дождь и не идет, жизнь стоит на месте, застыв, а он движется вперед с защитой над головой со всеми своими эмоциональными переживаниями. Покрасневшие руки сжимают наплевательски сложенные вдвое промокшие бумаги с не успевшими полностью высохнуть масляными красками на них. Теперь даже коралловые и неоново-голубые кажутся свинцовыми и антрацитовыми. Неважно. Неудивительно. Сейчас сахар допустимо спутать с солью и не почувствовать разницы. Все, до чего дотрагивался Чимин кончиком пальца, — его; все, о чем он делился и рассказывал с нескрываемым энтузиазмом и зажженной, ослепляющей своей яркостью свечой интереса, принадлежит Чимину; и любая — каждая — мелочь, связанная с ним, с каждым рассветом пользуется возможностью искромсать Чона и задеть пуще прежнего. Он пробовал отвлечься, найти себя в чем-то другом, но все, за что он брался, в конечном итоге приводили его к Чимину. Вокал, танцы, рисование, все, к чему он тянулся, — стали причиной точки невозврата. В рисовании нужно черпать откуда-то вдохновение, танец и музыку — ощущать каждой клеткой тела и души, чтобы вышло что-то стоящее. Но что делать, когда учитель советует искать некое воодушевление в прекрасном, в природе, чистоте нот, а получается так, что все это Чонгук находит в человеке с заливистым смехом? Не отыскав ответа (и не попытавшись найти), ему остается только скукоживаться и невольно замирать на мгновенье каждый раз, стоит Чимину появиться в поле зрения. Весь такой счастливый, смеясь, держась за другого человека, чтоб сохранить равновесие — ведь сказанная шутка до боли в животе забавная, она вызывает самый искренний смех, Чимин и не заметил, как взял в привычку опираться на людей — он вовсе понятия не имеет, как разлагаются от этого чувства Чонгука, сотканные из тех ощущений, что врагу ее пожелаешь. Пол скрипит под натиском тяжелых ботинок, когда Чонгук все-таки заходит внутрь, вымокшие бумаги летят в первое появившееся на пути мусорное ведро, а окоченелые руки не могут даже смахнуть капли дождя с волос. В коридоре бесшумно, ни единого человека в ближайшем радиусе. По пути в нужный зал он всеми фибрами надеется, что Чимин вовсе не придет сегодня. Но, приближаясь, он все же улавливает музыку. Делаясь с каждым шагом все громче, она внезапно обрастает колючими иголками, что задевают и протыкают кровоточащие раны и шибче усиливают пульсацию. Каждая секунда упивается знакомой медовой нотой, но несмотря на это каждая из них знает, куда и как ударить, чтоб болезненнее, сильнее, как можно жестче. Он замирает перед тем, как зайти во внутрь зала. До хруста костей знакомые черты лица, самые изящные для Гука изгибы тела и плавные — почти коронные, собственнические — движения, присущие тому самому, именем которого болеет Чон, заставляют остановиться. Он притрагивается к приоткрытой металлической двери, ничуть не вздрагивает от холодной поверхности, глазами-изумрудами смотря не отрываясь, как двигается в пустом зале одна любимая персона, попадает в ритм, проводит рукой по шее и груди, мимолетом проводит по привычке по светлым волосам, и Чонгук чувствует, как время останавливается. Голос с приятным на слух тембром поет о том, из-за чего каждое слово строчки оказывается немым криком Гука. Если бы Чонгук увидел себя со стороны, точно дал бы себе смачный удар по лбу: он стоит, разинув рот, искрящиеся глаза почти не моргают, а сердце трепещет, а от волнения ладони начинают потеть. Внезапно Чимин оборачивается, опускает голову, и Гук успевает почти бесшумно вздохнуть от неожиданности и от той мысли, что он мог быть пойманным взглядом Мина. Чимин медленно, тягуче для Чона, наклоняется вниз, растянутая снежно-белая футболка сползает чуть ниже и, вселенная может поклясться, Чонгук сглатывает и не шевелится, боясь даже моргнуть. Когда все-таки Пак поворачивается вновь к зеркалу, по ту сторону двери на плечо Чонгука ложится теплая ладонь, отчего тот заметно сильно вздрагивает и округляет глаза. Попался? — Чонгук? Почему ты не заходишь? Такой очевидный и простой вопрос застает Чона врасплох. Он рассеянно трет затылок, лихорадочно роясь в беспорядочном хаосе в поисках ответа на простой вопрос. Спонтанно, не продуманно, но отвечает, указав большим пальцем на Чимина: — А, я просто… не хотел прерывать. Удается увильнуть. Они толпой из четырех человек заходят внутрь, и Чонгук становится первым свидетелем того, как резко останавливается Мин в смущении, согнувшись, улыбаясь широко-широко, и закрывает рот рукой. В Чонгука, кажется, выстрелили в сотый раз. Они здороваются, каждый считает долгом пробормочить "Как дела?" и оставить однотипный вопрос без ответа. Различие в том, что один спрашивает из вежливости, а другой — из любопытства, идущего из дымчатой глубины чувств, что он зарыл. Чонгук слепо надеется на продолжение разговора, уже собирается начать говорить о какой-нибудь незначительной вещи, но друзья Чимина зовут его по имени, и, улыбнувшись лучезарно, за мгновение ока оказывается рядом с ними, оставив Чона наблюдать за ним со спины. А Гук ведь и вправду наблюдает. Видит и то, как девушка уговаривает его помочь с одним движением, что у нее никак не получается. Она говорит, что это в заключительной части танца, где придется заканчивать движением бедер, которое осуществляется только с партнером. В то время, как Чонгук сверлит взглядом девушку, Чимин, похоже, не обращает или не просто не хочет обращать внимания на игривый голос, каждый звук который флиртует. Она говорит Чимину взять ее за тонкую талию, тот повинуется и на скоротечную секунду сталкивается взглядом с Чоном. Совершенно случайно. Так хочется думать Чонгуку, иначе зачем ему лишняя порция стекла? Когда медленная, протяжная песня берет начало, Чонгук обволакивается о стену и скрещивает руки, не отрывая взгляд от двух танцующих. На первой минуте девушка нарочно ошибается, на что Чимин лишь улыбается и говорит, что можно повторить, и Чонгук усмехается. А на этом «можно повторить» Чонгук не выдерживает. Мигом летит к ним и выдавливает скромную улыбку, уводит девушку от Чимина, прошептав ей на ухо приторно-сладкую ложь: «У него вторая половина, прекрати липнуть» и оставив Пака в полнейшом недоумении. Чонгука не волнует, имеет ли он права так высказываться или нет, он не хочет и не будет подпускать к Чимину кого-попало. Особенно если этот человек настроен на ответные чувства. На улице заметно темнеет, когда заканчиваются занятия. Уже зажглись уличные фонари, ветер дует изрядно мерзлый, щипает за щеки и руки. За пластиковыми окнами танцевальной студии жизнь протекает ярко и колоритно: ликующие компаньоны оживлённо болтают друг с другом, пока идут в сторону дороги, толкают друг друга, задиристо подшучивают и смеются. Осенний — сентябрьский — ветер треплет им волосы, сушит на кончиках пальцев опивки знойного августа — даже запах улетучивается — и сдирает кожуру переоцененного времени года с их тел, оголяя кожу для чистой осени. Она хранится в их сердцах, как янтарь; отделенная от моря коралловыми рифами лагуна; поиск таблеток от кашля в три часа ночи в коммунальной квартире, в которой все чужое. Для них это помощь незнакомца, громкий смех в метро, попытка укрыться от леденящего ветра в забегаловках, раскатистый гром, это скользящие взглядом по шрамам глаза, которые влюблены в эти самые рубцы и мелкие царапины. Но отрада осени и кончиком пальца не коснулась Чонгука: фантомные прикосновения до сих пор обжигают ему чувствительную кожу, а сладкий тембр голоса проделывает громадную, глубокую пропасть. Чонгук идет позади всех, желает как можно дольше оттягивать время, чтобы не упускать из взора Чимина, но он сворачивает за угол вместе с друзьями, а Чон растворяется в вакууме. Наверное, думать об одном и том же человеке на протяжении всего дня, чтобы делать тысячное умозаключение еще и ночью, перед сном — перебор, но пойти против своих чувств, что скребутся и не дают уснуть, выше его сил. Чонгук констатирует, что знает Чимина как свои пять пальцев, даже толком и не проводя время вместе. Повторяет заученное: Чимин любит синие, голубые и черные оттенки. Лазурный — цвет необозримого океана, его глади, чешуи хрусткого крыла бабочки Морфо; антрацитовый — слоистый графит, непроницаемый коллапсар, жженая кость, это вязкое чувство опустошения и тяжкой печали, что теперь покоится уже в груди Чонгука, а не Пака. Господи, как же он любит двигаться в такт музыке, улавливать ритм, пропускать через себя тембр и всю мелодичность песни. Музыка — его все: искуситель, разделитель, эстетика чистой воды, капсулы антидепрессантов, вступление и заключение, всплеск всевозможных эмоций, мерцающий свет в конце безлюдной дороги, сильнейший опиум. Если она — стержень, то танцы — основа. Он настоящий романтик, вспоминает Гук. Сиреневые полевые цветы, пикники на берегу моря, тысячные признания в любви на пергаментной бумаге и в конвертах, запечатанных воском, робкие поцелуи после долгих прогулок на велосипедах, бокалы красного вина в дождливый день на фоне софт-рока... Его бывшая девушка, тот единственный человек, кого подпустил к себе близко Чимин и которую Чонгук помнит лучше всех, была счастливицей. Настоящей любимицей фортуны со смоляными волосами, причудливой привычкой дергать Мина на его единственных выходных, легким характером и утонченным вкусом. Но это в прошлом, очередные кадры из старой кассеты. И хорошо, что в прошлом. Чонгук засыпает с мыслью, что он, наверное, сошел с ума, раз видит в Чимине человека, сошедшего со звезд, о которых он любит рассказывать Чону в детстве. • Чонгуку семь, он любит свою семью. Дома у них почти всегда пахнет цитрусом, а в воздухе витает напряжение и стабильность, что прочным узлом на шее душат Чонгука до посинения. Беспорядок в доме не ценится, брань не приветствуется (зато употребляется), несуразное отношение тоже. Однако, не всегда. Родители Чонгука пусть и мудрые люди, но имеют свои мнения и минусы, которые служат причинами частых несостыковок между собой. Ссорясь, они срывают к чертям все поверхностные правила и их морали со стен дома и поочередно разбрасывают вещи (читать как: пытаются собрать свои вещи в чемодан, дабы уйти, но в итоге лишь ненароком ломают вешалки и мнут одежду), матерятся без умолку и напрочь забывают о том, что такое уважение. Чонгук, если честно, совершенно не понимает, из-за чего обыденными вечерами между его родителями разжигается ссора, но понимает, что лезть в их дело — это подлить масла в огонь. Обстоятельства в доме постепенно учат его заботиться о себе самому, что значит следить за временем, чтобы успеть сесть за домашние задания, гладить помятую одежду, просыпаться к утру самостоятельно, возвращаться вовремя и следить за своей речью (не хватало еще чтобы он стал брать пример с родителей и браниться в столь юном возрасте. После выговора преподавателя, который Чонгук получил за повторение слов отца и матери, сидя в классе, он пообещал себе, что такими вещами баловаться не будет). Школа, наверное, является спасательным кораблем в жизни Чонгука. Дома находиться невозможно, а в школе интересный материал и хорошие, веселые друзья есть. Учиться Чонгук любит с самого начала учебы: исследование природы, выяснение причин всего на свете, строение слов и предложений, история появления цивилизации и мира в общем, аппликации из разноцветных бумаг, стихи интересуют его жуть как сильно. Иногда Чонгук подумывал о том, что, возможно, его показатели в учебе не устраивают трудолюбивых родителей и пытался учиться усерднее. Однако ни высокие, ни низкие отметки не волновали родителей. Абсолютно. Чон, имея такой скованный характер, при всей его стеснительности, имел несколько близких друзей, с кем делил почти все радостные грустные моменты. Но самым лучшим другом был Пак Чимин, мальчишка из соседнего дома, который даже не был одноклассником Чимина. Дом семьи Чимина находился прямо рядом с домом Гука, так что у друг друга в гостях они пару раз точно бывали. Пак Чимин очень отзывчивый, с добрым и большим сердцем, уверен Чонгук, и щедрый. С ним комфортно и уютно, словно с младшим братом, пусть и в начале он был неразговорчивым и тихим. А семье Чимина Чонгук завидует. Дома у них светло и тепло, шторы и занавески всегда открыты нараспашку, а пока мистер Пак на работе, мама Чимина готовит его любимые блюда и тихо смеется, вспоминая его фразы, и даже кухонный стол накрыт скатертью цвета спелой вишни с белыми полосками (не то, что та заурядная бежевая скатерть дома у Гука). Ничто в их доме не способно понизить планку настроения человека. Чонгук думает, что мальчишка этот небывалый счастливчик. Чонгуку девять и он любит ошиваться рядом с отцом, смотря, как тот нависает над капотом, в одежде, пропитанной смрадным запахом и испачканной угольно-черным маслом. Он наблюдает. Внимательным, изучающим взглядом проносится по сальной коже своего отца, глубоким морщинам на лбу, скользит по жилистым рукам и отощалому телу, изгибы которого видны даже через плотный слой одежды, так же, как и мало-мальски выпирающие кости, улавливает каждый мимолетный взгляд в свою сторону и с нескромным энтузиазмом спрашивает: — Вы счастливы? — Ты что-то сказал, Чонгук? — Вам нравится ваша жизнь? Старший мешкает с ответом. Он замирает с гаечным ключом в одной руке, через плечо глядит на сына укоризненным, несколько рассеянным взглядом. Не проходит и минуты, как вдруг он отворачивается от Гука, протяжно вздыхает и чуть громче обычного бросает ему: «Не мешай мне, хватит задавать глупые вопросы!». Мальчик давится лютым, мигом остужающим все нутро тоном, запруженным токсичной ярью. Он дает вопросу раствориться в желчи могильной тишины и опускает голову, неподвижно глядя на гранитную брусчатку. На следующий день, утром ненавистной им субботы, он наблюдает не за отцом, а за матерью. Он делает несколько заметок в мыслях: канареечный хлопок ей к лицу (он омолаживает ее на несколько лет), кольцо на безымянном пальце ей мало, она любит смотреть разные передачи по одному каналу и собирается пойти кое-куда ближе к восьми вечера. На заданный вопрос Чонгука женщина хлопает глазами, розовеет и, явно обескураженная, переспрашивает его, хотя она отчетливо слышала каждую букву. И по штудированному алгоритму, Гук четче повторяет вопрос, слышит в ответ: «Что за вопросы ты стал задавать?» и старается не сталкиваться с клеймящим взглядом: кажется, что слова, произносимые матерью, преобразовываются в одну сплошную ртуть. Он бросает свой жалкий вопрос в раскаленный котел и обещает себе больше в него не заглядывать. Чонгук безмолвно кивает головой, мать заливается пунцовой краской пуще прежнего. Стрелка раритетных часов исподволь опускается ниже. До исчезновения солнца за горизонтом остается не больше двух часов. Чонгук сидит на мягком кресле, вцепившись обеими руками за края и ерзая, будучи не в силах сдерживать бушующие эмоции. На кровати напротив него его лучший друг, Чимин, беззаботно выводит пальцем узоры на обоях, лежа в неудобной на первый взгляд позе. Чонгуку нравится комната Мина: к стене приклеены плакаты (их штуки четыре) с незнакомыми для Чона героями, прямо над кроватью на петлях висит громоздкая декорация в виде полтора метрового соломенного веера на бамбуковой основе, а на двери с внутренней стороны — табличка, гласящая «Время — великий учитель» (Чонгук гадает, знает ли Чимин, что это значит, но умалчивает об этом). И неважно, что чиминово «убежище» тесновато: такое понятие, как «уют» напрочь заглушает и затмевает все остальное. Чонгуку не под тридцать, чтобы в точности знать значение этого слова, но он уверен, что в его доме нет и крошечного намека на присутствие этого самого загадочного уюта. — Я спросил их, счастливы ли они. Я долго думал над этим. Они есть друг у друга, наверняка, они счастливы. Почему бы и не уточнить… — тянет Чон, крутясь на кресле с колесами. — Это же слишком просто, Чонгук. — Беззлобно так усмехается над очевидностью вопроса и разжевывает ответ, — Они есть друг у друга, наверняка, они счастливы. — Но они ведь разозлились. Больше не буду задавать им этот вопрос. Чимин беззаботно пожимает плечами и спрашивает, выйдет ли Чонгук завтра исследовать местные окраины. Две недели назад они открыли абсолютно новый, свежий для них способ красочно и весело провести время — исследование местности и поиск решений неразгаданных ранее целой вселенной тайн. С недавних пор они взяли в привычку записывать места, которые они уже успели посетить, сделать заметки, найти зацепки и многое другое. Белоснежная, не тронутая временем записная книжка, некоторое время просто лежавшая в комнате мамы Чимина, теперь служит прекрасным путеводителем и навигатором, показывающим, куда им лучше не сворачивать и где они еще не успели побывать. Пусанская команда — так нацарапано красной гелиевой ручкой на первой странице блокнота — исследовала самый ближайший округ и успела сделать заметки о соседских дворах через невысокие калитки и заборики, маленьких магазинах и прилавках, куда они ходят регулярно, о дворовых собаках-охранниках, «служащих для защиты местности», и, что не особо не вписывается в основную тему исследований, о том, какими яркими, персиковыми и вишнево-красными бывают закаты. Чонгук ответить не успевает: из соседнего дома доносятся первые за этот вечер крики и чересчур громкие, возмущенные возгласы, отчего он вздрагивает и теряется в невидимой паутине испуга и тревоги. — Хен, мне пора. — И исчезает за дверью. Дом встречает его необъятной прохладой, хищными — точно волчьими — глазами, направленных в его сторону, а еще ароматом печеных яблок вместо привычного запаха цитруса. — Ты где пропадал? — мигом бросает мать, заметив его на проеме и попытавшись скрыть мелкую дрожь по всему телу от всей это ситуации, выматывающей до одури, а мальчик даже кончиками пальцев ощущает надвигающуюся бурю, схожую с тайфуном. Чонгук молчит, щенячьими глазами смотря на отца и надеясь на то, что он вдруг кинет ему надежный спасательный круг и вытащит из невидимой, цепкой хватки матери. Он считает до трех и ничего не происходит. Ни спасательного тебе круга, ни протянутой руки. — Отвечай на мой вопрос! Он считает до одиннадцати, но помощи никакой. На тринадцатой, когда мать приближается к нему с разъяренным взглядом, Чонгук вздыхает с облегчением, потому что именно на тринадцатой отец хватает и дергает ее за локоть, шипя: «Хватит срываться на ребенке». — Он мой сын и я вправе контролировать, куда он уходит и с кем водится, — цедит в ответ миссис Чон, крайне резко убирая руку мужа. — Он и мой сын. Чонгук всего лишь ребенок и, слава богу, он не унаследовал от тебя привычку шляться где и с кем попало! Не проходит и секунды, как женщина, залитая багровой краской, дает пощечину мужу. Абсолютно все в этом доме замирает. Чонгук боится и пошевелиться. Нет, не так. Чонгук боится вздохнуть. Он слышит тихое: «Иди в свою комнату» от отца и убегает быстрее, чем они успеют что-либо еще ляпнуть. Он прибегает к себе в комнату, не слыша ничего, кроме лихорадочного постукивания в груди и висках. Не слышит даже своего дыхания. Это первый раз, когда все зашло слишком далеко. От этого Чонгука бьет в дрожь, он совершенно не знает, что будет дальше, нехотя зажигая самую последнюю свечу почти что омертвелой надежды. Он лишь падает на кровать и закрывает лицо руками, надеясь, что со временем этот вихревой страх в его жилах уйдет или хотя бы остынет. Чонгук засыпает, свернувшись калачиком. Ему снится кошмар. В этом кошмаре ему снятся вороны с клиновидными формами хвоста и то, как они делают круги в воздухе над ним. Под ступнями чувствуется мокрая трава: Гук босой. Он почти не моргает, даже не придает значения колотящемуся сердцу и озирается по сторонам, но не видит ничего, кроме ограждения из колючей проволоки вокруг луга на расстоянии двадцати метров от него самого и зелени. Ему хочется плакать, кричать, но крики растворяются, плавятся в мерзлой тишине и все, что из его уст вырывается, даже приглушенным шепотом назвать нельзя. Отчаяние намертво присасывается к нему подобно пресноводной черви. Он падает на колени прямо в тот момент, когда на влажную поверхность луга опускается черно-смоляное перо вороны. Прикоснувшись к перу, Чонгук просыпается. Он жадно хватает ртом воздух, мигом подавляет подступившие к горлу слезы, словно командуя над собой и говоря: «Соберись, Чон Чонгук!». Он лежит на кровати добрые пять минут, давясь сомнениями, вспыхнувшими из-за внезапной, спонтанной и необдуманной мысли. Его тело не покидает дрожь, но он решается. Не издавая ни звука, он выходит из своей комнаты в одной пижаме, прислушивается к тишине, овладевшей всем пространством дома. Бесшумно, не дыша, он медленно проходит через гостиную прямиком к входной двери и в один миг оказывается на крыльце. По короткому пути к дому Чимина он ничем не шуршит, ни одного звука протяжного ненароком не издает, но чуть не падает, не заметив булыжник. Серебряная луна высится прямо над домом, ветер дует изрядно прохладный, отчего Чонгук съеживается и приобнимает себя.. Он не слушает ничего: ни внутренний голос, настойчиво молящий пойти к себе домой, ни громкие стуки сердца, словно дающие знак, что пора уходить и сворачивать всю операцию. У Чонгука кровь в жилах стынет, адреналин начинает бить по легким, но отступать он не станет. Ни за что. Чонгук боязливо, но с каждой долей секунды громче стучит в окно, а заметив мгновенную реакцию Мина, почти подпрыгивает на месте от неожиданности. — Гукки? — сонно и сладко тянет Чимин, не волнуясь о том, что тот его и не слышит, потирает глаза тыльной стороной ладони и, испуганно вытаращив глаза, приподнимается на локтях. Чимин вскакивает с кровати и все так же боязливо подходит к окну, но заметно расслабляется и открывает окно нараспашку, узнав в темном секунду назад облике своего лучшего друга. — Ч-что... что ты здесь делаешь? — Глаза Чимина округляются. — Чонгук, как ты... Тот перебивает, потупив взгляд: — Прости-прости-прости, хен. Можно я у тебя переночую, пожалуйста? — Что-то случилось? — Обещаю, я расскажу утром, ладно? Чимин кивает. — Хватайся за мою руку, — говорит он и тянет Чонгука к себе, помогая ему попасть внутрь через окно. Они не говорят ни слова, пусть даже внезапный визит целиком и полностью отогнал сон, зажег пламенное желание узнать, что да как, и приковал все внимание Чимина к младшему. — Ты можешь лечь рядом со мной, я не хочу будить родителей, — говорит Чимин и затем по-доброму улыбается, отодвигается к стенке, освобождая место для Гука и на его тихое «Спасибо» кивает и падает обратно. Когда Чонгук ложится рядышком, Чимин замечает, что он весь дрожит, а когда случайно задевает его локтем, ужасается, думая как ему, наверняка, холодно. — Ты так замерз... Следующее, что чувствует Чонгук, это то, как его укрывают половиной одеяла и как прижимается к нему вплотную Чимин. Засыпая, Мин думает, что тот приятно пахнет сиренью и бормочет: «Я согрею тебя». Спустя несколько минут засыпает и Чонгук, напрочь забывший о своем кошмаре благодаря Чимину. Так было раньше: если одному было не хорошо — другой тут же приходил на помощь, поднимал упавший дух, делал все, чтобы тот не грустил. Если один был разбит и расстроен, другой мигом строил все заново, клеил, лепил, делал все, чтобы собрать все воедино, исцелить, заполнить. Так все у них было устроено, пока в системе не произошел сбой. • В утро воскресенья Чонгук просыпается в четыре тридцать из-за невыносимой сухости во рту. После этого ему не удается ему уснуть обратно, сколько бы он не старался, ворочась в постели. Он встречает персиковый рассвет с кружкой чая с кислым лимоном, старается сделать наброски на желтоватых бумагах, но получается нелепо, и он бросает попытки занять себя чем-то. Тем временем, лазурно-голубой заменяет персиковый, и становится по-настоящему тоскливо. Ближе к обеду в студию его зовет Чон Хосок — один из ведущих танцоров и человек, источающий яркий свет дружелюбия, быстро принявший Чонгука как способного новичка и подружившийся с ним одним из первых. Факт внепланового посещения танцевальной студии совсем не греет, а наоборот, остужает. Сколько бы Чонгук не любил танцевать, по воскресеньям ходить заниматься — уже слишком. Как только Чонгук перешагивает через порог студии, Хосок встречает его с усталой улыбкой и немного треплет волосы Гука. Чонгук как-то не особо вникает, когда ему говорят о грядущем важном конкурсе, о котором выдали информацию вчера вечером. Внеплановое посещение танцевальной студии не то, что не греет, оно и вовсе остужает все желание ходить куда-либо в единственный выходной день. Единственное, что не покидает его мысли, это тот простой факт об отсутствии Чимина. Чимин приходит на следующее занятие, что близилось к завершению. Словив осуждающий взгляд тренера, он оставшиеся пятнадцать минут проводит на скамье, якобы изучая танец со стороны. Таково условие: будучи не просветленным во все начальные движения танца, нет права у него присоединяться к середине, единственный выход войти в колею — научиться началу вне занятий. Чонгук двигается уверенно, изредка поглядывая на Пака через зеркало, он выкладывается на все триста, и понимает, что не зря, когда после окончания занятия к нему с просьбой научить танцу подходит сам Пак Чимин. — Ну так что, поможешь? • Второй вечер дополнительных подготовок проходит по-своему гладко. Чимин иногда дразнит Гука, называя его учителем, а тот просто радуется сближению и благодарит Вселенную за эти вечера, скрашивающие жизнь Чона своим оригинальным оттенком. Чиминова расстегнутая на первые три пуговицы шифоновая рубашка мягко соскальзывает вниз с плеч, оголяя белоснежную кожу и острые ключицы. Мин повторяет заученные плавные движения перед зеркалом в студии, где в секундных задержках песни его вздохи отдаются эхом. В пустом помещении никого, кроме него и Чонгука нет, и Чимин заметно расслабляется. Музыка, как мед, тянется медленно, давая Чимину слиться в единое целое с мелодией, прочувствовать ее и разрешить ритму пробраться сквозь ломкие кости прямиком к сердцу и собрать воедино то, что треснуто, сломано и небрежно брошено. Каждая нота просачивается в душу, управляя гибким телом и, черт, Чимину это нравится. Он плавно проводит рукой по шее, делает шаг назад и меняет положение, безупречно двигаясь в такт, соблюдая последовательность движений. Через зеркало он мимолетом смотрит на Чонгука, наблюдающего за ним, не отрывая глаз. Он не обрывает танец ни на миг, пусть и пряча миллисекундную сконфуженность за чувственностью, слившуюся в одно с распаляющей нутро музыкой — точно слитком золота. Стоит Чимину забыться в мелодии, гармонирующей с голосом среднего регистра, как просящий-не-называть-его-учителем оказывается прямо за Паком и осторожно касается правого запястья, поднимая чуть выше. Чимин от внезапного прикосновения тихо содрогается, но держит глаза закрытыми, боясь столкнуться через зеркало с ним взглядом. Вторая ладонь Чонгука ложится на талию, и даже внимания не хочется обращать на неприлично близкое расстояние меж телами. Лишь на долю секунды Чонгук вплотную прижимается к Чимину и, опаляя, шепчет прямо в ухо: — Мне нравится, как ты чувствуешь танец, — и направляет рукой талию парня в нужное русло. Они заканчивают ровно через час. В отличие от Чонгука, Чимин не обращает внимания на зудящее тело, но садится за компанию, когда Чонгук сползает по стенке вниз и ставит руки на колени. — Ты хорошо справляешься. — Чонгуку можно аплодировать стоя за его навыки скрывать всевозможные чувства за уставшим голосом. Чимин, на удивление Гука, смеется тихо и кратко. — Как и в детстве. Помнишь? — Помнишь что? — Чонгук-а, — тянет, имитируя разочарование, кричащее: «Я помню, а ты нет. Разве так можно?». Можно, если притворяться, если бояться выдать себя и свои чувства. — Ты говорил так, когда мы изучали новые местности. Я пытался записывать сведения как можно быстро, и ты заметил это. С тех пор… эта фраза напоминает о тебе. Свет в зале чересчур яркий, но Чонгук не знает, куда больше смотреть. Видимо, в такие моменты даже местами треснувшую стену дырявить взглядом лучше, чем сгорать и держать в себе весь свинцовый пепел. Следующее занятие Чонгук ждет с нетерпением: тот факт, что все начинает возвращаться в прежнее русло, не дает покоя сердцу. Чимин приходит с бодрящим мокко в бумажных стаканчиках и дарит Чонгуку самую теплую улыбку. Все как раньше, разница только во времени. За два месяца все кардинально меняется: мир Чонгука переворачивается верх дном. Чимин чуть ли не каждый день звонит Чонгуку, они болтают обо всем, что не вечно. Словно того отталкивающего, мерзлого, полного тяжелых кандал и цепей времени, когда Чимин зависал лишь с людьми из своей компании, безобразно просто растворились сахаром в воде. В ночь восемнадцатого декабря снег не идет, но он успел покрыть белым полотном целый город. Ветер дует с севера холодный, моросящий, такой, от которого обычно конечности мерзнут донельзя. На скамейке парка, чистом от снега благодаря крыше, соединенной со скамьей отполированными кусками металла, Чонгук сидит с громоздким черным рюкзаком, дрожа вовсе не от холода. Все его нутро покрывается стужей от одной мысли, что он собирается все рассказать Чимину, доложить всё и сдаться с потрохами. Все, что его изнутри сжигает и топит в луже сомнений, волнения и страха. А еще любви. Чонгук прислушивается к звукам, обволакивающие его и окраину парка, которую он занял, и становится свидетелем того, как редеют мимо проходящие люди. Лунный серп виден смутно: грозовые тучи все еще нависают над городом. Ему тяжко: он раскалывается надвое, а увесистый камень сомнения с каймой тревоги продолжает давить, душить одним своим присутствием. Несколько часов назад Чонгук назначил Чимину встречу в парке, на что тот ответил: «Конечно, Гуки, я приду». Первые шестьдесят минут ожидания проходят быстро и незаметно: Чон еще тешит себя пустыми мечтами и глупой надеждой, что хен не мог его обмануть и бросить. Ведь не мог же?.. Следующие шестьдесят минут он проводит с гиблыми ошметками слепой веры Гука в своего хена. Чон Чонгук, 23:26 Хён? Ты где? 23:27 Я просто надеюсь, что с тобой всё хорошо и продолжаю тебя ждать. 23:31 Чимини-хён?.. 23:48 Всё хорошо? Перезвони мне, я волнуюсь. Пак Чимин, 23:58 Чонгук-а, прости, я только увидел эти сообщения. Ты ждал всё это время? Чон Чонгук, 00:01 Все ещё. Ты не придешь? Пак Чимин, 00:05 Мне очень жаль, пожалуйста, прости меня. Я сейчас с Хосоком, мы встретимся в другой раз, ладно? Иди домой, Чонгук, иначе заболеешь. У тебя есть право на меня злиться, но, пожалуйста, заботься о себе, Гуки. Мы поговорим позже, обещаю. Скорее иди домой! Он читает сообщение вслух, боясь, что собственные мысли могут обмануть. Повторяет сообщения Чимина снова и снова, пока в глотке не застревает ком. Однако на этом самом «сейчас с Хосоком» голос его оседает и делается сиплым. Обветренные губы содрогаются, руки застывают в воздухе, словно что-то невесомое, и роняют телефон. Тот ударяется, разбивается с треском о твёрдую поверхность земли, звуча так громко в реальности, но слишком приглушенно для Чонгука. Все, включая клейкое, сдавливающее грудь ощущение немой любви и внутреннее духовное равновесие, с которого содрали шкуру и бросили на растерзание дворовой шавке, теперь кажется Чону крупинкой чего-то жалкого и бессмысленного, отчего и ранящего слишком сильно и глубоко. С Хосоком. В другой раз. Иначе заболеешь. Заботься о себе. Он начинает дрожать, покрываясь мелкими, ползущими по всему телу мурашками. Стиснув кулаки, он пытается не дать разгуливавшей по нему острой боли и отчаяния вылезти, выплыть наружу, выдать его самому себе, потому что пусть и человеку нужно быть честным в первую очередь перед собой, Чон не готов принять это. Не готов верить. Он сидит на скамейке еще полчаса: смотрит, как меняется дымчатое небо, темнея, раскачиваются раскидистые ветви деревьев, припорошенные снегом, и как растворяются его вздохи в скоплении различных звуков. Чонгук не ждет чуда или еще чего-либо. Просто силы иссякли, выветрелись быстрее вони спирта, а приставучие, надоедливые мысли живьем разъедают парня, как это делает ржавчина с железом. На следующий день Чонгука одолевает простуда. Спустя несколько суток головной боли, насморка, он начинает и кашлять. Покашливание сухое, но отчего-то ему кажется, что он отхаркивает все свои органы, а на самом деле несколько дней подряд он кашляет колючими ветвями терновника, что так настойчиво сдирают ему гортань. Все эти дни он проводит один, игнорируя всех и изолировав себя от внешнего мира. И не понимает, в болезни проблема или в том, что бушует в душе. Не хочет понимать, вот и отказывается от любой помощи. Чимин звонит ему не переставая, отправляет десятки сообщений, но не получает ответа, чем ничуть не озадачивается. Думает: «Пусть остынет», а когда узнает от хенов, что Чонгук никому-никому не отвечает, не пускает в квартиру и вообще не даёт знать, что жив, дышит, а никакого шарканья по полу не слышно, как и любого другого звука в его доме, то первым делом несется к нему. Стучит в дверь норовито, умоляет дать хоть какой-либо знак, расспрашивает соседей и узнает лишь то, что в этих апартаментах тише, чем в пересохшем колодце. Однако не успевает он позвонить в полицию и поднять на уши весь район, как от Чонгука приходит сообщение с одним единственным предложением: «Все нормально, хен», вместо ожидаемого «Уходи». Словно скиталец, нашедший в мертвом острове пригодную пищу, он теряет голову. Он отправляет еще сотню сообщений, спрашивая, где он, что с ним, почему он так. Сбитый с толку, не вникающий ни во что, Чимин не отступает: чуть ли не выбивает дверь, колотя по запертой двери и становясь главным персонажем в комедийной мелодраме для настырных соседей, но ни на секунду не теряет надежду, что с ним ничего не случилось. На второй день Чонгук открывает ему дверь, еле волоча за собой ноги, шмыгая носом и шипя хену быть тише, потому что голова разрывается от боли, приносимой громкими звуками. А Чимин вваливается, со злости чуть ли не ломает все вещи Чона, закипает от гнева, но затем не выдерживает и обнимает крепко, не переставая шептать, как заволновался, забегался, засуетился, как виноват и что он обязательно загладит свою вину, потому что «из-за меня ты подхватил простуду». Чимин не отпускает еще долго, вдыхая запах Чона, запуская руку в копну темных волос и обжигая горячим дыханием его шею. Чонгук бы хотел стоять так всю вечность, ведь тепло его любимого человека напрочь заглушает все остальное. Чонгук держится довольно-таки неплохо. Его хёны продолжают проводить время с ним, разделяя каждый тягучий для Чона момент и так настойчиво прося Гука быть живее. Спустя почти неделю вот какая картина наблюдается за окном: на небе плавятся последние оттенки тускло-оранжевого, ускользают прямо перед носом за горизонт, оставляя за собой предчувствие зимнего-теплого вечера, а город, кажется, оживляется под натиском вечно спещащего куда-то времени. А на обратной стороне пластиковых рам люди задыхаются: спертый воздух сдавливает легкие, но Чонгуку кажется, что мучается тут только он, когда Чимин предлагает спонтанно прогуляться после изнуряющей тренировки, добавив: «Хочу взять с собой баллончики с синей и желтой красками». И тот факт, что Чонгук пропускает уже второе занятие по танцам и не пойми какой день в университете, никак не волнует его. Не сейчас. Они едут на автобусе немного дольше, чем они ожидали: Чимин сказал, главное нужно доехать до вокзальных станций. Салон почти что пустует, ведь кроме них двоих и водителя сидит лишь один пассажир. Чонгук откидывается на спинку сиденья, наблюдая за крошечными лампочками, от которых исходят разноцветные огоньки и любуясь вывесками и витринами магазинов и прилавков, красиво-сказочно украшенных то падающими звездами, то ярко-зелеными рядами миниатюрных елок, то цифрами «2018». Люди суетятся в преддверии праздника, носятся с подарочными пакетами с изображениями чуда, в которое нужно поверить в любом возрасте раз в год. Края оконных стекол даруют студено-красивые узоры, до которых так и хочется дотронуться, чтоб понять, насколько это прекрасно. Чонгук расплывается лужицей, когда Чимин кладет голову на его плечо, и Гук наблюдает, как содрогаются его ресницы. Примерно спустя минут десять они благополучно добираются до пункта назначения, и, звеня бутылками соджу, наступая на железнодорожные рельсы, хрустя по пушистому снегу, кажется, стирают в порошок границы времени. Весь мир замирает только ради них, когда они бегут меж рельс, смеются громко, и разве это так важно — быть услышанным кем-то сейчас? Они не сильно толкают друг друга, чтобы оказаться на невидимом финише первыми, но ощущают легкость пера, когда останавливаются вместе. Для совершения того, ради чего Чимин отчасти сам-то и поплелся сюда, баллончик с насыщенной синей краской летит к Чонгуку, желтый остается у Чимина. Первую минуту Гук лишь таращится на второго, без слов спрашивая, взаправду ли это? Что теперь делать, какую фразу оставить? Не шутка ли это? Не сон, и даже не заговор против него? Задумайся об этом Чонгук более в серьезной степени, он бы определенно свихнулся. Нет, лучше оставить все так. Дать течению унести и смотреть, что из этого выйдет. — Думаешь, что написать? — озвучивает его мысли старший и толкает Чона в бок, затем самодовольно улыбается и успевает словить ответную улыбку. — Смотри. Чимин уверенно пишет: «Чон Чонгук идиот». Тот даже не возмущается. Для приличия хило бьет хена по плечу, но заливисто смеется вместе с ним искренне и думает, как красиво выглядит его имя, написанное Чимином. — Ты думал, я не захочу отомстить? — Совершенно не соображая, что делать, Чонгук делает несколько неуверенных шагов к Паку и тычет указательным пальцем тому в грудь, не отрывая взгляда с его глаз. — Попробуй, — сверкая белоснежными зубами, Пак улыбается во весь рот, зная, что Чонгук ведь не захочет. — Смотри, — дразнится Чон, подходя ближе к ограждению. Чимин направляет фонарик в его сторону и с бурлящей в крови интригой наблюдает, как Чонгук аккуратно пишет имя Мина поверх своего. Только не так, как написал Пак. На это его «Чимини хен» не хочется даже в шутку изображать обиду. Лишь треплет Гука по смоляным волосам, говорит, что хочет оставить здесь не только их имена. Уходя в сторону трассы, Чонгук еще долго не выталкивает другими мыслями фразу, что написал Чимин: «Мы создали вечность, создали династию». Они уже не смеются. Садятся на рельсы, молча слушая вой дворовых собак где-то неподалеку. Чонгук замечает, как отчаянно трет руки Чимин в попытке согреться, поэтому без всяких слов, что были бы лишними, берет их и сжимает своими. Горячим дыханием согревает его руки, чуть не прикоснувшись губами к мягкой коже. — Ты был ужасен в картах, — усмехается Чонгук, рисуя невзрачный узор на руке Пака. Тот улыбается краешком рта, словно припоминая, как они жульничали, выигрывали друг у друга, но в любом случае лидировал младший. — Забери свои слова назад, — говорит ничуть не возмущенно и пихает локтем парня в бок, но улыбка не сползает с его лица. — Брось, ты почти всегда проигрывал мне. — Не всегда, — Чимин забавно реагирует на ответ Гука. Их дружеский спор длится, кажется, вечность, вплоть до того времени, как они садятся в такси до дома Чонгука. А все потому, что: «Я не хочу возвращаться домой. Давай вернем детство и устроим ночевку, а, Чонгуки?» По возвращению они не доходят дальше холла. Они сидят на лестничной площадке: счастливые, наслаждающиеся моментом, юные, подпортившие забор, только сбежавшие от того места, где теперь густым слоем желто-синей краски покоится их вечная фраза, застывшая в устах Чонгука. «Мы создали вечность, создали династию». Гук сжимает край футболки от волнения и веселья, закипающих в венах. Неотрывно смотрит на Чимина, у которого блестят крошечные капельки пота на лбу, а дышать нечем. Чимин внезапно ложится на колени Чонгука, согнув свои, чтобы вместиться, а затем смеется. Сладко, звонко, искренне, громко, не сдерживая себя, смеется так сильно, что жмурится и держится за руку Гука. А тот незаметно для себя расплывается в счастливой улыбке от одного взгляда на хена, разделяя с ним самый сокровенный момент, что-то, что гораздо выше слов поддержки. Это просто ощущение присутствия, тепла, умиротворения. Оно гораздо громче звуков, ярче неона и слаще померанцевого меда. — Как думаешь, мы сможем это повторить? — говорит Чимин, негромко стуча по пустым бутылкам соджу, что они успели опустошить за весь этот вечер. И ощущения словно в тот день, когда Чонгук впервые увидел хена пьяным. Щеки Мина порозовели, а в глазах его плывет и плывет небо, открывающее взор бездонному космосу, осыпанному звездами, совсем крошечными отсюда. — Обязательно, — незамедлительно отвечает младший, стискивая руки Пака в своих. — Обязательно, — тихо вторит Чимин, глядя на Чонгука. Тот был уверен, что движет хеном исключительно алкоголь. Как бы он хотел ошибаться. Чимин приподнимается, тянется к лицу Чона, дышит ему в рот, едва ощутимо касаясь большим пальцем его лица, а Гуку не по себе. Пусть и от его взгляда коленки подкашиваются, любые мысли затуманиваются, не стоя рядом с теми, что, подобно цикадам, кричат, насколько Пак Чимин прекрасен, не так всё должно быть. Не так. Старший замирает, почувствов, как Гук отстранился. Чувствует, как копьём сдирают кожу в попытке добраться до сердца и измельчить его в порошок тоже. — Хен, прости. — Шепот — единственное, на что осмеливается Чон. • Чонгук даже сквозь белесую пелену тягучей дремоты ощущает, как хлопчатобумажная материя липнет к вспотевшему телу, создавая дискомфорт, отчего клубки неполноценного сна приходится отогнать, веки разлепить и сонно, слишком устало кинуть в сторону от себя бамбуковое одеяло. Он глядит в сторону закрытого окна, распахнутых штор и ничуть не удивляется, видя нависшие над городом свинцовые тучи. Он лепит последние остатки сил в себе и встает, подходит к окну и настежь открывает его. Легкое дуновение ветерка покалывает открытые части тела парня, но этого недостаточно: в комнате слишком душно, жарко и липко из-за обогрева. Чонгук потирает виски, жмурясь от стучащей боли в них, затем стискивает руками край футболки и медленно, плавно начинает принимать подступающую из недров его памяти информацию о вечере (ночи): он провел время с Пак Чимином, бутылками спиртного и красками… желто-синими. Кажется, что вот-вот кадры в голове с каждой секундой начнут редеть, картина смазываться, терять былую четкость и покрываться мелкими зернами недосказанности, но Чонгук припоминает то, как ушел из дома в поздний час, оставив в квартире призрачное сомнение, холодный, как стужа, напиток из чернослива и легко уловимую марь усталости; улавливает череду смутных воспоминаний о походе в железнодорожную станцию, затем до него доходит, что до рассвета еще есть несколько часов, а… — Чимин, — тяжко вздыхает он, хватается одной рукой за голову от внезапно нахлынувшей и хлестко ударившей по памяти информации: Пак Чимин первым хотел поцеловать Чона. Чимин. Первым. Чонгук чертыхается, не нужно быть признанным всеми гением, чтоб предвидеть будущие обстоятельства. Поэтому Чонгук ничуть не удивляется, когда находит записку Чимина на деревянной тумбе, в которой аккуратно написано одно лишь слово: «Спасибо». И, честно, это его «Спасибо» застревает в глотке парня колючим комом. Чонгук разваливается, бесконечно винит себя, но не видит в этом смысла, ровно как и в том, чтобы сидеть и бездействовать. Он как можно быстрее покидает комнату, собрав все осколочные частицы надежды на то, что, возможно, он не ушел далеко. «Даль» Чимина останавливается на той же лестничной площадке дома Чона. Тот замирает на месте и выдыхает с облегчением чересчур громко — оттого, что радостно — и мигом получает внимание старшего, вовсе не ожидавшего увидеть бодрствующего Гука. — Чонгук-а… Я не думал, что ты так рано проснешься. Я уже ухожу, — нелепо тихо, неуверенно, почти шепотом бормочет Чимин, сжавшись, отчего Чонгук рушится на атомы. Невыносимо больно видеть, как страдает человек, которому ты готов отдать душу и сердце. — Что ты говоришь, Боже, — в тон Чимину отвечает он, быстро спускаясь до него. Тот стойко держится, пусть и с трудом, прячет руки в карманы толстовки и смотрит куда угодно, но только не на Чона. — Чимин, посмотри на меня, — мягко просит Чонгук, мягко и осторожно беря его за руку. — Не сейчас, так случилось бы потом, Гуки, не волнуйся ни о чем. Я ведь все пойму. Чонгук смеется, вызывая удивление у старшего. Тихо так хихикает, качает головой и говорит: — Вроде старше меня, но ведешь себя глупее. Останься, Чимин. Чимин крутит в голове слова Чона заевшей кассетой снова и снова, но нисколько не понимает его. Но сбивается с толку, когда Чонгук совсем осторожно и нежно целует Чимина в губы. Совсем мягко, просто коснувшись своими. — Правда, я не хотел говорить это здесь. Но я чувствую, что если не скажу сейчас, не смогу удержать тебя потом. Просто выслушай меня, хорошо? — Получив легкий кивок Чимина, продолжает, — Тебе было одиннадцать, а мне девять, когда я думал, что буду рядом с тобой до конца своих дней. Знаешь, как те экранные лучшие друзья, остающиеся ими до гроба. Мне было четырнадцать, а тебе шестнадцать, когда я больше не хотел видеть в тебе друга. У меня были такие мысли, от которых пугался я сам. И не мог смириться. Все мои знакомые парни, одноклассники, они… влюблялись в девушек и обсуждали их на переменах. А я чувствовал, что мне это не интересно. Но когда появлялся ты, я знал, что хочу говорить о тебе. Мне страшно до сих пор, хен. Просто страшно, что ты в любой момент можешь прильнуть к своим друзьям, оставив меня снова одного. Я не хочу носить этот груз снова, поэтому… каким бы не был исход, я говорю это сейчас: мне кажется, я без тебя и дышать не могу. — Молчи, пожалуйста. Ничего не говори. Чонгук смотрит-смотрит на него, а Чимин говорит, что они пережили одинаковую историю, лишь боясь своих чувств и прячась от правды, избегая прямого решения и скрывая свои чувства, потому что «Ты понятия не имеешь, как сильно я люблю тебя». Он тянется к нему и совсем как Чонгук — мягко и нежно — целует родинку под нижней губой, ту, что любимая. А Чонгук невольно расплывается в такой искренней улыбке, обнимает за талию, вплотную приближает к себе, и понимает: вечность кроется в мягких губах.

«Все было предопределено С момента рождения Вселенной Просто, просто чувствую, что Весь мир стал отличаться от вчерашнего; Это не случайность».