Вернуться к тебе

Все это было так избито, что просто три ха-ха. И могло случиться уже тогда, но почему-то случилось именно сейчас. Почти все те же люди, что и в далеком августе — уже позабытом, как полая, не интересная ни одному читателю книга. А было ли все это? Было расставание с этими любимыми психами? Были голоса, сливающиеся в рельефный рисунок, где ты был лишь очередной извилистой жилкой на фоне линейного рисунка соло одного, самого прославленного, художника, для которого рельеф был не рельефом, а только ровным обрамлением? Были стекла, были приступы ярости при виде…блять, а вот это, пожалуй, вспоминать не стоит. Как бы далеко Слава не заглянул за пределы своего черного ящика, воспоминания были не из приятных. И только мысли о Сане, случившейся практически в одно время с теми событиями, компенсировали тот холод, что липкими лапами забирался за воротник и сворачивался на шее ошейником из иголок. Теперь кажется, что и не было ничего. Словно куда-то истрепался целый год. Ни лысой макушки рядом с долговязым Славой, ни горячих пальцев, ни взглядов — цепких, ищущих и часто находящих. Кучка смятых листков отдавала сильным привкусом дежа вю, разбавленного сменой декораций — на этот раз это была квартира Дэнчика, — и приятной теплой тяжестью макушки Сани на плече. Сегодня он снова пел Кортнева. Пел так, как только он умел петь, обращая солнечную радость в сквозящую светом тоску. Ни к кому конкретно не обращаясь, смотря внутрь себя, периодически прикрывая глаза и растворяясь в каждой строчке. Пару раз он мазнул взглядом по Славе, и ему в этот момент показалось, что жид выпел — как выпил — строчку про «Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват» как-то уж больно разочаровано, с вопросительной интонацией. И то ли сегодня у всех поломались внутренние таймеры, то ли синхронизация произошла только у Славы с Мироном Яновичем, но Карелин готов был палец себе откусить, что личный оттенок в песне уловил только он. Когда все ждут зрелищ и веселья, мнение одного, кого эта игра в прошлый раз почти лишила зыбкой почвы под ногами, — не в счет. Слава нарочито лениво запустил руку в ворох сложенных пополам бумажек и одну протянул Денису. Вселенная не могла сыграть с ним злую шутку и за все «хорошее», что подкинуло Славе уже, в этот раз обязана была смилостивиться и остановиться на Феде или хотя бы на Андрюхе. Дэнчик в течение нескольких секунд подержал интригу, улыбнулся, и продемонстрировал развернутый листочек всем. — Йоу, — Чейни неуверенно поднял глаза на обладателя обтянутого потрёпанным денимом колена, в которое уже упирался взглядом Слава, мысленно кроя хуями перст судьбы. Чуть затуманенные алкоголем выпуклые глаза жида пару раз моргнули, осознавая произошедшее. Слава тряхнул головой — все нормально, все можно переиграть. — Эй, Славян, так нечестно, — возмутился с другого конца комнаты любитель хлеба и зрелищ Ваня. — Там написано имя Мирона. Толпа вокруг одобрительно загудела. — Блять, кому это надо? — он заметил, как Мирон чуть нахмурился и поспешно отбил: — Не парься, тебя никто не заставляет, — он встретился взглядом с Чейни, ища поддержки. «Нет у меня желания снова, чтобы он мне харкал в лицо, слюнями, стоял передо мной…» Слава отогнал вязкие строчки, всплывшие в голове так некстати, словно у черного ящика внезапно не выдержало дно. — Гнойный, я тебе не враг. Слава моргнул. — Че? — Все окей. Давай сделаем это, — и подался корпусом вперед, подтягивая ближе ненавистный микрофон. — Дэнчик, врубай бит. Это прозвучало нятянуто. Но попытка нравиться всем засчитана, жидок. Они все замолчали, когда Слава тоже взял микрофон. А дальше дело механики, привычной, простой и понятной. Оказывается, обойтись одним куплетом было никак нельзя. Слава видел, как лыбились мудаки из императорской шоблы-еблы, как тихонько что-то говорила им Женя, уже знакомая Славе, как все млеют и тащатся, судя по лицам, когда этот придурок дергается и размахивает руками, кривляясь как в припадке. Может, у него были какие-то особенные движения? Может, он что-то особенное вкладывал в то, что читал, и потому весь сиял ярче лампочек? Может, он читал кому-то? Перестав читать и не меняя выражения лица, эмси всея руси протянул Славе руку, как будто приглашая на танец. Дальше у Славы потемнело в глазах, а потому он не разглядел, как захлопали и закричали остальные, когда их ладони соединились. Надо было вот прямо сейчас что-то сказать так громко, чтобы перекричать шум и гул в собственных ушах, чтобы он услышал. И необходимо стало разорвать эту паутину из собственного молчания, тошноты, неподвижности и гулкой тишины, наполненной эхом от голосов, смеха и музыки. Что это было? Красивый жест? Жестокий жест. На потеху толпе. Да им всем положить на что-либо, кроме себя и своих проблем. И жиду, стало быть, тоже положить. Так, повеселиться, в очередной раз показать, что «он окей», не держит обидок. Словно он не значит ничего, словно он не знает, сколько он сам для него значи… ил. Но стоило Славе с трудом взглянуть на своего визави, как внутри все сжалось в тугой узел. Потому что жид смотрел на него так, словно хотел достучаться. Прорваться в наглухо закрытое на пароль пространство. И настолько серьезным и трезвым был взгляд этих глаз, что стало трудно дышать. «Да скажите же уже ему хоть кто-нибудь прекратить! Букер, Светло, Замай, где вы все, блять?!» — Кхрм. И вот тогда прежде соединенные руки разомкнулись, музыка смолка вместе со смехом и веселыми голосами. Жизнерадостные разговорчики часто стухают, если появляется кто-то не такой жизнерадостный. Но жизнерадостности некоторых ничто не помешает: — Это было ахуенно, чуваки. — Ваня изо всех сил хлопнул обоих по плечам. — Славян? С тобой все нормально? Ваня, убравший, наконец, с лица улыбку, вопросительно посмотрел на него и сжал плечо. «У меня все заебись. У меня всегда все заебись, ты разве не привык? Я могу смириться со всем: со вторыми ролями, с ревностью, с безразличием, со слепотой, с насмешками. Потому что если кто-то и виноват в моих проблемах, — так это я сам. Значит, не достоин. Значит, так и надо: чтобы больно, чтобы наотмашь, чтобы всегда впустую». Он снова посмотрел на Мирона, и сердце в груди сжалось до размера грецкого ореха, став таким же твердым, не бьющимся. — Да, все заебись. Мне просто… — Слава мотнул головой и до боли закусил щеку, загоняя в себя подступивший к горлу комок, — надо отлить. Скоро вернусь. Он даже нашел в себе силы потрепать друга в ответ и только после этого пулей вылетел из комнаты. Слава направился в ванну дальше по коридору, а не прилегающую к гостиной, чтобы избежать лишних вопросов, потому что совсем не был уверен, что сдержится. И точно: — Сука, сука, сука! Тяжелый кулак двинул по несчастной двери так, что в каркасе образовалась пробоина. Это все бухло. Это только бухло. Слава посмотрел на себя в зеркало. Что сейчас на него нашло? Что такого он увидел в этих бездонных глазах, ставших на несколько мучительных мгновений порталом в другое время и измерение, что его лодка с названием «я смогу не вспоминать» пошла ко дну? Ведь в этот-то раз все уже должно было быть нормально. Теперь, когда уже в прошлом. Это прошло. И, как говорят, — стерто. Это было не с ним, не с этим Славой Карелиным. Этот Слава переступил, пересилил, задвинул так глубоко, что не найдешь. Так, что под прессом настоящего все прошлое стало не более, чем кусочком прессованной бумаги. Одним-единственным листком со списком имен тех людей, что оставили след в сердце. Людей, которых больше нет — совсем или в том смысле, в котором они имели для него значение раньше. Он же приказал себе перелюбить и не думать. И, стоило отпустить, нашлась и для него ниша. И он соврал бы, если бы сказал, что ниша эта была не самой приятной за весь год. И он называл это прогрессом. Милая, веселая, может, слишком наивная и местами не настолько чуткая, как хотелось бы, но… кто идеален? А для Славы эта другая Саня внезапно стала спасательным кругом, в который он вцепился — она была теплой, а стала еще теплее, еще ближе, еще уютнее. И это без всякого сомнения, было лучшим вариантом. И, кажется, еще и взаимно. Врать себе приходилось все реже, все с меньшими усилиями. «Точно, блять. И именно поэтому ты сейчас, как мудак, пытаешься не разнести ванную друга». Не нужно было никаких вопросов, только не сейчас, когда перед глазами поплыла красная пелена злости и горечи. По венам текла талая вода. Одна гребаная бумажка и… его рука, в одночасье вернувшие все, что он знал и чего не знал, хотя и мечтал об этом каждую ночь в течение лет — скольких?. Вскрывшие все бетонные стены и раскопавшие под обрывками старых постеров других рук и других глаз запылившийся лист с убористым почерком… Надо было взять себя в руки. Слава сунул лицо под холодную воду и шумно втянул носом воздух. В ушах, как назло, натянутыми струнами звенели строчки одной из тех сопливых песен, которые слушают тупые девочки малолетки в минуты отчаяния. — Слав? — в дверь вежливо постучали. А ведь он так хотел, чтобы его не доебывали. — Все путем? Ты пропал, и я подумал… — Дэнчик, я щас. Скоро закончу, — Слава не узнал собственного задушенного голоса. За дверью неуверенно переступили с ноги на ногу. — Я могу чем-то помочь? Если это из-за того, что тебя заставили баттлить, хотя ты не хотел… — Просто дай мне минуту. «Поразительная проницательность, — Слава с трудом сдержался, чтобы не сказать этого вслух. — Только развернутый ответ о причинах тебя едва ли удовлетворит». Чейни не нужно было повторять дважды. В таких ситуациях он, к счастью, был деликатен. В отличие от… — Гнойный! Чейни, пусти. — Он просил не беспо… — Гнойный, это я. «Спасибо, капитан очевидность». Слава сжал края раковины так, что хрустнули костяшки. — Мирон, не будь упрямым, я же сказал, он не пустит. Очевидно, Чейни с его доводами не мог стать преградой на пути Оксимирона. — Окси, это невежливо. Нужно уважать чужое пространство. И вот о ком это он только что сказал? О Славе, склонившимся над раковиной, или о себе, кого только что мудацким образом отодвинул Окисимирон? — Слав? — уже намного тише, но ближе. Звук отодвигающейся задвижки — вот и все приглашение. Лицо Дэнчика в этот момент надо было видеть. Жидок даже не смог сдержать ухмылки, проскальзывая мимо него в приоткрытую дверь. Во все еще алкогольной, но стремительно трезвеющей голове удивленного Чейни начала складываться картинка. Они никогда напрямую не обсуждали всю сложность взаимоотношений Славы с Оксимироном. Но по невольно сказанным фразам, по многозначительным взглядам, которые друзья по инерции кидали на него, если в теме разговора всплывало имя Мирона, можно было догадаться, что для Славы это было по-своему важно. Но Слава никогда не рассказывал сам. А Денис никогда не спрашивал: у него было железное правило не лезть в душу к человеку, пока тот сам не будет к этому готов. Пока он не доверится настолько, чтобы пустить тебя. «В душу, как же, — Денис мрачно улыбнулся, разворачиваясь на пятках и спеша покинуть коридор. — Ты в ванную-то меня не пустил». Он же ценил его как друга. Ценил и уважал. Уважал его силу воли, его смелость. Сам Денис много раз спрашивал себя, смог бы он пройти через всю ту кучу дерьма, через которую прошел Слава и не сломаться. А вот его друг находил в себе силы двигаться дальше, не смотря ни на что. И лишь иногда в глазах его мелькали не совсем понятные Денису эмоции: обида или разочарование, тоска или досада, а иногда казалось, что он ненадолго выпадал из этой реальности, переносясь мыслями куда-то далеко. И все это — абсолютно без видимых причин. Но, стоило Денису накрыть его плечо своей рукой, Слава снова начинал улыбаться. Он был одним из не многих, с кем Денис рад делился своими планами на будущее и проект, рассказами о прошлом, достижениями настоящего. И радовался, когда Слава делился кусочками своих. Правда, делал он это не очень охотно, но Денис и не настаивал. Слава вообще был достаточно закрытым человеком, так зачем доставлять ему лишний дискомфорт? К тому же, любое напряжение можно было снять репчиком. И этого было достаточно. И вот теперь — снова эти непонятные реакции, неожиданные всплески и какие-то обиды. Он не доверяет ему? Или доверяет, но недостаточно? И в любой другой ситуации Денис бы действительно не понял, с чего Слава вообще так отреагировал на шуточный баттл. Это же прикольно, что Мирон изжил в себе последние следовые остатки былой вражды. В любой другой ситуации. Но не сейчас. Сейчас на уровне интуиции у Дениса зародилось противное сосущее чувство — словно клещ присосался к нему изнутри своими маленькими лапками. Когда он вернулся в гостиную, из стерео-системы лилось что-то заунывно-лиричное, и Денис поспешил переключить трек, да так и завис с пультом управления в руке. Картинка сложилась. Среди рассредоточившихся по всей комнате ребят, он нашел Замая и, подсев со спины, задал на ухо один-единственный ковырявший его вопрос: — Что он значил для него? Андрей повернул голову к нему, покрутил в руках бутылку и грустно ответил: — Что-то очень большое. Его не поймешь. Внутри дернулось и стало как-то пусто. Словно тебе уже давно рассказали шутку, смысл которой ты понял только сейчас, и смеяться уже глупо. Да и не смешная она ни разу. Говорить больше не хотелось. Он кивнул Андрею и протянул пустую рюмку. — Нахуя?! Просто ответь: нахуя ты это сделал? Слава сидел на бортике ванны и смотрел на Мирона красными, как у больной собаки глазами. Кажется, последний раз он выяснял отношения в прошлой жизни: в голове какая-то каша, бессмыслица, все путается, и Мирон не знал, как начать разговор, ни начало, ни середина, ни уж тем более конец которого не понравится ни одному из них. Поэтому он просто наклонил голову, зарывшись в еще пахнущие шампунем волосы носом, и прошептал, надеясь на то, что его услышат: — Извини, я не должен был этого делать… — Слава дернулся и уперся кулаком ему в живот, пытаясь держать дистанцию, — так. Я должен был сделать это еще тогда. Первостепенным и самым сильным желанием было втащить. Сука. Блять, еще десять минут назад он сомневался и не верил в то, что прочитал во взгляде жида. А сейчас уже злится и находит поводы высказать ему все, что думает. За все время, когда не мог произнести ни звука. Внутри клокотала и пузырилась, переливаясь через край, чистая злоба, замешенная на густом вареве из нетерпения и восторга — неужели все это происходит? Слава закрыл глаза. «Какой же ты ебанат, Слава Карелин. Как быстро ты готов отбросить все, что нажил таким трудом, потерять свой зыбкий мост ради чего-то непонятного, непроверенного, ненадежного. И кто тебе вообще сказал, что тебе что-то предлагают?» Слава с силой отодвинул Мирона от себя. — Мирон, ответь мне, — было странно обращаться к нему вот так. Просто по имени. — Как давно? Казалось тишину, повисшую в воздухе после этого вопроса, можно было резать ножом. — Мне кажется, с того момента… — Мирон замялся. Он прогонял про себя возможные вариации разговора уже тысячу раз, но теперь не мог вспомнить ни одной фразы. — Когда ты подошел ко мне перед… — он отвел взгляд в сторону, но уже в следующий же момент снова поднял глаза на Славу, — баттлом. Когда я понял, что повел себя, как урод. И насколько это было несправедливо. — Ты типа пожалел меня? — Слава не без труда подавил в себе новую волну злости: нужно выслушать, нужно подождать. Происходило что-то важное. Оба это понимали. — Нет, не жалость, конечно. Они смотрели друг на друга, и Мирону казалось, что воздух между ними гудит, как высоковольтные провода. — Просто я понял, что весь мой страх объяснялся лишь тем, что я… боялся поверить… — Хватит, — резко отбил Слава. — Это блять, так… банально. Вряд ли он когда-то видел его таким…разочарованным? Краснота уже давно прошла, взгляд теперь стал нечитаемым, и лишь сухие от укусов, в мелких трещинах губы выдавали его крайне неспокойное состояние. И, ебаный в рот, как же хотелось поцеловать их в этот момент. Слава поймал на себе взгляд Мирона и отполз на самый край ванны, а потом встал, спиной открывая дверь. — Даже блять не думай. В следующее мгновение его уже не было не только в ванной, но и в коридоре, а Мирон остался в растерянности стоять посреди холодного кафеля, увидевшего сейчас одну из самых странных сцен, случавшихся в этой квартире. На что он рассчитывал? Что его не оттолкнут? Что тут же поймут-простят-примут, как заблудшего сына? После всего, что он сделал? Нет, точнее — после всего, чего он не сделал из того, что должен был давным-давно? Тупо… Но он осознал. Хотя бы осознал — и это решало. Действительно: ведь именно ради этого все и планировалось. Правильнее будет, совсем не планировалось — ведь кто знал, как повернется сегодняшняя туса, — а идея Денчика просто круто вписалась в возможный сценарий… Будучи знакомым с Карелиным уже почти год, не считая того времени, что было до, он перестал замечать, как много дает ему «общение» с ним. Приходил ли ты после концерта, заебанный, или после очередного сумасшедшего дня в «Букин машин», с кашей вместо мозга от бесконечных проблем и поисков их решений — в твиттере, инсте, или на странице в контакте — тебя всегда ждал свежий «зашквар», который подготовил Гнойный, как он сам выражался. Поначалу Мирон испугавшийся за свою вменяемость, попытался осторожно откатать события назад во времени и прислушаться к своим ощущениям… Получилось не сразу. Попытки с десятой. Потому что всякий раз натыкаясь на признаки чего-то… подозрительного в своих воспоминаниях, он прятал голову в песок, как заправский страус. Жизнь разделилась на до и после: комфортная, безопасная, где есть семья и друзья, и другая, мало тебя касающийся, если ты только ей чего-то не задолжал, где нет ничего для тебя, за что хотелось бы держаться. Но отправная точка датировалась даже не днем баттла, а моментом, когда в его мире появился вообще такой человек, как Гнойный. Из-за которого все и случилось. Вообще все. Случились счастливые Ваня, Порчи и Илья, случилась переоценка «ценностей», случился Лос-Анджелес. Не только из-за Славы, но в том числе и из-за него, потому что он был звеном — одним из самых связующих. Случилось заново поверить в себя и в тех, кто рядом. Поверить в то, что кому-то бывает не все равно, когда у тебя все летит к хуям. И что люди на самом деле умеют прощать, если любят. Случалось извиняться — не автоматически оправдываться, как это было раньше, лишь бы не лезли, а искренне хотеть все исправить. Он не сделал слишком многого, но сделал столько и столько почувствовал за небольшой промежуток, где был Карелин, — а еще был уверен, что впереди почувствует не меньше, — что невольно пришел к выводу: Слава для него — один из значимых людей в этой жизни. Вот на этом-то самом месте Мирон обычно стопорился и не хотел больше ни о чем думать. Хотелось отмотать пленку и поставить на паузу. Сначала он решил, что это всего лишь собственничество: ты дня без упоминания обо мне протянуть не мог когда-то, теперь ты не можешь цеплять еще кого-то. Но, начнем с того, что такое ты все равно не будешь испытывать к сторонним людям. А продолжим тем, что в случае с другими людьми, о своих правах на которых тебе хочется заявить таким образом, всякий раз при виде поцелуя их с, кажется, Сашей, ты не будешь хотеть оттащить эту милую девочку за волосы, а самому поцеловать человека так, чтобы он и думать забыл о ком-то еще. Сделать его счастливым. И попытаться быть рядом любой ценой. Чтобы прийти к конечному выводу, Мирону пришлось ответить себе еще один вопрос: ты бы хотел, чтобы ему все еще было не все равно? И, получив, наконец, ответ, он решил проверить, а осталось ли у Славы к нему хоть что-то. И вот пришла пора рождения Денчика — отличной возможности попытаться что-то сделать или доказать. И получилось. Сказать, донести хотя бы часть. Но Слава среагировал как всегда противоречиво. А теперь Мирон стоял посреди ванной и не знал, как быть дальше. Возвращаться к остальным и до конца вечера гипнотизировать — или, наоборот, избегать Славу не хотелось. Как и дежурно отвечать на вопрос «Всё путем?», ловя на себе любопытные взгляды. Выскользнуть из битком набитой квартиры незамеченным почти не составило труда. На него просто никто не обратил внимания. Мирон вышел из подъезда, набросив на голову капюшон и необычайно чувствуя все и сразу: и моментом пробравшийся под куртку холод февральского дождя, Питерский влажный ветер, и этот свой самый решающий шаг. Он схватил его за руку где-то на последней ступеньке. Мирон и сам бы не смог объяснить, как он понял, кто это, даже не слыша шагов за спиной, но оборачиваясь, он уже точно знал, чья рука сжимает плечо. Горящие от усталости глаза с необычайно серьезным выражением смотрели на него, нахмуренные, сведенные к переносице брови, напряженные плечи — все выдавало его озабоченность чем-то. Мирон внимательно всматривался в него: черные джинсы, кофта небрежно наброшена на плечи, расстегнута, словно он накинул ее второпях перед самым порогом — он даже не потрудился надеть куртку. — Я хотел спросить, это точно не было шуткой? Тупой шуткой, каким-нибудь приступом филантропии или просто желанием показать, какой ты больше не сноб? — Я никогда им и не был. Слава криво усмехнулся. — Все мои слова — правда. Я хотел, чтобы ты понял. — Понял что, Мирон? Может, ты и обладаешь невероятной интуицией евреев, вот только я предпочитаю ясность в высказываниях. Мирон шумно вздохнул. Это было сложнее, чем казалось. Может, просто алкоголь начинался выветриваться из крови, забирая с собой храбрость. Слава напряженно следил за внутренней борьбой Мирона, отчаянно подыскивающего слова. Это было даже забавно — так он хмурился и порывался что-то сказать, но тут же прикусывал язык. Боялся сказать не так, но все же очень хотел. Он сглотнул, собираясь с духом. — Я не хочу тебя терять. — Не потеряешь. Я никуда не денусь, — его губы исказила вымученная улыбка, больше похожая на гримасу боли. — Буду рядом. Буду рядом? Что значит ебаное «буду рядом?» Явно не то, чего бы он хотел. Он собирался остаться рядом с ним, продолжать цеплять язвительными комментариями и в редких сообщениях спрашивать «как дела»? — Слав, я… — Мирон покачал головой. — Без тебя не было многого из того, что есть у меня сейчас. Я уже говорил, ну, тогда, на презентации, что ты меня разбудил…- он взял холодную, чуть шершавую руку Славы в свою и сжал ее. — Все не кончится так, это не правильно. И я… Он даже не дал ему договорить, сквозь шум дождя Мирон разобрал тихое «заткнись», и через секунду он спустился на ступеньку ниже и обнял его так крепко, что Мирон сглотнул сильно и больно, чтобы проглотить предательский комок. Слава был очень мокрым, и Мирон только сейчас вдруг понял, что и он тоже: куртка промокла и неприятно липла к телу, по лицу стекали капли дождя, и было холодно. Мирон дернулся, и Слава перехватил его покрепче, уткнувшись холодным носом куда-то между шеей и плечом. Когда он, наконец, поднял взгляд, глаза Славы блестели — и не только из-за бликов фонаря. У Мирона внутри дернулся и взорвался напряженный шарик, разлетевшись в груди на тысячи шариков поменьше. Дождь продолжал расходиться, но Мирона почему-то это не беспокоило, а беспокоила маленькая скорбная морщинка, залёгшая меж бровей Славы, и его сухие обкусанные губы. Неловкость постепенно отступала, оставляя место странному ощущению, когда внутри появляется такое приятное чувство, словно сердце тянут вверх, а грудь переполняется кислородом, но его все равно мало. Свободная рука Славы скользнула ему на шею. Оглушительный удар грома прокатился волной, скрепляя момент этого поцелуя. Для одного — неожиданного, для другого — такого долгожданного… Два человека, казавшиеся размытыми и нечеткими из-за дождя, прильнули так близко друг к другу, что и вовсе нельзя было различить, где кончается один и начинается другой. Денис стоял на балконе, поднеся к губам дотлевающую сигарту, наблюдая за этими двумя, и на его лице было такое выражение, которое никто никогда раньше у него не видел.