Высокие отношения

На свете много придурков. Некоторые из них считают Харрисона Лава неспособным на истинную любовь. В их числе — губернаторская дочка Элена и её надменный папаша, искренне верящий, что на самом деле это не он сжёг заживо свою красотку Эсперансу. Как-то пьяный Рафаэль Монтеро битый час плакался в мундир капитану Лаву, а тот слушал и не понимал: почему? Почему губернатор отрекается от единственного достойного поступка, сделанного им во имя любви? Харрисон Лав так бы не поступил. Харрисон смотрел бы на пламя, пожирающее любимую женщину, и страдал бы вместе с ней. А потом бродил бы по горячему пеплу, разыскивая хоть что-то, что можно хранить у сердца. Обгорелую брошь, череп — да что угодно! Знак любви. Совершенной и прекрасной. Да, сам Лав предпочитает мужчин. Красивых, сильных, непокорных. Их приятно любить, чувствовать их ответную страсть, убивать их... Гнев? Бешенство? Что ж, пускай они не любят Лава. Но накала чувств это не отменяет. Мексиканцы особенно хороши. Неистовые, плюющие на любые условности, такие горячие, такие живые... Умирают гордо, не хнычут перед палачом. Какое же это наслаждение — видеть неугасимый огонь, смех под ударами кнута, презрение к смерти, плевок под ноги вместо мольбы о пощаде. Достойны ответного чувства. Достойны любви. Братья Мурьета были как раз из таких — из достойных. И голову старшего из братьев, Хоакина, капитан Лав хранил, считая величайшим сокровищем. Спускаясь в подвал, гладил банку с трофеем, иногда подносил к губам и целовал холодное стекло, вспоминая горячие скалы, ненависть и страсть. «Я убивал тебя с любовью», — шептал Харрисон, и ему казалось, что Хоакин понимает. Рядом с головой Хоакина Харрисон всегда, при любых переездах, оставлял свободное место. Для младшего брата. Для Алехандро. И когда Алехандро появился в губернаторском доме, когда позволил себе на глазах у множества разряженных ничтожеств ухаживать за Эленой, Харрисон лишь улыбался. Горячий. Живой. Мой. Девчонка не дождётся тебя, Алехандро. Мой — и ничей больше. Харрисон спускался в подвал и гладил пустое место на полке. Мёртвые глаза Хоакина смотрели куда-то в пустоту. Это было почти невыносимо, и капитан Лав снова и снова целовал дурацкое стекло, разделяющее их лица. Ты хорош, Хоакин, невыразимо хорош. Но он — ещё лучше. Наверное, вместе с головой стоит отрезать Алехандро Мурьете и руки. Если хорошо поработать, можно не заспиртовывать, а высушить их, и прижимать к себе, укладываясь спать на жёсткой армейской койке. Всё не так одиноко. А ещё позже пришло понимание высшей жертвы во имя любви. Ты хорош, Алехандро. Так хорош, что захватывает дух, что весь мир не стоит блеска твоих глаз, когда ты, разгорячённый, смеёшься и атакуешь. Великолепен. Лучше всех. Только фехтуешь неважно. Ты поздно начал, Алехандро. Не твоя вина. Живи, Алехандро. Если когда-нибудь я приду к тебе во сне — пускай и в кошмарах — то счастье моё окажется полным. Прости, Хоакин, но рядом с тобой не будет стоять голова брата. Падая всем телом на клинок Алехандро Мурьеты, капитан Лав улыбался. И жалел только об одном — что его спину никогда не располосует кнут Зорро. Ничего. Может быть, они встретятся в аду. В одном котле. И будут любить друг друга.