По трубам

Счастью Лёвочки не было предела, когда родители договорились со службой перевозки и на квартиру ему доставили в целости и сохранности родное пианино «Блютнер». Немецкий красавец-инструмент удобно устроился между письменным столом и окном, и Лёвочка первые дни никак не мог налюбоваться. Садился на старенькую полуторную кровать своей съемной однушки, разглядывал «Блютнер», жадно обласкивал взглядом клавиши и золотистую вязь букв и завидовал сам себе. Вот он, студент-второкурсник, уже живет отдельно от родителей на стипендию и деньги с подработки, а музыка все еще с ним. Не стала ребяческой блажью, как любил говорить отец лет пять назад, не отошла на задний план после поступления на прикладную филологию, не наскучила и не приелась. Когда спала немного первая волна эйфории, Лёвочка с удовольствием стал садиться за пианино и музицировать. Решив отводить под занятия не меньше двух вечерних часов, он каждый день откладывал в сторону дела и отдавался во власть сладостного звучания перебираемых клавиш. Лёвочка играл хорошо. Об этом ему говорили все, от матери до строгой и объективной преподавательницы музыкальной школы. Помимо прекрасной базы Лёва располагал еще и нешуточным азартом и вдохновением в исполнении как классических, так и современных произведений. Поэтому играл он, бесспорно, с душой и изыском, и ни за что бы в жизни не мог предположить, что кого-то ноктюрны Шопена и Дебюсси могут привести в состояние неконтролируемого бешенства. А именно это и произошло на второй неделе переезда пианино на новое место жительства. Лёвочка как раз принялся за нежный «Весенний вальс», прикрыв от блаженства глаза, когда оглушительно громким раскатом прошелся по трубе батареи первый удар. Сначала Лёва, конечно, лишь вздрогнул от неожиданности, не зная, что удар был специальным и предупредительным. Он только поглядел задумчиво под потолок, где труба витком ныряла к соседям сверху, пожал плечами и продолжил с того места, на котором его прервали. Всего несколько секунд самой легкой музыки на свете, и удары по батарее повторились громче и мощнее. Лёва с неудовольствием уставился на трубу, которая так варварски разбивала звуковую гармонию, и упрямо, чуть резче, ударил по клавишам. Не успел он забыться, как удары посыпались на батарею частым-частым раздраженным боем. Теперь сомневаться в том, что трубы передавали ответное послание именно ему, Лёве, не приходилось. «Кому, — изумился Лёвочка, — мог не понравиться Шопен?» И все же, о вкусах не спорят, рассудил он после краткой заминки и решил, что попробует задобрить вспыльчивого соседа исполнением «Californication» группы «Red Hot Chili Peppers». Он ведь не сноб какой-нибудь, чтобы воротить нос от современных хитов. Но стоило ему начать играть, как батарея буквально взорвалась новой партией гневных шумов. У Лёвочки чуть уши не заложило от ужасной какофонии. Каким бы расстраивающим ни был этот факт, но занятие музыкой пришлось прервать. Лёвочка опустил крышку, устроился за письменным столом и утешил себя тем, что все равно пришлось бы закончить раньше из-за заданного по учебе реферата. На следующее утро, выходя из квартиры, Лёва пересекся с соседкой по лестничной клетке, бабой Аней. — Ой, Лёвочка, а что ты вчера так мало поиграл? — спросила она, разочарованно покачав седой головой. — Мы с мужем так любим слушать! Лёва удивился: — Вы разве не слышали, баб Ань? — уточнил он, глянув в сторону лестницы. — Меня сосед сверху обругал стуком по батарее. — Нет, не слышала, — баба Аня досадливо отмахнулась. — Да в доме, Лёвочка, планировка такая, что тебя слышно только сверху, да у нас с Васькой. А уж что наверху творится, расслышать только через трубы и можно. «Вот это мы неудачно встретились с противником музыки, — расстроился Лёва. — Живи надо мной любитель инструменталки, играл бы себе и играл». Скомканно распрощавшись с бабой Аней, Лёва побежал на пары. Дневная суета немного отвлекла его, но вечером, когда он вернулся и перекусил фруктами, собираясь сесть за пианино, проблема вновь напомнила о себе видом обшарпанной предательницы-трубы. «Ничего, — Лёва был настроен решительно. — Папа тоже сначала на меня ворчал, так привык же и даже проникся. Так что буду тебя просвещать и взывать к твоей душе, сосед сверху!» И Лёвочка сел за пианино, сходу начав с «Сицилианы» Баха. Поначалу никто не мешал, и он даже увлекся, порадовавшись, что вчерашний эпизод может не повториться, но тут же, будто уловив этот маленький лучик надежды, злорадно забубнила батарея. Звук был глуше вчерашнего, будто трубу лениво толкали пяткой, но музицировать мешал здорово. Лёвочка не остановился, заиграл громче, но и удары по батарее не отставали. Упрямству соседа можно было только позавидовать. Он даже темпа не сбавлял, будто неумело подыгрывая великому классику. Лёва сцепил зубы, косо поглядывая на батарею, ускорился и сам не заметил, как с Баха соскочил на что-то из «Нирваны», что звучало порезче и пообиженнее. Худо-бедно Лёвочка отыграл час и к концу оказался вымотавшимся и мокрым от пота, будто выдержал целый концерт. Он только и смог после этого, что помыться, залезть под одеяло и крепко заснуть. С того вечера Лёва твердо вознамерился переиграть соседа. Не изменяя себе, каждый день он садился за пианино, как следует разминал пальцы и принимался мучить несчастный «Блютнер» во имя справедливости и музыкальной гармонии. Сосед, казалось, тоже взял за привычку посвящать себя вдохновенной драке с батареями и теперь гремел не только над Лёвой, но и время от времени со стороны санузла. С азартом и волей к победе они так включились в негласный поединок, что занимались им все вечера напролет. Лёвочка даже и не думал, что из-за запала стал играть куда громче обычного, и понял это лишь тогда, когда на подъездной двери стали появляться объявления разгневанных соседей. «Хулиганы! Вырубите своего ба-Баха!» или «Снимите студию, музыканты окаянные!» Впрочем, дуэты случались в законное время, и вызвать полицию недовольные не могли. Но если их терпение еще держалось, сказать того же о взрывоопасном любителе бить по трубам было нельзя. В начале второй недели он подловил Лёву у двери его квартиры и прижал к стенке. — Что такое? — растерялся Лёва, обняв рюкзачок с учебниками. — Вы кто такой? — Твой ночной кошмар, — неласково буркнули в ответ. — Глеб я. А вот ты кто такой, Шопенгауэр недоделанный? — Шопен, ты имел в виду? — осторожно поправил Лёва, разглядывая Глеба и признавая в нем батарейного бунтаря. Высокий и широкоплечий, зараза — такой же прибьет и не заметит. Со злющими карими глазами и вороньим гнездом вместо прически на голове. — Я Лев. — Да хоть Александр Сергеевич, — поморщился Глеб, не отнимая руки, которой пришпилил Лёвку к стене, как высушенную бабочку. — Ты что творишь, ненормальный? Ты мне всех девок распугиваешь своими концертами. Я уже неделю потрахаться не могу! Лёвочка тактично пропустил мимо ушей непристойные слова и только уточнил расстроенно: — Как? Девушкам не нравится классика? — Еще как нравится, — рассердился Глеб, сверкнув на него темными глазами. — Заслушаются и под юбку залезть не дают, — Глеб передразнил писклявым голосом: — «А кто это там играет?», «Ой, как красиво!» — Правда? — обрадовался Лёва. — Как здорово! — Не вижу ничего здорового, — мрачно ответил Глеб и отпустил Лёву. — Я тебя предупреждаю, гений ты недооцененный, будешь мне жизнь личную губить, у меня будет недотрах. И тогда мне придется выебать тебя за неимением других вариантов. Лёвочка аж весь пугливо сжался. Но подкреплять угрозу какими-либо действиями Глеб не стал, только зловеще усмехнулся и скрылся на лестнице, ведущей на этаж выше. Лёва, конечно, не на шутку перепугался. Глеб вон какой здоровый и внушительный. И все же, не было в этом Глебе ни намека на жестокость. Просто вспыльчивый парень, но видно, что отходчивый. «Ишь, чего, — подумал Лёва, когда после ужина взгляд его упал на призывно блестящую крышку пианино. — Ему, значит, личную жизнь устраивать надо, а мне заниматься — нет?» И он упрямо сел за инструмент, принявшись наигрывать что-то легкое и беспечное. Глеб присоединился спустя минут пять, да с такой силой забил по трубам, что казалось, будто вот-вот вырвет с корнем батарею. Но Лёве было уже не привыкать, и несколько партий подряд он все же с наслаждением доиграл. — Ну ты и смертник… — заявил Глеб на следующий день, нагнав его по пути в универ. В дневном освещении Лёва получше разглядел соседа, его статную фигуру в темном зимнем пальто, и вспомнил, где раньше его видел — на этаже географического факультета. — Я же сказал тебе не колотить по клавишам. — А еще чего-нибудь «дельного» ты не сказал? — язвительно произнес Лёва и отвернулся, разглядывая заледенелую вязь электрических проводов. — Сказал, — согласился Глеб и вдруг оказался так близко, что следующие его слова вместе с горячим смешком ошпарили Лёве ухо: — Что выебу тебя такими темпами, чучело. Глеб обогнал его и скрылся за поворотом, а Лёвка, обидевшись на «чучело» и вновь пропустив непристойности мимо ушей, фыркнул и замедлился. Не хватало еще и в универ вместе с этим дикарем идти. Их борьба продолжилась и только набрала силу. Лёвочка играл с таким упоением, как если бы пытался завоевать все престижные награды разом, а Глеб самозабвенно бился привидением в трубах. И как его только родители не выгнали из дому? Наверное, он тоже жил один, судя по тому, что Лёва периодически наблюдал из окна, как Глеб то тащит к мусорке очередной пакет, то возвращается со скорбно худенькой авоськой из продуктового. Если им случалось пересекаться в подъезде или по пути в универ, а в последнее время это было скорее закономерностью, чем цепочкой случайностей, диалоги их не отличались разнообразием: — Побереги отопительную систему, бандит. — Лучше тебя выебу и нервы поберегу. Подъездная дверь, как и дверь Лёвочки временами, пестрела объявлениями, записками с угрозами и мольбами. За музыкальной войной следили всем подъездом, а особенно азартные мужики и вовсе делали потихоньку ставки. — Соль есть? — как-то спросил Глеб, спускаясь по лестнице и заметив выходящего из квартиры Лёву. — Ой, есть, — засуетился тот, воткнув ключ обратно в замочную скважину. — А тебе для чего, готовишь что-то? — Да, ритуал по изгнанию из тебя бесов! — рыкнул Глеб и с грохотом пронесся мимо. Что бы кто из них ни говорил, а пререкаться вошло в привычку и как-то незаметно для обоих стало неотъемлемой частью родной бытовухи. Лёвочка даже с удивлением отметил, что без аккомпанемента батарей, а это случалось по выходным, когда Глеб уезжал за город, играть ему уже было не так радостно, и что сердце от предвкушения новой стычки подскакивало в груди, когда он замечал встрепанную Глебову шевелюру по пути на учебу. — Что ж ты делаешь, — прорычал Глеб, как-то наткнувшись на него в продуктовом. Он потряс у носа Лёвочки связкой бананов. — За что ж ты меня так мучаешь? — Как? — с придыханием и искренним недоумением переспросил Лёва. — Глеб, музыка не может мучить! — Еще как может, — убежденно припечатал Глеб, мельком глянув в его корзинку. — Знал бы твой Шопенгауэр, что я из-за него от спермотоксикоза помирать буду, и ноты бы из себя не выдавил. — Шопен, — терпеливо поправил Лёвочка. — Плевать, — Глеб прошел было молча мимо, но, еще раз глянув к нему в корзинку, тихо сказал: — Не бери эти йогурты, они бог весть из чего сделаны. Этикетки читать надо. Так они и жили весь декабрь. Лёвочка играл, Глеб бесился, соседи лезли на стенку, а подъезд уже стал местной достопримечательностью всего двора — к нему разве что очереди по вечерам не выстраивались. А потом вдруг Глеб затих, перестал долбить по батареям. В первый день Лёвочка подумал, что тот, должно быть, остался у матери, которая жила за два квартала от них — и когда это он только умудрился столько о Глебе узнать? — но тот не подключился к концерту и на следующий вечер. В универе он тоже не появлялся, потому что как Лёвка его ни караулил у геофака, так и не дождался. Это заставило не на шутку разволноваться. А вдруг — съехал? Или, того хуже, уступил первенство? Лёвка, конечно, этого и добивался, но в пререканиях с Глебом будни проходили не так однообразно, да и запал тот в душу со своей грубой манерой общения и почти что приятельскими «привет», «пока», «а не выебать ли тебя, зараза ты такая?» И Лёвочка, решив узнать о случившемся из первых уст, поднялся этажом выше и позвонил в нужную дверь. Глеб открыл почти сразу же, заспанный и весь какой-то осунувшийся. Но стоило ему увидеть Лёвку, как в черных глазищах зажегся привычный огонек, плечи расправились, а губы растянулись в ядовитой ухмылке. — Явился? — спросил Глеб тягуче. — Скучно стало без меня? — Да, — на автомате ответил Лёвочка, засмотревшись на его подтянутое тело, едва прикрытое домашними легкими одежками. — То есть нет. Просто… Решил проведать, не случилось ли чего? — Случилось, — согласился Глеб, втянув его за руку в квартиру. Распутал шнурки его шапки, стянул ее с Лёвкиной головы, по-хозяйски стряхнул с его плеч зимнюю куртку. — В моей голове что-то щелкнуло, сердце в груди затрепыхалось, заныло, и я вдруг понял… Я понял, Лёвка, что полюбил твоего Шопенгауэра! — Правда? — обрадовался Лёвка, помогая ему вытащить себя из ботинок. — Нет, дебил, — фыркнул Глеб. — Я понял, что ты нарвался, и что я оттрахаю тебя прямо на этом ссаном пианино, как выдастся возможность. — Что?! — Что слышал, — Глеб поставил его ботинки на коврик у двери, прошел по коридору и махнул рукой. — Пойдем, чаем с пирожками угощу, бабушка моя пекла. — Так ты у бабушки был, — тихо пробормотал Лёвка и пошел на вкусные запахи, совершенно позабыв про Шопена, устами некоторых неучей трансформировавшегося в классика немецкой философии, и перспективу непристойностей на пианино. Глеб был жив и здоров, так зачем придираться к мелочам? Лёвочка играть, конечно же, не перестал. Как ехидно отметил Глеб, только упавший на дом метеорит мог потягаться с силой музыки. Но Глеб больше не стучал по батарее. Потому что торчал вечерами у Лёвки на квартире, не церемонясь даже в пределах чужой жилплощади, листал его книжки, валялся на его диване, копался в его холодильнике и проводил ревизию продуктов, бурча, что Лёва питается дрянью и заработает себе скоро язву. Все это он делал, терпеливо слушая то нежные переливы вальса, то энергичные партии рок-хитов, переложенные на пианино. То есть это Глеб думал, что слушал терпеливо, а Лёвка, то и дело чувствовавший на себе пристальные, огнем жгущие взгляды, так не считал. — Ну что ты смотришь? — спросил он как-то, опустив крышку пианино. — Смотрю и диву даюсь, как такие задроты, как ты, еще не вымерли, — нашелся с ответом Глеб, а сам отвел взгляд и почему-то смутился. — Слушай, Лёвк, я это… Девушку к себе хочу привести. Ты мог бы завтра вечером не играть? — А что вы будете делать? — наивно удивился Лёвочка. А он только, разглядев на полке в квартире Глеба диски «Skillet», хотел в интернете найти ноты для пианино и его приятно удивить. — Уж не Шопена слушать, — раздраженно отозвался Глеб, с вызовом посмотрев ему в глаза, и Лёвка вдруг понял. И, сам не зная отчего, расстроился. — А. Ну хорошо. Весь следующий день Лёва ходил как в воду опущенный. Не радовали ни классика, игравшая в наушниках по пути в универ, ни гостинцы, которые утром завезла мама. Мысли то и дело возвращались к Глебу, вертелись вокруг него, как планеты вокруг солнца, а когда Лёвочка пришел вечером домой, увидел пианино и сиротливую безмолвную трубу, он совсем расклеился. Сел на кровать, обняв себя руками, и даже не вспомнил об ужине и о том, что вообще за день ни кусочка в рот не взял. Лёва бы сидел так до самой ночи, если бы не раздавшийся звонок в дверь. Он поплелся открывать и к собственному удивлению увидел на пороге довольно улыбающегося Глеба. Встрепанного и запыхавшегося. «Ну ясно, что делал», — кисло подумал Лёвочка, даже не ища оправданий собственной тоске. Тут и к гадалке ходить не надо — втрескался он в Глеба по самое не балуй, а тому хоть бы что. Втерся в доверие, заставил прекратить музицировать и получил свое. — Как с девушкой? — тускло спросил Лёва, развернулся и пошел обратно к кровати, не дожидаясь, когда Глеб скинет обувь. — Поколотила меня и сбежала, — сообщил Глеб как ни в чем не бывало. — Что? — не понял Лёва, обернувшись. — За что? — За то, что променял ее на Шопенгауэра, — рассмеялся Глеб. Он аккуратно поставил свои ботинки рядом с Лёвиными и подошел, глянув на пианино. — Проверка дала тот результат, о котором я с ужасом догадывался — у меня перестал вставать без твоего ссаного трынь-трынь по клавишам! Или без тебя самого, я немного недопонял, тут надо дополнительную проверку проводить. Лёвка ничего спросить не успел, и даже изумиться у него времени не хватило. Потому что Глеб вдруг схватил его, прижал к себе так крепко, что чуть не затрещали ребра, и прижался горячими губами к его губам. «Ого!» — пронеслось в мыслях у Лёвочки, когда чужой язык нагло забрался к нему в рот. Поцелуй был таким приятным и долгожданным, что он блаженно замычал, пальцами зарываясь в волосы Глеба и отвечая неумело, но пылко. — Нецелованный… — шепнул Глеб удовлетворенно, когда отстранился от него на мгновение. — Чучело мое ненаглядное. Лёвка хотел было возмутиться, но его подняли на руки, донесли до кровати и шмякнули лицом в подушку. — Глеб, что ты собрался… — Лёва запнулся. Ну ясное дело, что! Угрозу свою извечную в жизнь претворять. Так и было, да только Глеб в противовес грубому «выебу» действовал на удивление нежно и трепетно. Раздевал его, не переставая целовать его плечи и шею, гладил бедра, терся носом о висок и шептал на ухо такое, от чего у Лёвки сладко ныло в паху и краска приливала к лицу. Как они оказались под одним одеялом, обнимаясь и нетерпеливо потираясь друг о друга окрепшими членами, Лёвочка не помнил. Он следил только за ладонью Глеба, которой тот нежил его яички и болезненно чувствительную головку, да за его губами, которые легонько посасывали его язык в поцелуе, скользили вверх по скулам, касались закрытых глаз. — Лёвочка, — шептал Глеб, влажным — и как только Лёвка пропустил, что он притащил с собой смазку? — пальцем касаясь между его ягодиц, мягко надавливая и кружа. — Какой же ты… Лёв… А тот уже и забыл, как его зовут. Только постанывал, изнывая и томясь от ласк, и расслаблялся, позволяя юрким пальцам Глеба себя растягивать. Лёва не выдержал и вздрогнул с гортанным томным стоном, когда Глеб надавил на простату и тут же, поняв, что все сделал правильно, проехался по ней еще раз шершавой подушечкой пальца. — Подожди, не так быстро. Глеб развернул его и поставил на четвереньки. Одной рукой подхватив его под живот, другой приподнял свой член и приставил Лёвке между ягодиц. Первая попытка оказалась неудачной — Лёва зажимался и чуть не падал лицом обратно в подушку от неприятных тянущих ощущений. Но Глеб вновь начал поглаживать его слегка опавший член, и марево наслаждения заставило расслабиться, позволило пропустить Глеба в себя. — Черт, — охнул тот, когда почувствовал, как плотно его обхватило со всех сторон. Он осторожно толкнулся в Лёву, сцепив зубы, переждал его тихий выдох и всхлип, а потом двинулся внутри него еще раз и упоительно медленно проехался по простате. У Лёвки помутнело перед глазами от жара, прокатившегося по телу. Он выгнулся и что-то прошептал, поощряя Глеба не останавливаться, и тот стал действовать увереннее. Осторожными поступательными движениями бедер входить в Лёвку все глубже, сильнее и приятнее задевать внутри чувствительный бугорок. Лёвка кричал от наслаждения, уже не сдерживаясь, и Глеб вторил ему низким полным довольства рокочущим стоном. Как и в случае с пианино и батареями, они друг от друга не отставали, распаляясь от обоюдной игры все больше. Глеб подхватил Лёвку под бедрами, заставил выпятить сильнее ягодицы, а когда начал входить в него, весь мир рассыпался на отдельные яркие пятна. Лёвка сжимал его тем сильнее в себе, чем полнее и приятнее отдавалась внутри сладкая тяжелая истома. — Глеб… — едва выдавил Лёвка из себя, кончая и силясь удержаться в прежнем положении. — Глеб… Тот излился следом, задержался в Лёвке, будто не мог им насытиться вдоволь, а потом вышел и рухнул рядом на кровать, уставившись осоловевшим взглядом под потолок. Лёва устроился у него под боком, тяжело дыша, и благодарно улыбнулся, когда Глеб накрыл их одеялом. Они лежали, обмениваясь ленивыми поцелуями и полными чего-то радостного взглядами, пока жар не схлынул с тел. — Глеб, — вдруг позвал Лёвка. Тот встрепенулся, взглянув на него вопросительно. — Это что же получается… Это музыка, Глеб! — Только не это… — Она пробудила твою душу, Глеб! — Проклятый Шопенгауэр… Даже в постель к нам умудрился залезть.