Ливия

Это были гарлоки. Внезапное нападение на тихой дороге; Имперский тракт всегда был спокоен, особенно в этих местах. Даже волнение на юге четыре года назад не могло этого изменить, так что, вероятно, им просто не повезло. *** ...Они были в библиотеке; она искала их и наконец нашла. Феликс стоял, прислонившись к дубовому столу, за которым сидел Герион. Лучи заката ударялись в витражное стекло окна и превращались в алые жалящие иглы, жадно льнувшие к скулам Феликса, к его подбородку. Сердце забилось в тревоге. «Мама!». Она много раз находила их здесь, спорящими, отдыхающими, молчаливо читающими, находила вместе и по отдельности, потому что — где же еще их можно было искать? Но она была уверена, что никогда не случалось того, что сейчас происходило на ее глазах. Никогда прежде. Феликс скрестил руки на груди, и казался непривычно мрачным. Он нахмурился, поджал губы. Его кожа казалась алой от закатного солнца, под глазами темнели круги, а плечи были напряжены. Герион сидел, ссутулившись, побледневший, потухший, свет не касался его, не достигал, от чего он выглядел, словно неживое изваяние. Он устало тер виски пальцами, упираясь локтями в столешницу. Ей так хотелось подойти к ним, обнять, утешить, выспросить, что же стало причиной их горя, их такого очевидного несчастья, что сковало отчаянием их лица и фигуры. «Ливия!». Сердце забилось в тоске: она не могла сделать ни шагу к ним. Картинка — неясное наваждение — пропадала: помутилась по краям, качнулась, точно кто-то качнул землю под ногами, — и все исчезло. Только беспокойная темнота, полная стонов и вскриков. ...Кто-то звал ее. Через безграничное чернильное нигде — она слышала, звал. «Мама! Мама!», — едва сдерживая слезы, звал Феликс, когда ему было пять, и она улыбалась ему, всегда улыбалась, потому что один только взгляд на него делал ее бесконечно счастливой. Ее маленький мальчик, ее сын. «Ну что ты? Что случилось?», — спрашивала она ласково, откладывая рукописи, закрывая книги, отворачиваясь от любых дел, спрашивала всякий раз, когда он казался ей грустным или опечаленным, когда пытался скрыть слезы. «Мама», — огорченно говорил Феликс в восемь, когда ему самому стало ясно, что волшебство не подвластно ему так, как другим магам. Он был потерян, подавлен, и ей было больно за него, за его боль — не за свою. Видят все внемировые силы! Ей — и тогда и сейчас — было все равно, насколько способен ее ребенок к магическим искусствам; насколько же неважно это было! Вот что было важно: чтобы он жил счастливой полной жизнью, чтобы он был здоров, чтобы он нашел свое место... «Мама!», — с упоением рассказывал ей Феликс о своих достижениях в математике, и она улыбалась ему в ответ, потому что ее дитя было готово летать от распирающего счастья, от упоения успехом, от осознания того, насколько точен и остер его ум. Она улыбалась: «Я горжусь тобой, Феликс, мой мальчик», — говорила с мягкими напевными интонациями. Она так скучала по нему все эти дни его учебы, без возможности обнять его и погладить по голове, без возможности здесь и сейчас заглянуть ему в глаза. Но она была рада за него, она была в восторге от того, что он — такой замечательный — ее сын. Сейчас он тоже ее звал, она слышала. Звал через бесконечное чернильное нигде, звал отчаянно, и ей хотелось ему ответить. Протянуть руки и улыбнуться. Сказать: «Ну что ты, мой мальчик? Все хорошо. Что случилось?». Но ее губы не размыкались от боли. Так трудно было говорить — но хотелось сказать. Так трудно было молчать — но она не могла говорить! Она только открыла глаза, и внезапная вспышка тут же ослепила ее на тысячелетия. Она увидела испуганное бледное лицо сына, его руки, перепачканные красными закатными лучами. Ей захотелось заплакать и поцеловать его в лоб, стереть этот страх с его лица, стереть это красное — с его рук. Вечно быть с ним рядом, петь ему колыбельные и утешать, улыбаться ему и смотреть, как он становится счастливым. Хотелось... ...Последней ее мыслью стало: «Феликс», — растянутое на бесконечность.